so call out my name. call out my name when I kiss you so gently. i want you to stay. i want you to stay, even though you don't want me. — ‘call out my name’ the weeknd.
***
Утром перед экзаменом Рыжему звонит мама, и они очень долго разговаривают. Там, в другой комнате, которую Чэн мысленно называет «комнатой Рыжего», хотя это просто вторая комната в его более обжитой квартире. Или нет. Рыжий остается здесь — в его квартире. В этой комнате. Рядом. Говорит, что костюм этот ебаный — хуйня полная, что он вообще ненавидит костюмы и не понимает, как Чэн в них чуть ли не всегда ходит. И как нахрен ненавидит долбаную математику, которую долбит сутками, чтобы спокойно выпуститься и забить наконец хер на эту школу. А Чэну все время кажется, что однажды он скажет: я тебя ненавижу. Но мальчишка все не говорит и не говорит. Мальчишка рядом. Бог не знает зачем, а Чэн все еще шлет этого бога к хуям собачьим. Не знает — пусть и не знает. Значит, так надо. Значит, им обоим это сейчас необходимо. За полтора часа до времени, когда нужно приехать в школу, Рыжий выходит к нему в костюме, и Чэн хмыкает. Мальчишка выглядит в нем не так, как нужно, но красиво. Черт возьми, красиво. Он высокий, со слаженной комплекцией, и расстегнутая верхняя пуговица рубашки — галстук он держит в руке — подчеркивает шею. Подлецу все к лицу. — Пиздец, — шипит Рыжий. — Как вы в них ходите? — Ты привыкнешь. Рыжий смотрит на него, как на дебила, и вытаскивает на середину зала зеркало, все время стоящее у стены. Пытается завязать галстук, который упрямо решил задолбить сам, хотя Чэн предлагал свою помощь. Тот может завязать его на себе за три секунды и при необходимости повесить на нем кого-то еще. Когда у Рыжего все-таки получается победить галстук, он внимательно и хмуро рассматривает его в зеркале. Как будто безучастно кидает: — Норм? — Прям как ангел, — хмыкает Чэн и хлопает по месту рядом с собой: — Падай сюда, ангел. — Я крылья подержу, — задумчиво тянет Рыжий и рассматривает в зеркале свой галстук. В этом костюме он даже почти не похож на мальчишку, но глянешь на хмурое лицо и рубец бровей — и все возвращается. Галстук завязан кривовато, но завязан, и Чэн так сильно на нем концентрируется, что не сразу понимает, что Рыжий вообще сказал. Переспрашивает: — Что? — Не знаю, — жмет плечами. — Хуйню сказал. Но прикольно звучит. Ангел-то пусть падает. Крылья жалко. Они самое лучшее, что есть в ангелах. Так... отец говорил. Практически аномально слышать такое от Рыжего. Без мата, мусорки и сквозняка улицы. Он умеет. Умеет иногда одной фразой все сломать, склеить или просто вывернуть наизнанку во всех смыслах. — Ангел сам по себе прекрасен, — отвечает Чэн. Рыжий смотрит на него косо и хмуро отводит взгляд обратно в зеркало: — Не неси хуйни. От такой недоромантической срани аж блевать тянет. Чэн усмехается. Чэну хочется усмехаться. Думает: «Падай, ангел, я крылья подержу». Это очень на них похоже. Точка падения, через которую он прыгает прямо вниз, и сейчас, пока есть время, его на плаву удерживают лишь порывы сильнейшего ветра. Тянет под ребрами. А галстук все еще кривовато сидит на воротнике. — Как скажешь, — говорит Чэн. — Как скажешь.*
Чэн катает по городу три с половиной часа, отведенные на экзамен, и приезжает обратно ровно тогда, когда Рыжий должен выйти. Тот говорил, что будет сидеть до самого конца, потому что тупит и часто только с десятого раза находит ошибку. Это тоже на них похоже — на все их отношения. Через десять минут после приезда Чэна Рыжий выходит. Лицо вроде нормальное, не злющее, как у псины. Значит, ничего аномального. Или, на самом-то деле, мальчишке реально поебать на эту математику. — Ты тут че, — язвит он, садясь в Киа, — все время стоял? — Нет, — отвечает Чэн. — Приехал только что. Ну как? — Ну как, — выдыхает Рыжий и потирает переносицу. — Ну, блять, так. Не знаю. Вроде о да, а вроде о нет. Посмотрим. Похуй. Все. Отстрелялся. У Чэна днище машины вышибает из-под задницы от будничности этого диалога. Он — разговор этот — настолько нормальный, что он буквально не может вспомнить, с кем у него в последний раз подобное происходило. Он старается не разрушить этот момент изо всех своих сил. Говорит: — Хочешь к горам проедемся? — На ваши семейные? — хмурится Рыжий и разминает шею, оттягивает