но, сорвавшись хоть однажды, можно потерять контроль. после больше не вернуть его назад, и, если честно, они ждут, чтобы прийти на твоё место.
— ‘корми демонов по расписанию’ pyrokinesis.
***
— Присмотри за ним. Чэн соврет, если скажет, что ему не больно сейчас это слышать. Сейчас, спустя восемь лет один месяц и двадцать три дня с того самого момента, как Тянь находит щенка и как ему перерезает шею. Он даже не знает, что хуже: то, что он мог не успеть спасти брата, или то, что, возможно, так и не смог этого по-настоящему сделать. Отец тогда громил свой кабинет из-за сорвавшейся сделки, как обезьяна, и он сам слишком не вовремя попался ему на глаза вместе со щенком на руках. Вердикт был вынесен верховным судом моментально: убить, нельзя помиловать. Их отец всегда знал, где нужно ставить запятые, пунктуация стопроцентная. Рука не поднялась. — Слышишь? — сглатывает Тянь и морозно на него смотрит. — Хоть это, мать твою, сделай. Чэн не уводит взгляда и смотрит в ответ ровно. Осознание доходит с ужасом: в глазах собственного брата напротив он видит того же человека, который пялится на него из зеркала каждое утро. Уставшие, мокрые и злые. Он изо всех сил старался не превратить его в солдата, и, видимо, опять провалился. — Я, — искусственно замораживает тон, — буду делать то, что мне велят. Если мне не велят, то прости, но ничем не смогу помочь. — Допомогался уже, — злостно давит Тянь. — Я не прошу. Я, блять, приказываю тебе. Хоть один раз за всю свою жизнь сделай что-то правильное. Присмотри за ним. — Еще раз повторяю. Я не могу идти против. У меня, как минимум, брачный контракт, и если мне сейчас скажут улететь из Ханчжоу, я из него улечу. Отличия есть. Если восемь лет один месяц и двадцать три дня назад Тянь смотрел на него с отчаянной злобой, то теперь просто со злобой. С крысиной отравой в зрачках, он просто его изо всех сил ненавидит. — Пойми, — выдыхает Чэн. — Я не могу… — Все ты можешь, — усмехается. — Ты всю жизнь все можешь. Ты просто ссыкло, Чэн-ни. Ты ебаное ссыкло. Он не хочет этого говорить, но здесь, в новых условиях, Тянь просто не выживет, если сразу не поставить его на место. Если не показать ему, что один прокол — и его не просто носом в мочу тыкнут, его закопают в песке и грунте. Может, он действительно его, Чэна, ненавидит. Если думать об этом, то говорить становится легче. — Повзрослей, Тянь, — искусственно ледяной голос. — Пора забыть про своих пассий и осознать, что мы здесь не в игрушки играем. Ситуация накалена до предела. Не кидай сюда канистры с бензином, прошу тебя. Тошнит. От себя, слов, от солдатского взгляда напротив, от этой холодной войны в чужих темных глазах. И чертовски иронично вот это вот: пора забыть про своих пассий. Потому что он сам прекрасно помнит: разбитое лицо мальчишки, приоткрытый во сне рот и то, что кожа его ни капли не жжется, простая человеческая кожа. Он позволяет себе прямо здесь, напротив брата, вспомнить эту картину в деталях, и почти полгода кропотливой работы и попыток забыть рушатся на глазах. Он пытался отойти назад и при этом не свалиться в пропасть — сейчас его цепями тащит обратно. Чэн чувствует себя мерзко, думая об этом рыжем мальчишке прямо напротив Тяня. Как долбаная сучка, как предатель. — Ты должен, — хрипло отвечает Тянь и сжимает челюсти. — Ты мне однажды сказал, чтобы я лучше следил за тем, что мне дорого. И сейчас вы у меня это дорогое отняли. Так что просто сделай то, что я говорю. Тебе нихрена не стоит. — Тянь, я… — Заткнись нахрен. Ты… блять. Посмотри, чтоб он не ввязался в глупости. Чтобы с мамой его все было нормально. Я до сих пор не хочу, чтобы ты влезал в его жизнь, но еще больше не хочу, чтобы из-за меня он… чтобы с ним или с ней что-то случилось, — хрипит и сглатывает. — Ради меня. Сделай ты хоть что-то ради меня. Тянь выдыхает, отводит взгляд на пять секунд и потом, возвращая его назад, добавляет: — Посмотри, чтобы он не стал искать. И чтобы ни один из этих мудаков до него не добрался. Трескается, режет, пилит. Чэн ненавидит этот пороховой запах войны, с которым на него смотрит собственное отражение, запах метила, запах мышьяка, с которым эта война перебирается в глаза его собственного брата. Здесь, в Пекине, за девять часов до вылета из страны, он впервые с этим сталкивается. И так же, как и восемь лет назад, не знает, что ему делать. — Мне нужно поговорить с госпожой Цзянь, она хотела меня видеть, — Чэн