галстук. — Да. — Похуй, — устало махает рукой. — Куда угодно. Снова панк-рок. Кажется, эта старенькая Киа навсегда запомнит их: сигареты, панк-рок, мертвое-живое молчание. Чэн уж точно запомнит. Они едут долго, минут тридцать, сквозь пробки и муравейник ползущего перед глазами города, пока все-таки не доезжают до частной территории их семьи. Горы встречают их лесом и чистым воздухом. На контрасте с городскими помоями он ощущается почти лечебно, и Рыжий открывает окно полностью, глубоко дышит, смотрит по сторонам. Здесь была сделана та фотография с четырьмя подростками и антикварным вазоном. Кажется, она навсегда где-то в памяти отпечаталась, с мозгом срослась, вросла в него корнями. Чэн вспоминает ее каждый раз, когда думает об этом месте. А еще — вспоминает маму. И людей, которых отец расстреливал на заднем дворе. Приятная из всех этих воспоминаний — только зернистая фотография. Он паркует машину недалеко от дома и молча выходит, а вслед за ним плетется Рыжий. — И куда мы тащимся? — устало спрашивает тот. — Здесь есть красивые места. Проветрим твою голову от математики. Мальчишка сзади язвительно фыркает, но продолжает молча следовать за ним. Постепенно, когда из виду пропадают все заборы, фонари и что бы то ни было, открывается поле, огражденное лесом. Здесь реально красиво. Здесь они гуляли с Тянем, когда тот был совсем маленький. Наверное, Тянь до сих пор думает, что где-то здесь, под толщей травы, можно откопать труп бедного щенка. И воздух чистый, как будто искусственно донельзя отфильтрованный. Чэн прикрывает глаза, поднимает лицо к небу и часто-часто дышит. Здесь босиком ходила по траве мама. Здесь есть недалеко речка с быстрым течением. Здесь водятся белки и много-много птиц. И мамина могила недалеко, на самом высоком холме. — Это, — тянет Рыжий, — давай остановимся. Чэн оборачивается ровно тогда, когда мальчишка — все еще в костюме без пиджака и с растянутым галстуком — садится прямо на траву. Математика выматывает, конечно. И не только она. Чэн садится тоже, в метре от него, и все так же смотрит на небо зажмуренными глазами. Солнце светит на веки, и даже сквозь них видится красный свет. — Откуда шрам на шее, кстати? — тянет Рыжий и скребет пальцами траву. — Давно хотел спросить. Чэн хмыкает, выдыхает. Там, за полем, вниз по лесу, та самая река. — Когда Тяню было десять, мы ночевали в палатках рядом с рекой, и он нашел маленького утопающего щенка. Полез его спасать, хотя течение было сильным. Я едва успел, прежде чем их двоих унесло. Порезал шею о кусок камня, остался шрам. — Ебануться, — хмыкает Рыжий и смотрит куда-то вдаль. — Я думал, тебя там мачете рубанули, пулей задело. — Не все в моей жизни связано с криминалом. — А где пес-то? Тянь о нем ничего не говорил. Умер уже, что ли? А пес в Гуанчжоу. Сейчас за ним присматривает то ли Джонни, то ли Серый, на кого-то из них его оставил Би. — Отец не разрешил его оставить, приказал убить. И я сказал Тяню, что закопал его. Рыжий давится — то ли слюной, то ли ахуем. Хрипло кашляет, и Чэн даже с прикрытыми глазами чувствует, как он в шоке на него смотрит. — Ты, блять, закопал щенка? — выпаливает мальчишка, и Чэн спокойно выдыхает. — А я похож на того, кто мог закопать щенка? — Определенно. Чэн хмыкает. Наверное, это действительно так — большинство людей ведут себя так, как выглядят. Он выглядит как тот, кто не только щенка может живьем закопать. В принципе, таковым он и является. — Он жив, — отвечает. — Мы с Би до сих пор растим его. Его зовут Лео. — Пиздец, — выдыхает Рыжий и качает головой. — Представить вас не могу двоих за воспитанием, блять, щеночка. — Однако. — Подожди, — хмурится. — То есть Тянь до сих пор думает, что он мертв? Чэн кивает. — Хули ты не отдал ему его спустя столько лет? Чэн столько лет задавался этим вопросом в своей голове, что сейчас становится почти физически сложно произносить ответ на него вслух. Он сжимает в пальцах мягкую траву, выдыхает и смотрит в небо сощуренными глазами. Оно яркое и подтекающее редкими облаками. — Раньше я думал, что так было правильно. Потом — что уже поздно. Сейчас мне кажется, что, наверное, ему стоит продолжать меня ненавидеть. Чтобы он дальше думал, что я, — голос сипнет, — ужасный человек. Так он будет далеко от хаоса, который творится в моей жизни. Рыжий молчит и жжет его взглядом, сам того не осознавая. Небо над головой как будто бы светлеет, хотя, на самом деле, светлеет у Чэна внутри от того, что он наконец-то кому-то это сказал. Би говорить не пришлось — Би и так все в своей жизни и его жизни прекрасно знает. — Хуевый альтруизм, — выдает Рыжий, и Чэн косо на него смотрит. — Опять? — Ты не сделаешь лучше, если будешь пытаться казаться хуевым человеком, — осекается и неуверенно добавляет: — По себе знаю. Сердце, глупое сердце. Бейся уже, блять, работай. — А вдруг я действительно хуевый человек? Он смотрит мальчишке прямо в глаза, и тот хмурится, сжимает в пальцах траву. Нарочно — упертый ребенок — не отводит взгляда. Фыркает: — Не неси хуйни. И отворачивается в сторону леса. А Чэн смотрит на него, на скулы, залитые солнцем, на сощуренные глаза, на сечку на губе и брови. На него. Мальчишка красивый. И настоящий. Абсолютно особенный — единственный такой, с такой энергией, с такой жаждой к жизни. Единственный. Они сидят на траве еще минут десять, а потом так же плетутся до машины. Рыжему нужно поспать и выбросить наконец из головы всю математику, а Чэну — привыкнуть к тому, что внутри стало светлее. И теплее. И кристально-кристально чисто. — Тебя куда отвезти? — спрашивает Чэн, когда они садятся в машину. — Домой. Я… завтра, может, зайду. Не знаю. Чэн кивает. Отвозит его домой, петляя по горящему под летним солнцем городу, возвращается в свою квартиру. Думает, что неплохо было бы встретиться с Линг, но отметает эту мысль — позже. Когда все внутри уляжется. Ему хочется это чувство сохранить, а Линг слишком умна, чтобы не заметить в нем изменений. Ему хочется запечатать его внутри и никогда больше не терять.*
Рыжий действительно приходит на следующий день. А у Чэна сердце бьется чаще каждый раз, когда он видит его, и это — клиника, с которой он уже не собирается бороться. Пусть стучит. Кровь качает. Это именно то, для чего оно у него в груди и болтается. Мальчишка приходит со стопкой учебников по китайскому — следующему экзамену — в рюкзаке. И с хмурым злым ебалом. Оглядывает Чэна с ног до головы и грубовато проходит внутрь, едва плечом не задевая. Сразу идет на кухню, потому что там удобный стол, и молча раскидывает учебники. — Что случилось? — мягко тянет Чэн, прислоняясь к дверному косяку. — Мне Тянь писал. Бьется, бьется, бьется. Стучит, как бешеное, кровь вот-вот к глотке погонит. Хорошо, что Чэн умеет притворяться и держать невозмутимое лицо даже сквозь шум в ушах и тянучку в организме. — И что писал? — Привет. Как дела. Как там Юи, — цедит мальчишка, стоя к нему спиной. — Блять, как будто не в курсе. — Он, — голос хрипит, — скучает по тебе. По всему. Времени мало осталось, и Тянь это знает. Чувствует. Нутром и сердцем. — Это же все тупой пиздеж был, да? — Рыжий смотрит на него через плечо. — Что? — «Сказал, что рад тут все оставить». Хуйня из-под коня? Он не говорил такого, да? Колотится. Выворачивается, выкручивает ребра, как корягу, а Чэн все держит на лице невозмутимое выражение. Хочется заставить Рыжего отвернуться. Отвернуться самому. Спрятаться в шкафу, как ребенок пятилетний. Он спокойно отвечает: — Да. — Зачем? — рыкает мальчишка. Он помнит. Тогда, чтобы помочь Рыжему, нужно было сказать что-то вроде «он просил приглядеть за тобой» или «ты ему очень дорог». Вселить надежду, дать уверенности, перестать его путать, как игрушку на веревке. И как сам говорит эту дрянь, как врет, как их обоих предает. Как стыдно и мерзко, как от самого себя хочется блевать. Он не может сейчас сказать правду, потому что это разрушит ту хрупкую субстанцию из несостыковок и швов, которую они имеют. Поэтому опять врет, выкручивая все ровно наоборот: — Чтобы тебе не было так тяжело. Рыжий тупит глаза в пол, качает головой и, кажется, успокаивается. Ложь во благо. Она действительно существует. Раздраженно кидает: — Хватит думать обо мне, — и садится за стол, разгребая учебники. Чэн улыбается, глядя мальчишке в спину. Вот так вот просто — сдержать эти губы расплывающиеся на своем лице не может. Хочется улыбаться. Живым хочется быть — аж до посинения. Чэн просто хочет быть живым. Разве это плохо? Разве это, мать вашу, запрещено? Он медленно подходит к мальчишке, клонится вперед, сгибая корпус, и утыкается носом в его макушку. В рыжие-рыжие волосы. Тот дергается и замирает, как