разворачивается, чтобы уйти, и Тянь бросает ему в спину: — Обещай, Чэн. Обещай мне. Последний раз, когда он кому-то что-то обещал, был полгода назад. Тогда он беззвучно пообещал просыпающемуся Рыжему больше никогда к нему не прикасаться, все еще чувствуя тепло его шеи подушечками пальцев. Он выполнил это обещание, он забыл, он остыл, он успокоился. Работой над собой, блокировкой в голове. И теперь, спустя полгода полной загруженности работой, Тянь просит — приказывает — ему это обещание нарушить. Снова ворваться в жизнь уличного рыжего парня, этого ребенка, этого долбаного мальчишки. Присмотреть за ним, пока они вынуждены вывезти Цзяня и Тяня из страны. Присмотреть за бездомной собакой. Вот только у Чэна уже есть такая — уже восемь лет один месяц и двадцать три дня есть. Он ничего не отвечает, просто останавливается на три секунды, чувствуя затылком этот выстрел глаз, и уходит.*
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает Чэн, хотя по ее лицу и так все видно. Госпожа Цзянь устало поднимает на него красноватые глаза и смотрит с таким презрением, будто именно он виноват во всех смертных грехах человечества. В том, что сегодня им троим — ей, ее сыну и Тяню — пришлось экстренно уехать из города. В том, что через уже восемь часов им придется улететь из страны. — Не делай вид, — на выдохе говорит она, — что тебя это волнует. — Вы что-то от меня хотели? Она упирает локоть в колено и подпирает ладонью подбородок, смотрит ему в глаза, пилит его взглядом. Наверное, в них даже больше усталости, нежели ненависти, и он прекрасно ее сейчас понимает. — Мой сын просил меня об одном. Он хочет, чтобы кто-то из ваших людей наблюдал за… — у нее подрагивает голос. — За его другом, Чжэнси. Чжань Чжэнси. Хотя зачем я тебе объясняю, ты знаешь его, верно? Чэн кивает. Рыба в ведре, четыре подростка готовят еду в антикварном вазоне. Размытые лица на фотографии, и один из них неизменно хмурится. Чэн дергается и отгоняет эту мысль, вспоминает другое: как они все четверо оказываются у них в частном доме, и… как они все ждут их после школы… как они все — все четверо — все… Они всегда были вместе. И, как бы Чэн ни пытался эти мысли травить и топить, как котят, мальчишка всегда где-то здесь, рядом. — Он волнуется, — продолжает госпожа Цзянь, — что с ним может что-то случится. Что ваша заварушка оставит после себя след. Такое может быть? — Я не знаю, что может быть, — честно отвечает Чэн. — Неважно, — отмахивается. — Ты или твои люди смогут присмотреть за ним? Чэн сглатывает. Под его ногами рваный кусок крошащейся земли, слева и справа — пропасть, а он пытается, как гимнаст в цирке, балансировать. Слева глаза Тяня, который просто его не простит, не присмотри он за Рыжим. Справа сам Рыжий. Слева лавина, справа лава. Убивает и то, и то. Он принимает решение моментально, потому что на войне нет времени думать. И просто говорит себе, будто это способно успокоить: просто присмотреть, не трогать, не влезать, просто присмотреть. — Если вы, — кивает он, — поговорите с моим отцом, чтобы он оставил меня в Ханчжоу с этой целью на первое время, то да, госпожа. Я присмотрю. — Ты своей жизнью вообще уже не управляешь, да? — невесело усмехается она, и вопрос выходит риторическим. Он на него даже не обижается. — Он просто должен услышать от вас, что это важно. — Хорошо, — кивает. — Я поговорю с ним. Когда вылет? — В восемь утра. — Ладно. Надеюсь, Чэн, мне больше не придется тебя видеть, даже когда это закончится. Он кивает и хочет абсолютно того же. А еще он хочет больше никогда не видеть этого дикого бездомного мальчишку, он хочет оставить его позади, потому что знает: сейчас — ремиссия, а за ремиссией всегда следует рецидив. А его никто, к сожалению или счастью, уже не будет от этой болезни лечить.*