животное, которое за спиной слышит щелчок взведенного курка. Чэн упирается руками в края спинки стула, на котором Рыжий сидит, и тоже замирает. Как охотник, наставляющий ружье, но у которого рука не поднимается выстрелить. — Ебаные телячьи нежности, — ежится Рыжий и продолжает разгребать книги. Чэн замечает, как у него нервно подрагивают пальцы. Рыжий его не боится, но и принять его присутствия рядом с собой до сих пор не может. Он наспех зашивает это осознание куда-то в глубокий комок памяти, чтобы сейчас оно ему жизнь не портило. С Чэном всегда неспокойно, потому что ему самому с собой — так же. — Как ты, — хрипло цедит мальчишка, — чувствуешь себя-то? — В смысле? — Плечо, — и сам жмет плечами. — Болит еще? Чэн внезапно задумывается, что плечо-то реально побаливает. И что он уже неделю не пьет обезболивающие, хотя Джен разрешил долбить их вплоть до полного заживления. И что о боли он впервые в жизни не думает — как и о бессоннице, путанице в голове и всем остальном. Мама говорила ему: любовь — это когда весь мир забывается, остается только один человек. Его мама, может, и упустила шанс спасти его от влияния отца, но вещи говорила верные и правильные. А еще говорила: но любовь — это не бабочки и цветочки, это больно и тяжело, с этим нужно справляться и научиться жить. Это, наверное, правдивее всего, что он слышал в жизни. И понимает Чэн это только сейчас, в тридцать лет, рядом с уличным и изнутри сияющим мальчишкой. — Нормально, — мягко отвечает Чэн и трет носом его волосы. — А ты? — А я что? — Ты в порядке? — выдыхает ему в волосы. Замечает, что у Рыжего идут мурашки по рукам, которые лежат на столе, и пальцы все так же подрагивают, видно по ручке, которую тот держит. Мальчишка выдыхает и, наверное, хочет сказать: нет. Нет, со мной нихрена не в порядке, я не знаю, ты рядом — и я не знаю. Чэн поймет каждое слово. Рыжий отвечает: — Не знаю. Наверное. Типа, если мне не хочется сдохнуть, то я в порядке? — Видимо, да. — Тогда, — кивает, мажет волосами по носу Чэна, — я в порядке. — Хорошо, — выдыхает Чэн ему в волосы и прижимается к ним губами. — Хорошо. Он позволяет себе еще семь секунд в таком положении: с запахом шампуня, с подрагивающими пальцами Рыжего, с раскалывающимся сердцем и недостатком кислорода. Забавно: когда чувствуешь себя максимально живым, почему-то не ощущаешь больше собственного сердца. Время заканчивается — семь эти секунд. Он отстраняется от Рыжего, говорит: — Готовься, — и уходит в другую комнату. Они уже так близко, что перед глазами застилает красным. Они уже слишком глубоко, так, что пробивают ногами дно. Они уже. Они. И Чэн хранит это время так же глубоко внутри своего организма, чтобы ни один хирург и реаниматолог не смог его больше достать.*
Чэн не особо хорошо помнит, как проходят следующие несколько дней, когда у Рыжего два экзамена подряд. Они не видятся. Наверное, это к лучшему — помогает перевести дух и вспомнить, что он живет с ним не в вакууме, а дно — просто метафора. Он встречается с Линг, и та нихрена не поменялась. Начинает причитать, что не хочет стать вдовой в таком возрасте и что ей будет за него стыдно, если на следующем задании он все-таки подохнет. Чэн усмехается и думает, что сам, после стольких-то лет говна и тренировок, умрет… со стыда, если умрет буквально. Би пригоняет Мерс. Только из автомойки, чистенький и готовый рвать дороги Ханчжоу, и Чэн только сейчас замечает, что уже какой-то больной привязанностью привязался к этой старой Киа Рио. Она — как символ. Старый и ужасный, но символ. И лиса-пес ее тоже. Но морду Би, когда он все-таки отдает ему ключи от Мерса, надо видеть. И стойкое ощущение приближающегося конца. Неумолимая тяга заснуть, во сне все решить и проснуться без дерьма в голове. Но Рыжий все же приходит — без предупреждений, наобум, даже не интересуясь, дома он или нет. Просто стучится вечером в дверь, и Чэн, конечно, открывает. Мальчишка выглядит устало и потрепанно, как будто экзамены высасывают все силы. А губа и сечка на брови почти зажили. И Чэн позволяет себе. Говорит, когда мальчишка снимает кеды: — Я скучал. Тот хмурится и резко на него смотрит, в скрюченно-согнутой позе, со шнурком в руке. Сипло выбрасывает: — Ты нахуй не должен ничего такого говорить. — Я знаю, — кивает. Мальчишка окатывает его взглядом, разувается и проходит в зал. Мертвый, как зомби. Уставший. А у Чэна стойкое ощущение, что не он один чувствует приближающийся конец. Мальчишка как будто волнами своей энергии ему это раскидывает по всей квартире, его самого откидывает, как полуистерика или просто срыв. — Дай покурить, — бросает Рыжий, когда падает на диван. — Это какая-то твоя идея фикс? — Я заебался, — выдыхает. — Просто дай покурить. Или я пойду куплю сразу пачку. Чэн спокойно на него смотрит, хмыкает и подходит к столу, где лежит пачка. Вынимает одну и тянет мальчишке вместе с зажигалкой. Тот коротко кивает и сует ее в зубы, подкуривает. И тут же — господи, ребенок — кашляет, затянувшись слишком резко. Чэн коротко усмехается. — У тебя что-то случилось? — спрашивает, и мальчишка так сильно затягивается, что сигарета сжигается чуть ли не до середины. — А ты не хочешь сказать? — фыркает. Сломанно. На разрыв. — Я… — Тянь написал, что скоро они должны вернуться, — мальчишка косо и совершенно жутко тянет в сторону уголок рта. — И? Чэн выдыхает. Он в курсе. Не знает, когда точно, но в курсе. Все зависит от отца и главы Цзянь. Совсем скоро он должен будет вернуться в Нью-Йорк и… и… — Что и? — устало выдыхает он и смотрит куда-то Рыжему в ключицу. — Издеваешься? — рычит, сжимает сигарету в пальцах. — Ты… я… блять. Ты… я… блять. Чэн глотает усмешку, потому что Рыжий ее точно не поймет. А Рыжий должен — прямо сейчас должен понять все, что произошло, происходит и будет происходить. Пусть это и сложнее, чем любой экзамен по математике. — Все будет нормально, — стеклянно говорит Чэн. — Он вернется. Все восстановится. — Нет, сука, — качает головой. — Ты мне скажи. Нахуя это все? Что это все? Чэн молча на него смотрит. Не находит правильных ответов, потому что вселенная пока что их не придумала. — Скажи мне, — рычит Рыжий, — что мы делаем? Что это, блять, такое? — Просто в этот период мы вдруг оказались нужны друг другу, — Чэн спокойно жмет плечами, и Рыжий дергается, туповато, как будто болванчик, кивает. — А потом? А потом — все. — А потом ты поймешь, кто тебе нужен на самом деле. Думаю, ты уже понимаешь. У Рыжего, как у собаки, щелкают челюсти, глаза наливаются кровью. Он тяжело, как бык, дышит через нос и пялится на него неверящими глазами. Так выглядит человек, до которого доходит спустя много-много дней отрицания. — Типа. Блять, — втягивает носом воздух, нервно крутит сигарету в пальцах. — Мы просто, я ебу, схлопнулись в критический момент, а потом что? Все? Все, что было в Ханчжоу, остается в Ханчжоу, типа того, что ли? Чэн усмехается, пусть и невесело. Пусть и отвратительно, маниакально грустно. — Вроде того. Так будет лучше. Нужно это принять. И простить. — Нихуя так не работает. — Так должно быть. Так должно было быть с самого начала. Рыжий замолкает, сжимает сигарету, и в какой-то момент пепел падает на пол, рассыпается там, как крошево обугленных крыльев. Чэн видит это в его глазах: желание вернуться к прошлой жизни плюс полное непонимание, что делать с настоящей. Ни у кого из них нет выбора. Ни у Чэна, ни у Рыжего. Есть только иллюзия. Иллюзии же и умирают последними. — Он дорог тебе, — мягко говорит Чэн. — И ты ему тоже. Подходит ближе. Ступает неслышно, как будто крадучись, а Рыжий застывает на месте с сигаретой в скованных пальцах. — Значит, все наладится. Шаг ближе. — Ты сам знаешь, как будет правильно. И еще шаг. — Не пытайся себя обманывать. Я тебе, — голос трещит, — не нужен. Голосовые связки лопаются, заливают горло кровью, но он ломает себя. Сквозь дрожащие пальцы и абсолютно чистую пустоту внутри. Он наконец-то, наконец-то это говорит: — Не пытайся заменить его мной. Рыжий застывает. Их вселенная рушится, как крыша церкви, и с грохотом падает им на головы. Чэн останавливается совсем близко, почти вплотную, и присаживается перед Рыжим на корточки, так, чтобы стеклянный взгляд мальчишки уткнулся прямо в его лицо. Рыжий дрожит и двигает челюстями. Запутанный и загнанный. Держащий в руках пепел, в то время как Чэн притрагивается к солнцу. К чужому солнцу. Они так глубоко, что здесь, на самом дне, уже не холодно. — Слышишь? — Чэн мягко подцепляет подбородок Рыжего. — Прости, что я тебя запутал. Мне правда жаль. Но ты все поймешь. Поймешь правильно. — Я, блять, — шипит Рыжий, — так мечтаю тебя забыть. Шипит, сжимает