— Гонишь, — недоверчиво смотрит Би и жует фильтр сигареты. — Или, блять, не гонишь. — Не гоню, — отвечает Чэн. Утренняя морось и сырость подчеркивает общую загруженность аэропорта, как идиотская картина современных абстракционистов. И они двое, как мазки черной краски, стоят и курят в отведенном для этого месте. Почему-то к ним больше никто курить не пристраивается. Наверное, дело во взгляде и позе Би. — Да еб твою мать, — выдыхает тот и качает головой. — Этого не было в задании. Может, таким коленом мы еще за пятым-десятым-шестнадцатым дружком этого слюнтяя приглядывать будем? — Не кипятись. Он просто подросток, а ему говорят, что за ним ведется охота, и с корнями из жизни вырывают. Понять можно. — Нельзя понять, — фыркает Би и слишком резко выпускает дым. — В конце концов, не мы его заказали, а расхлебывать именно нам почему-то. Блядство. — Не нам, а мне. — Что? Чэн долго и безотрывно на Би смотрит, будто пытается запомнить его лицо, хотя, на самом деле, хотел бы забыть. Как и все лица вокруг: отца, всех Цзяней, собственного брата, рыжего мальчишку, свое собственное. Возможно, стоило бы сходить к психиатру, пусть это и скучно: тот бы с умным видом диагностировал ему депрессию и приказал каждое утро говорить своему отражению в зеркале, что оно неебаться какое ахуенное. Чэн, скорее, закрасит каждое зеркало в доме, чем хоть слово ему скажет. — Ты поедешь на другое задание, — говорит Чэн. — Я здесь останусь один. — А вот сейчас ты реально гонишь, — Би качает головой и смотрит на него, как на придурка. — Так будет лучше. Здесь полно дел, плюс, возможно, эти мудаки реально решат утопить Ханчжоу в крови. Я разберусь. И здесь, как минимум, Линг. — Не делай вид, — злостно фыркает, — будто тебе не похер на эту шлюху. — Она вообще-то моя жена. Би от этой шутки даже не улыбается. Он вообще не улыбается, пилит тяжелым — как тонна кирпича — взглядом размытую утренней поволокой гладь неба, прикусывает фильтр сигареты, даже в руках ее не держит. — Ты и за Рыжим присматривать будешь, верно? Чэн знал, что Би задаст этот вопрос. Как минимум, потому, что Би не тупой. Иногда ему самому кажется, что тот все самое важное понял даже раньше. Хотя, наверное, по его морде в то время и так было видно. Спустя полгода здравая и здоровая часть разума Чэна больше не говорит голосом Би. И это к лучшему. — Тянь попросил, — отвечает Чэн и уводит взгляд в сторону парковки. Где-то там, с другой стороны огромного аэропорта, через десять минут должен улететь самолет с Цзянем, его матерью и Тянем. Из Пекина в Нью-Йорк лететь примерно часов пятнадцать, успеют выспаться. Он сам со своей бессонницей ходит под ручку уже много лет и даже не жалуется. — Ситуация дрянь, — констатирует Би и кидает бычок в урну. — Не натворишь херни? — Херни? — Рыжий. Прошу тебя, Чэн. Будет пиздец, правда. Чэн не особо помнит момент, когда из просто громилы и наемника Би перерос в его правую руку, а потом и в некое по хребту сломанное подобие друга, которого у него в жизни не было. Иногда он задумывается, что не стоило подпускать его так близко — чтобы стоять, курить и, как две типичные школьницы, обсуждать парней из параллельного класса. Только вот они не школьницы, и Чэну уже пятнадцать лет как не пятнадцать. И Рыжий не парень из параллельного класса. Рыжий — ебаная опухоль всего человечества, энергетическая качалка и… и… — Я серьезно, — выдыхает Би. — Ничего такого, но не с этим дитем. — Не учи меня тому, что я знаю наизусть. Закрыли тему. Иногда это начинает бесить — то, как Би, что старше его всего на три года, использует этот дурацкий родительский тон в разговоре: поучительный, менторский, как препод в универе или, не дай бог, мамочка. Иногда Чэн ведет себя как придурок, отрицать не приходится. Но это же, мать его, не повод. Чэн этого терпеть не собирается. Может, они и есть типа друзья, но Би, прежде всего, его подчиненный. Его прислуга. С возможностью вправлять мозги, когда кроет. Просто полезная опция. Заткнуть Би проще простого, тот, как собака, надрессирован до инстинктов. Главное, чтоб собственный разум снова не заговорил его голосом. Чэн смотрит в утреннее мокрющее небо и вдруг замечает, что впервые за долгое время по-настоящему хочет спать. Его идеальный сон — на годика так два, чтобы после очнуться и, как в сказке, узнать, как же все вокруг наконец-то хорошо. Все наладилось, все супер, ничего не надо делать, в грязи копаться и стрелять кому-то в голову не надо. Чтобы узнать, как же здорово бывает жить. Желание спать отпускает, как только за ним закрывается дверь пустой квартиры в долбаном Ханчжоу.*