челюсти. Чэн просто спокойно кивает в ответ. Говорит молча: да, я знаю. Говорит: да, это тоже нормально. Говорит: ты забудешь, ты обязательно забудешь. Рыжего потряхивает, и он цедит сквозь насильно скованные зубы: — Ты, сука, реально хуевый человек. Ты самый, блять, ужасный человек. Ты… ты реально все ломаешь. Чэн кивает. Он знает, он в курсе. И прекрасно понимает, что Рыжему сейчас жизненно необходимо все это сказать. Что это разрывает, мучает, крошит, что это — нутро, стягиваемое в лоскуты. Он переводит ладонь Рыжему на щеку и гладит скулу указательным пальцем. — Нахуя? — рычит мальчишка. — Нахуя ты это все делаешь? — Потому что так тебе станет легче, — выдыхает Чэн. Он заберет все себе — злость, страх, горечь, обиду. Он поможет Рыжему выместить это все сейчас, на нем, вылить это все на него, чтобы потом мальчишку не разорвало, когда вернется Тянь. Чтобы потом, когда все действительно наладится, он не сломал это все обратно. Так правильно. И никак больше. — Я тебя ненавижу, — шипит Рыжий. — И хочу, чтобы ты быстрее убрался из моей жизни. Чэн кивает. Одними глазами говорит: скоро. Забирает сигарету из его пальцев и тушит ее о пепельницу, стоящую на полу рядом с его ногами. У него есть время — рваный кусочек на ладони. У них есть оно — последний вдох перед прыжком с крыши, перед падением без крыльев. Чэн подается вперед и целует мальчишку. У его рта вкус сигарет и зубной пасты, а от одежды и волос все так же пахнет порошком. Чистотой. Рыжим. Так пахнет теперь вторая комната в его более обжитой квартире, где в шкафу вещи Линг. Где он мог бы жить не один. А мальчишку срывает — от ненависти и путаницы. Он зажмуривает глаза, подается вперед, цепляется пальцами за футболку на его плечах и целует в ответ. Дико и быстро, яростно и косо, вымещая в этот поцелуй все, что не может сказать словами. Выливая, выжигая на нем каждую свою эмоцию, а Чэн все забирает. Без остатка. Говоря ему: я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу. И Чэн понимает. Он забирает все: боль, тоску, тяжесть, неопределенность, скованность, путаницу. Страх. Испуг. Боязнь будущего. Дрожь настоящего. Он все забирает. Чэн валит его на кровать и нависает сверху, сжимает на нем футболку, целует в скулы, в шею, в лоб, забирает себе каждый хриплый выдох, не просит открыть глаза. Пусть не смотрит. Пусть ничего не говорит. Мальчишка цепляется за его плечи, и топит, топит, топит в нем сознание — в изгибах, в губах, в зажмуренных глазах, в копоти легких, в сигаретном привкусе и границе между правильно и неправильно. Чэн забирает. Целует навылет, громко, как выстрел, и больно, как пулевое, целует, забывается в порошковом запахе. В запахе Рыжего. В цвете глаз, закрытых за веками. В солнце, которое горит у него под руками, которое превращает руки в пепел. Говорит мальчишке в ухо: — Все хорошо. У Рыжего по шее ползут мурашки, он морщится, сжимает зубы, цепляется пальцами. То ли пытается оттолкнуть, то ли притянуть ближе. Цепляется. Как за ветвь над обрывом. Как в потайном отсеке стены. Как надо. Здесь и рядом, рядом с ним — целует в ответ, не открывая глаз. Чувствует, как поломанным сердцем в ушах стучит истекающее время, как тянет якорь наверх со дна. Последний вдох перед прыжком. А за вдохом — их последний на двоих выдох. Чэн тянется к прикроватному стеклянному столу, на котором в коробке лежат презервативы и смазка, и мальчишка напрягается. Открывает глаза. Смотрит на него — разбитая пелена, растекающиеся радужки, мыльные зрачки, муть самого красивого в мире цвета. — Все хорошо, — говорит Чэн ему в губы. — Все нормально, тише. Приподнимается и стягивает с себя футболку, а потом задирает футболку на Рыжем до его горла и мажет языком по ребрам. Мальчишка шипит и выгибается, закусывает губы, снова жмурится, растворяется в его руках, как солнечные лучи бесконечной, три века небо застилающей, ночи. Сжигает его. В пепел, в обугленные кости. Выжигает в настоящего человека. Чэн бедрами чувствует, что у мальчишки стоит, а еще — что ему трудно дышать. Что он пытается, пытается, пытается, а выходит плохо. Он мажет губами по уху: — Все хорошо, Шань. Рыжий кивает, скованно и грязно. Цепляет пальцами свою же футболку и стаскивает ее механически и неуклюже, как в каком-то трансе, как в состоянии шока, как будто бы они только что вылезли из шкафа, пока по дому бродили наемники. Чэн стягивает с них штаны быстро и плавно, громко дышит, ловит дыхание Рыжего — губами, ушами, кожей, впитывает его. Сжирает, как изголодавшаяся псина. Заставляет дышать громче, целуя в шею, ключицы, в полоски ребер, проводя по ним пальцами, царапая кожу и чувствуя, как мальчишка сжимает пальцы на его плечах. У них кожа горит. Одна на двоих — пылает и оседает пеплом в легких. Солнце, солнце у Чэна в руках — сжигает по локоть, все руки его в крови по локоть сжигает, а ему все равно. Он целует мальчишку, смазанно льет смазку на пальцы и растягивает его, глуша шипение в своих губах, забирая боль и тоску, забирая себе все, чего солнце не должно держать внутри. — Я, — захлебывается дыханием Рыжий, — я… — Все хорошо, — шепчет Чэн. Сгорает. Мальчишка под ним горит пламенем, как будто кто-то выкрутил конфорки газовой плиты и готовится чиркнуть зажигалкой, как будто кто-то его поливает бензином. Как будто там, внутри этого парня, сосредоточена вся энергия мира, все солнце, все звезды взрывающиеся. Чэн знает, что нужно медленно, хотя хочется быстро. Хочется просто в нем утонуть. Он подстраивается и начинает медленно входить, и Рыжий шипит, дергается, жмурит глаза, не смотрит, не смотрит, не смотрит. Чэн останавливается, тянет, целует его в шею. Дышит ему в лицо, смотрит полуприкрытыми глазами на зажмуренные глаза мальчишки. Держит в руках горячее солнце. Оно сжигает ему руки, и все равно. Вообще все равно. Абсолютно похер. Продолжает медленно двигаться, и Рыжий сжимает на его плечах руки, сжимает зубы, но терпит. Сжимает его изнутри, захлебывается, выдыхает, а Чэн просто его хочет до одури и зияющих дыр где-то в сознании. Полностью — со всеми подростковыми проблемами, злостью, агрессией, энергией, всего, всего, всего. Чэн двигается медленно, мягко. Он не причинит ему боли. Он его от нее защищает. — Бля, — грузно выдыхает Рыжий и глаз не открывает, — я… — Тише, — шепчет. — Все хорошо. Хочет сказать: доверься мне. Но это — слишком большая просьба, пусть ему этого невероятно и хочется. Он рад, что мальчишка его не боится. Он рад, что мальчишка рядом. И он хочет — защитить, укрыть, спасти, забрать все плохое, что там, под кожей, сидит, себе. Внутри Чэна тьмы хватит, чтобы весь ад оставить без света. Рыжему этого не надо. Чэн двигается, чувствует, как становится жарче, как тяжело дышит Рыжий, как сжимает его плечи и жмурится. Пусть не смотрит. Пусть на него, на Чэна, не смотрит, если так легче. Даже если это унизительно, даже если это не под стать тридцатилетнему взрослому мужчине, даже если что, блять, угодно. Все равно. Правда. Все равно. Чэн начинает медленно ускоряться, и мальчишка хрипло приоткрывает рот. Толкает его вздымающейся от тяжелого дыхания грудью. Не смотрит. А Чэн просто хочет — освободить и помочь. Вытянуть всю тоску и забрать ее себе, сказать: скоро все будет нормально, скоро… скоро… Правильный ответ: скоро я уйду, и твоя жизнь наладится. Правильный ответ: скоро он вернется, и тебе станет легче. Правильный ответ: скоро. Рыжий откидывает голову, жмурится и хрипит, как будто сам не понимает что: — Блять, — выдыхает. — Тянь, я… Это не больно. Это немного там, у сердца неработающего, щекотно. Ему не больно, не больно, не больно, пусть это и неверный ответ. Правильный: скоро ему не будет больно. Когда он наконец-то заберет у этого ребенка всю грязь и всю боль. Как там в простейшей математике — минус на минус дает плюс? Боль на боль — формула Чэна. — Все хорошо, потерпи, — Чэн ломает брови и утыкается носом в его ключицу. — Скоро будет не больно. Говорит: — Скоро станет лучше. И: — Скоро будет хорошо. Мальчишка сбито кивает, цепляется за его плечи и жмурит глаза. Рвано дышит и сжигает его, тянется пальцами к спине, будто пытается там нащупать давно сгоревшие обломки крыльев, будто пытается их своими ладонями возродить. Рыжий рядом, Рыжий дышит. Чэн двигается быстрее и быстрее, кусает его за шею, сжимает руками. Он просто сейчас рядом, он его защищает от ада в голове. Он помогает. И Рыжий тоже ему помогает — дышит рвано и сбито, но здесь, рядом, дышит. Его хочется брать, его хочется, Чэн его хочет сейчас больше, чем чего-либо во всем мире. Время рядом с Рыжим стирается в порошок и порох. Перезаряжает и стреляет в голову. Отстреливает его, как уличную