Его, в принципе, уже тошнит не столь от этой дебильной ситуации, сколько от методов ее исполнения. Потому что арендованная машина — старая Киа Рио — еле довозит его до школы. Такое блядство — привыкнуть к роскоши, а потом резко перебраться в окоп из говна и палок. На его бы тачку, которую Би слюнями обтирает, все школьники разом обернулись, нельзя так палиться. Чэн подъезжает к школе и останавливается на общей парковке. Тупит глаза в навязчивый брелок на зеркале заднего вида. Какой-то тупорылый пес, или лис, или что это вообще такое, висит и лыбится. Тихонько качается. А Чэн думает: проследить за детьми, позвонить Линг, разведать обстановку… Возможно, стоило оставить Би рядом на всякий случай. Возможно, поздно решать пример, когда бланк ответов уже сдан комиссии. Он вытягивает сигарету из пачки и закуривает. Все равно, что арендодатель просил не курить в машине, выветрится. Судя по всему, ему в здесь еще долго плавать, вариться и… Рыжий просто проходит рядом, а Чэн слишком резко глотает дым в сухое горло и почти кашляет. Все-таки сдерживается. Мальчишка выглядит… хмуро, да, опять хмуро, черт возьми, он не видел его больше полугода, а нихрена не поменялось. Чэн устало качает головой и откидывается на спинку сидения. Хмуро и взъерошенно. Встревоженно. Ершисто. Идет, засунув руки в карманы, светит рыжим затылком, желтой футболкой, молниями из глаз, и Чэн даже не сразу замечает, что за метр от него тянется Чжань. Полумертвый и серьезный, как и всегда. Из всех четверых мальчишек Чэн его меньше всего понимал. Цзянь дурной, Тянь выебистый, Рыжий злющий, а он… Он слишком взрослый. На него смотреть неуютно. Именно поэтому Чэн смотрит на Рыжего, только на Рыжего и только поэтому. Он, кажется, немного подрос, или просто Чэн его слишком давно не видел. Стал вроде как выше, вроде как крепче, или все дело в том, насколько уставшим кажется его взгляд сейчас. Заебанным, высушенным, выжатым, как лимонная бессонница. Примерно так же выглядит Линг, когда обдолбается кокаином. Эти двое останавливаются возле стены, за которой главный вход в школу, и что-то обсуждают. А Рыжий глаза в пол вбивает, как гвозди в — кости — доски, хмурится, щурится. Сглатывает — даже из машины видно. В какой-то момент Чжань замолкает, а потом касается ладонью его плеча, и Рыжий, как дикая псина, тут же его руку скидывает. Чэн не слышит, о чем они говорят, и это неважно. Он прекрасно все знает. Что-то наподобие: он не мог просто так уйти, это не про него, и мамы его нет, и Тянь пропал, ты же знаешь, что он пропал, ну же, надо что-то сделать. И от Рыжего одним молчанием: да хули мы можем сделать? Чжань наверняка говорит что-то вроде: Тянь бы тебя просто так не оставил, ты же знаешь, он же всегда рядом. Чэн блокирует эти мысли, как браузерный антивирусник. И так было бы лучше для всех во вселенной — если бы эти двое просто успокоились и не стали ничего предпринимать. Но подростки все на голову ебнутые, Чэн это знает наизусть. Чэн этого боится. Что через пару дней, недель и месяцев молчание и усталость в глазах Рыжего сменятся агрессией и жаждой. Чтобы с этим говном разгрестись, ему придется вмешаться. А вмешаться равно повеситься. Умножить на пиздец, поделить на блядство, прибавить ебануться и вычесть уебаться. Вот она — формула Рыжего. Формула того, что Рыжий может, если с головой своей не подружится, сделать. Чэн устало — облегченно — выдыхает, когда дети расходятся и плетутся в школу разными путями. Со стороны выглядит тупо, вход в школу же один, прямо за углом. Тупо и забавно, Чэн почти усмехается. Вот только не смешно ему нихрена. Вообще ни-хре-на не смешно.*
Линг лезет к нему целоваться, и он аккуратно отодвигает ее лицо ладонью. Она особо не расстраивается. Просто закатывает глаза, фыркает и тянется в карман за пачкой то ли сигарет, то ли заранее скрученных косяков. Уныло осматривает старый салон арендованной Киа и ленится сказать, как ужасно он выглядит. Цедит: — Мразь ты. — Я по делу, — отвечает Чэн. — Хотел сказать, что здесь теперь небезопасно. — Это связано с делом мальчишки? — Да. Линг снова закатывает глаза, и от ее сигареты — ЧунгВа — почему-то воняет раз в пятнадцать сильнее, чем от его собственных. Кажется, мужик все-таки получит свою тачку назад не совсем такой, какой отдавал. — Столько мороси, — фыркает она. — Мне их батя никогда не нравился. — Ты видела его? — Однажды, кажется, — кивает. — Мерзкий тип. Смотрел на меня, как на мясо. Не то чтобы я феминистка, но ты понял, да. Из ее уст, меж которых побывала не одна сотня членов, звучит забавно. В случае с Линг его до сих пор удивляет только одно: насколько хорошо работают ее агенты, вычищающие за ней, моделью с показов, все дерьмо. И ведь ни один ублюдок не пискнет, в каких позах она у него отсасывала, не дай бог. Идеально чистая работа. Даже Би бы позавидовал. — И что, — выдувает она дым ему в лицо, — ублюдки эти все еще в Ханчжоу? — Может быть. — И ты типа великий рыцарь, да? Тотальная зачистка? Тотальная зачистка адекватности из мозга, разве что. Чэн кивает: — Вроде того. Тебе лучше меньше светиться, особенно рядом со мной. — Поэтому я сейчас сижу в твоей машине? — фыркает Линг и клонит голову. У нее прокуренные глаза и черная подводка, как тонкая паутина, на нижнем веке. — Это не моя машина. — А, ну да. Куда дел свой Мерс? Небось своему бойфренду сбагрил. — Отдал Би. — Нет бы мне одолжить покататься. — У тебя прав нет. — Завались, умник, — Линг откашливается и выкидывает бычок в тонкую прорезь окна. — К тебе приходить можно? — Нет. — Зашибись, — цыкает. — У тебя в квартире шмотки мои остались. Не стирай. Он даже не собирается спрашивать, зачем ему вдруг стирать ее вещи. Он вещи, в которых Рыжий полгода назад у него спал, и то постирать забыл, а тут ее — платья дорогущие, какие-то пиджаки и брендовые футболки. Это какой-то ритуал: забывать у него дома что-то каждый раз, когда она вообще там оказывается. — Нахрен, — качает головой она и откидывается на сидение. — Отвези меня в мой бар. Хоть что-то хорошее за день. Чэн никогда не думал, что это будет тоскливо и стремно — наблюдать, как сгорает, как тлеет на его глазах красивая Линг. Умная Линг. Как ее сжирает окружающий мир, наркотики, сигареты и богатая жизнь внутри кокона роскоши. Как она в нем, бабочка без крыльев, медленно подыхает. Обращается в гусеницу. Он заводит машину и выезжает на главную улицу, встречая лобовым стеклом этой старой Киа размазанное по небу закатное солнце. Скоро, через минут сорок, Рыжий должен уходить с работы. По крайней мере, такой распорядок сказал ему Тянь. Значит, можно будет провести его до дома, все еще сидя в машине. В машине этой сраной, в этой сраной прокуренной Киа. В ней спокойнее. Как будто в детском шалаше из подушек — создается видимость, будто тебя не достанут. Никто же не станет искать драгоценный камень в луже грязи, верно? Вот и его тоже никто здесь, на мокрых улицах Ханчжоу, в арендованной серой машине, искать не станет. Он отвозит Линг в бар с ублюдским названием «Пантера», пару минут провожает ее фигуру и выруливает на улицу, которая приведет к магазину, где работает Рыжий. Паркуется, ждет, как собака, которую хозяин на поводок у входа привязывает. Только вот у Чэна поводка нет, он сам, как привязанный болван, сидит здесь. Закуривает, ждет. Смотрит, как ошивается какая-то шайка школьников рядом с лавками. Ребята курят и окурки, как делает Линг, бросают просто на асфальт. Чэн думает: скоты. Думает: тупоголовые дети. И внезапно понимает, что скоро — через полмесяца — экзамены. Цзяню не дано, потом, наверное, наверстает. Тянь сертификат свой об окончании школы получит, он не волнуется. А вот дети эти брошенные — Рыжий и Чжань — хрен знает как в таком состоянии будут что-то сдавать. Ему все равно, это не его забота. Он тушит и душит зарождающийся голос Би в своей голове и замечает, как Рыжий выходит из магазина, натягивая на голову капюшон толстовки. И вдруг замирает, как вкопанный, глядя на шпану, ошивающуюся рядом. Дает задний ход, как псина. Скалится, как псина. Чэн хмурится и следит за тем, как к нему медленно подходит какой-то парень с серыми волосами. Кажется, Тянь тогда одолжил у него Би и ребят, чтобы разобраться с кем-то из этих детей. Кот из дому — мыши в пляс. Он устало выдыхает и следит за тем, как быкует этот сероволосый пацан на Рыжего и как тот, кажется, врастает в землю. Прикидывает: два, три, четыре, сероволосый. Дел на пять минут. Проблема одна. Одна ебучая, мать его, проблема. Он хотел остаться незамеченным. Просто наблюдать, как какой-то ангел-хранитель, не трогать, не вмешиваться. Ангелы-хранители, как известно, лик свой не показывают. И он не должен был — черт, он не должен был, нет, нет, это не по плану. Чэн сжимает руль пальцами и следит, как пацан кивает своим друзьям, и те, видимо, недоумевая, начинают уходить. Ага, стрелка один на один. Свидание тет-а-тет. И тут он, как дурацкое третье колесо, катящееся с обрыва. Би бы не упустил момента вставить что-то типа: великолепный план, Чэн, просто ахуенный, если я правильно понял. Надежный, блять, как швейцарские часы. Сказал бы: сиди в машине. Сонный голос его разума говорит: сиди в машине. Но пацан тянет Рыжего за локоть в закоулок рядом с магазином, и Чэн хлопает дверцей этой старой Киа. Тянь