собаку, и он просто пытается не задохнуться. И совершенно ни время, ни удары сердца не считает. Первое пусть течет, а второе пусть не бьется, это не его проблемы сейчас. Потом, через месяц или два, через год или десять лет, но не сейчас — сейчас у него солнце в руках, и пусть оно его сжигает. Ему хорошо. Ему отлично. Он впервые в жизни чувствует себя переполненным энергией. Мальчишка рычит сквозь зубы, глотает выдохи и цепляется за него, приподнимает голову и упирается лбом в его плечо. Дышит открытым ртом — задыхается. Они оба задыхаются, им обоим сейчас совершенно не нужен воздух. Чэн не заберет себе Рыжего, он ему не принадлежит. Чэн заберет себе все — боль и грязь — то, что не должно принадлежать Рыжему. В какой-то момент мальчишка резко кусает его за плечо, царапает короткими ногтями за спину и рычит, а Чэн чувствует жидкость между их животами. Чэн чувствует, как ему самому становится легче, как ему впервые в жизни так сильно хочется оставаться свободным. Он кончает в презерватив и выпускает рваный выдох мальчишке в шею. Замирает. Хочется заорать Рыжему в лицо: живи, живи, живи, будь нормальным человеком, будь хорошим человеком, живи. Хочется орать без остановки: дыши, дыши, ты драгоценность чертова, ты стоишь дороже целой планеты, дыши, живи, ну же, давай. Орать, срывая связки: ты стоишь больше, больше всех нас, ты же здесь, ты рядом, так дыши, живи. Хочется кричать ему: забудь меня, забудь меня, забудь меня. Я страшный и ужасный монстр, которого ты боялся все детство. Я всю жизнь был там, под кроватью, и травил тебя. Я не Тянь. Я неправильный и сломанный. Но это все хуйня. Это все неважно. Слова — неважно. Важно то, что Рыжий рядом. Хотя бы сейчас. Хотя бы на этом куске их собственной взрывающейся вселенной. Ее крыша гремит, рвется ядро, она рушится все больше и больше с каждым выдохом. Поэтому Рыжий должен дышать. Поэтому Чэн насильно делает вдох. А следующий — последний выдох. Он молча целует мальчишку в мокрую от пота ключицу, прикрывает глаза и слушает, как у того бешено в груди сердце стучит, долбится, разрывается. А собственного вообще не слышит, собственное стоит. Рыжий расслабляет руки, сцепленные пальцами на его плечах, опускает их и расслабляется. Дышит ртом так, словно воздух металлический, словно от него больно. Но главное — дышит. Чэну только это важно. Он перекатывается и ложится рядом, выдыхает мальчишке в висок. — Сходи в душ, — говорит. — Сходи нахуй. Чэн смеется. Пусть он и слишком стар для этого дерьма, сейчас кристально понятно, что мальчишка не со зла. Он просто надеется, что станет легче. Им обоим. Через день, неделю или месяц — что все уляжется, успокоится, и на море, где волны и ветрище, наконец-то настанет штиль. Мальчишка хрипит и поднимается, встает и, не глядя на него, плетется в душ, хватая по пути трусы и футболку. Проводит в душе минут пять от силы, а потом возвращается. Мнется на месте, тянет, глядя в стену: — Ты пойдешь? — Пойду, — кивает Чэн и встает с кровати. — Ложись спать. Рыжий неопределенно ведет плечом и выглядит ужасно уставшим. Заебанным. Но без срывов, без разломов где-то в янтарных глазах. Он справится, Чэн верит. Знает. Мальчишка со всем в своей жизни справится. Чувства ностальгии, которой от силы несколько недель, не существует. Но он возвращается из душа — и мальчишка, совсем как до ранения, спит на диване, подогнув под голову руку. Приоткрыв рот, совсем как семь месяцев назад. Тогда Чэн пообещал никогда больше к нему не прикасаться. Сейчас — обещает то же самое. Он натягивает на себя спортивки и футболку, когда приходят сообщения на телефон. Би: все быстрее чем мы думали Би: батя твой написал что завтра вечером ты должен вылететь Би: и что я тут останусь вдруг че Би: кстати он заебал связываться со мной а не напрямую с тобой Би: я вам не посредник Би: короче ну такое Би: ты как? Би: готов? Чэн выдыхает, и выдох этот дрожит, как будто на сильном ветру. Он косит глаза на спящего рыжего мальчишку, ломает на нем взгляд. На дне нельзя долго дышать, а он должен мальчишку спасать и защищать, а не топить. Он отвечает Би короткое «ок» и, думая тридцать секунд, где лечь спать, выбирает вариант для человека. Для живого и настоящего, без войны в крови и без вкуса этой же крови на языке. А рядом с Рыжим под одной простыней ужасно тепло.