не простит его, если узнает, что в первый же день отъезда Рыжего отмудохали где-то в подворотне. Он его, Чэна, просто не простит. Именно поэтому. Нет: только поэтому. Только поэтому он идет в этот закоулок, куда пацан уводит Рыжего. Тот встречает темнотой и вонью мусорных контейнеров, от которой хочется отплеваться. Хуже гниющего тела или металлической крови не будет ничего, но вонь все равно стоит жуткая. Чэн двигается медленно, практически бесшумно, и постепенно начинает слышать голоса. Они свернули за угол, и это — выигрышно. Чэн останавливается рядом с поворотом и вслушивается в голоса. В голос. В голос Рыжего: отвали, отстань, блять, какого хрена ты доебался, блять, блять, отстань. В голос — кислый и желчный — этого пацана: папочка ушел, да, папочка бросил наше солнышко, кто же ты такой теперь без папочки, а, наконец-то твой папочка наигрался, а ты что думал, а, что вы до гроба, да? Вслушивается. Голос у Рыжего, мать его, дрожит. Сквозь злость, копоть, прослойку яда, сквозь всю эту желчь и ненависть, агрессию и зубастость, рык и скалистые обрывы. Дрожит. Подрагивает. Мелко-мелко, рикошетит от вонючих стен этой подворотни. И это бесит. Слева пропасть. Пропасть справа. Лава или лавина, много или мало, да или нет, можно или нельзя, здесь или там — все нахрен. Чэн вспоминает солдатские военные глаза Тяня, «обещай мне», «я тебе, блять, приказываю». «Присмотри за ним». Присмотри за ним. Это занимает жалкие две секунды — вывернуться из-за угла, сфокусировать взгляд, моргнуть, оттолкнуть от Рыжего и впечатать пацаненка в стену, вжимая пальцы в горло. У того горячая кожа, бьется вена на шее и глаза отвратительного ненатурального цвета. Пацаненок удивленно на него смотрит, машинально хватает за запястье и коротко облизывает губы. — Ты закончил? — холодно спрашивает у него Чэн и даже хватку особо не напрягает. Максимально уводит взгляд с периферии, там, где на него глазами по пять копеек смотрит Рыжий. Где он его взглядом прожигает, стоит рядом, где энергией его бешеной с ног сбивает. Чэн концентрируется на парнишке в его руках, смотрит ему в глаза. Пытается проанализировать, но тут же забивает. Нахрен надо. Не стоит того, не стоит даже напрягаться. Он оттягивает его на себя и с такой же силой впечатывает обратно в стену. Достаточно для того, чтобы у мелкого ублюдка заискрилось в глазах, но слишком слабо, чтобы пробить череп или вызвать сотряс. Парень злостно кривится и вдруг — усмехается. Мерзко и липко, гадко. Чэна удивляет всего на полсекунды, потом это становится обыденностью. Такие крысы всегда лыбятся, когда их пиздят. Старый и ржавый защитный механизм, уже сто лет никто маслом не смазывал. Просто проскальзывает в этих глазах что-то ядовитое, как метиловый спирт или мышьяк. Пацан ведет головой и фыркает в сторону Рыжего: — Не успел Тянь ускакать, как ты нашел себе нового папика? Да даже посолиднее. Чэн прикладывает его еще раз. Это немного унизительно — лупасить где-то в подворотне ничтожного школьника, когда самому тридцать. Когда у самого дел по горло. Когда у самого Би в голове орет нещадно: отойди, блять, блять, блять. Чэн не отходит, просто на Рыжего не смотрит. Смотрит в блядские глаза напротив. Может, это и унизительно, но до жути адреналиново. Он как будто снова попадает в детство, в то, пока отец еще не успел его завербовать полностью. Когда тот просто мягко тянул: вон тот мальчик из твоей школы, знаешь, у него ужасный отец, тебе стоит с ним разобраться. Конечно, тронь он, мафиозный босс, чьего-то пиздюка — позор бы отбеливателем не отмылся. А он работал. Он считал, что так будет лучше. Целовал пятилетнего Тяня в лоб и уходил драться за школу, отбивая почки, снося челюсти, не жалея. У Хэ Ливея рос идеальный боец — и вот он здесь, в подворотне за магазином, сжимает какому-то школяру горло. Отец бы его расстрелял. Если бы он сам не застрелился первым. — План действий прост, — ледяно говорит Чэн, — как и варианты развития событий. В первом из них ты не затыкаешь пасть, а я тебя здесь забиваю до смерти, растворяю труп в кислоте, а остатки закапываю в лесу. Во втором ты пасть затыкаешь, я тебя отпускаю, ты молча уходишь и плетешься домой доделывать уроки. Какую таблетку выберешь? Он сжимает пальцы на его горле на три секунды сильно, а потом ослабляет, чтобы пацан смог сказать. Пацан не говорит. Просто смотрит ему в лицо, как будто своими глазами-шуруповертом хочет до мозгов досверлить, и коротко кивает. Чэн хватку отпускает и делает шаг назад, открывая ему дорогу нахрен отсюда. Тот сглатывает, облизывает губы. Как блядина. Как Линг, думающая, что его возбуждают шлюшьи повадки и что он ее трахнет как в последний раз, если она на него такими блядскими глазами посмотрит. Пацан тяжело дышит и — Чэн чувствует — хочет бросить последний взгляд на Рыжего, но так и не решается. Значит, в тупой голове с месивом серых волос на скальпе еще остались мозги. Чэну все равно, кому раздробить череп прямо здесь, за магазином, если этот кто-то — кусок сраного говна. И парнишка это чувствует. Разворачивается и уходит, на ходу сплевывая слюну к мусорным бакам. А они оба, как дураки, ждут, пока его шаги замолкнут в глубине закоулка и оставят их вот так — один на один, свидание тет-а-тет. Чэн глотает выдох и поворачивает голову на Рыжего. — Это что, — сжато выдавливает тот, — за хуета? — Это помощь, — кивает Чэн. — И, если честно, у меня кончается терпение спасать тебя из подворотен. Это почти шутка, почти для того, чтобы банально разрядить атмосферу каленой грозы, электрического ада и раздробленного на куски воздуха вокруг них. Полгода назад Чэн увозит Рыжего к себе домой, посылая Би разобраться с мудаками на улицах. Сейчас, спустя полгода, он разбирается с ними сам. А Рыжий смотрит на него своими прозрачными глазами. За них, мимоходом думает Чэн, можно брать деньги. Вот этот взгляд его нахрен возбуждает. Голос разума — Би — в его голове просыпается и захлебывается. Захлебывается и Рыжий. — Где Цзянь? — цедит он сквозь зубы и напрягает тело. — И Тянь. Где они? — Они в порядке, — спокойно отвечает Чэн. — Хватит, сука. Хватит. Рыжий прикрывает глаза и ведет головой, сжимает челюсти, как будто пытается втянуть внутрь себя контроль. Как будто пытается не сорваться с места и не броситься на Чэна с кулаками, пусть в этом и не будет никакого гребаного смысла. — Где твой ебаный брат и этот ебаный Цзянь И? — Это не твое дело, ребенок, — выдыхает. — Поверь. Так надо. Рыжий тяжело дышит и стоит перед ним, как неприрученный дикий зверь, забредший в спальный район города. Рядом мусорные баки, Чэн пытается не показывать страх, а у этого мальчишки крылья носа раздуваются. И сердце ебашит, как бешеное. И пот на лбу от напряжения выступает. Если бы на небе сейчас была луна, можно было бы подумать, что он обращается в зверя. — Какого хрена ты здесь делаешь? — рычит Рыжий. — Мимо проходил. Кто этот парень? — Какого хрена ты, сука, здесь делаешь? — рычит, рычит, рычит. Чэн устало выдыхает и изо всех сил старается держать лицо, хотя его этой энергией на атомы расщепляет. Она сейчас не такая, как в машине, как в его квартире, как с утра с сонными глазами и обычной кожей. Она сейчас взрывается. Сносит его, как ядерный гриб. Он от нее мутирует, как в теориях про взорванную атомную электростанцию. — Говорить нормально так и не научился? — фальшиво хмыкает Чэн. — У меня здесь, в городе, дела. — Дела за магазином, где я работаю, да? — как-то полуистерично выбрасывает Рыжий и зачем-то кивает. — Именно. — Ты… я… блять. Чэн хмыкает про себя, пусть это и неприятно, потому что более точного описания их взаимоотношений уже не будет: ты, я, блять. Ты... я... блять. Он полностью с этим согласен. Рыжий качает головой и, закусывая губу, смотрит в стену. А Чэн смотрит на его скулы — острые, как лезвия. Сетчатку вскрыть можно, ей-богу, как в книжках каких-то романтических. Его от романтических книжек блевать тянет. И сейчас, от Рыжего, тоже, настолько его энергия ядовита. Настолько от нее легко ослепнуть. — Все нормально, — бесцельно говорит Чэн. — И с ними все нормально. Рыжий выдыхает и то косит глаза на него, то впивается ими обратно в стену, как нестабильный мальчишка. Чэн поправляет: он и есть мальчишка. Он и есть нестабильный рыжий мальчишка, еще не закончивший даже школу. — Они вернутся? — спрашивает Рыжий и не переводит взгляд. — Сложные вопросы задаешь. Не грузи меня ими. И не пытайтесь с Чжанем что-то исправить, только хуже сделаете, как всегда. — Как всегда? — фыркает Рыжий и скалит зубы. — Мы? Чэн хмурит брови и чувствует, как пузырится воздух в глотке. Как становится трудно этот взгляд — побитый и ненавистный — выносить. Он действительно думал, что все отболит, пройдет, отпустит, что он отойдет на сто шагов назад и не упадет в раскол. Лавина или лава, много или мало, можно или нельзя. Все равно. Что ему, спустя полгода активной работы, будет все равно. Он начал это недоразумение забывать. Он приковал себя далеко к стене. Он каждый день, как зарядка или почистить зубы, слушал голос Би, который на всю голову орал ему отойти, и действительно отходил. Ему было нормально. Ему было практически так, как надо. Он, наверное, до сих пор хочет так думать, даже когда смотрит в янтарно-прозрачные глаза мальчишки. Здесь, в подворотне, возле воняющих мусорных баков. Даже когда понимает, что они встречают его ненавистью и ничем больше. И это ненормально — когда отношения с человеком как карточный домик: он строил и строил, строил и строил, почти довел до совершенства, а какой-то рыжий мудень сдувает все одним взглядом, одним рыком, одним выдохом. Чэн прекрасно понимает Тяня. Он впервые за всю жизнь его кристально понимает. — Не говори Чжаню, что мы виделись, — говорит Чэн. — И что я тебе что-то о Цзяне и Тяне сказал. Пожалеешь. — И че теперь? — хрипит Рыжий. — Ничего. Живи своей жизнью. Ходи на работу, сдай экзамены. Будь нормальным человеком. — И это, сука, говоришь мне ты? Рыжий нервно усмехается и дергает вверх верхнюю губу, как какой-то тик. Как будто его за невидимый крючок рыбак тащит. Чэна бесит — энергия, взгляды эти сраные, невозможность нормально поговорить. Бесит то, что, несмотря на все это, к мальчишке нахрен тянет. Его тянет к нему, как малолетку или нестерилизованную кошку. Он грубит: — И это, сука, говорю тебе я, — держать контроль, держать контроль, держать контроль. — Хватит делать вид, будто все знаешь. Ты нихрена в своей жизни не знаешь, Рыжий. — Да, — тот неожиданно кивает. — Я нихрена не знаю. И, если ты, блять, еще не понял, в этом вся моя проблема. Чэна окатывает ледяной водой ровно на полсекунды, и он закрывает рот. Смотрит в глаза мальчишке, впитывает его взгляды, жрет их, как крысиную отраву, за обе щеки. Осталась только мышеловка и бесплатный сыр. Остались только он и Рыжий во всем ебаном Ханчжоу. — Не впутывайся во всякую дрянь, — стеклянно говорит Чэн. — Я не всегда смогу тебе помочь. И, разворачиваясь, разрывает их зрительный контакт. Становится легче дышать. И он просто молит эти стены и мусорные баки, чтобы Рыжий больше ничего не говорил и позволил ему спокойно уйти. Но его молитв — что сейчас, что в детстве — никто не слышит, они никому неинтересны. Рыжий бросает ему в спину злым собачьим холодом: — Съебешься так же, как съебался твой брат? Чэн застывает. Стекленеет. В такт сердцу и вони мусорок. Он хочет ответить: я не Тянь, я не Тянь, я не Тянь. Я не мой брат, я другой, я… я хуже, настолько хуже, что ты не можешь себе представить. Ты должен был остаться с ним, это было нормально, это было, возможно, даже правильно. Ты… я… блять. И: беги от меня, беги от меня, беги от меня. Я злой и ужасный монстр, которого ты боялся все детство. Отвечает: — Только если ты хорошо попросишь. И уходит, обещая себе больше не останавливаться и не оборачиваться, даже если Рыжий ему в спину крикнет, что готов за него умереть. Подворотня почему-то кажется слишком длинной, а дорога до машины — неимоверно короткой, и он спокойно открывает дверь Киа и спокойно садится внутрь. Салон пахнет ЧунгВа, которые курит Линг. А он сам, кажется, насквозь пропитался вонью этих мусорных баков и ненавистью Рыжего. Он прикрывает глаза и заводит машину. Выдыхает и едет домой. Сглатывает и заходит в квартиру. Смотрит на себя в зеркало и — внезапно — видит там человека. Не солдата-киборга, убивающего все вокруг, а обычного рядового, которому снесло ухо и подбило плечо. Не механизм без подзарядки, а человека без энергии. Именно поэтому он так ее, энергию Рыжего, жрет. Без воды, соли или перца. С земли, как животное. С кровью, не прожаренной. Кормит этой энергией своих демонов с рук, и те откусывают вместе с ней его пальцы. Он просто человек. А люди всегда так — люди от болезней умирают. Мучаются, кашляют, давятся и страдают. И он тоже мучается, потому что этот рыжий мальчишка, этот ребенок — он болезнь и ничто больше. Они с Тянем больны по самые легкие, и это семейное. Чэн споласкивает лицо холодной водой и смотрит на себя еще раз. Перепрограммирует сознание и снова видит робота, просто потому, что так легче. Выдыхает, хрустит шеей, продумывает план на завтра, пьет виски на ночь. И обещает себе бороться с этой болезнью изо всех сил, даже если никакие врачи больше не станут его реанимировать.