не сошел с ума, и вполне осознанно — я вдыхаю этот яд вместе с воздухом. туман не уходит с возрастом. я ищу, я кричу охрипшим голосом. — ‘вороны’ нервы.
***
За подобный холод внутри отец бы точно пустил ему пулю в лоб. Да и Чэн сам тоже — вон ствол на столе по правую руку, раз-два, пробитые мозги. И все нормально. Все куда лучше, чем скрученный желудок и рука, держащая вибрирующий телефон. Он поднимает. — Да? — говорит. Желудок стискивается и рвется. — Слышал, что тебя подстрелили. Да, думает Чэн, почти две недели назад. Не стоило ожидать, что Тянь позвонит раньше, хотя узнал он об этом наверняка в тот же день. Чэн не думал, что он позвонит ему вообще — и, тем более, что его первым вопросом будет это. — Подстрелили, — кивает Чэн сам себе. — Уже все нормально. — И почему мы с Цзянем до сих пор здесь? Потому что у них с Би полно хвостов и незачетов. Отец ахринительно не рад новому пулевому. Еще больше раздражен он был бы, умри Чэн с концами, хотя сам он был бы не против такого расклада. — Надо окончательно убедиться, что все нормально, — отвечает он и потирает бинт на плече. Кровь уже не идет, а боль из бензопилы превращается в нудное нытье костей. Похрен, в прошлый раз было намного хуже. Сломанная ключица — мрак. Сейчас мрак — только дикая мясорбука в его голове и растягивающийся желудок от разговора с собственным братом. — И сколько это займет? — Несколько недель. От двух до месяца. — И что ты будешь делать в это время? Чэн искусственно задерживает дыхание и смотрит прямо перед собой. В старой квартире — с отсеком в стене — все еще полно виски и вещи Линг в шкафу, а в комнате Рыжего, кажется, пахнет Рыжим. Он будет здесь. Вплоть до последнего дня. До взрыва их маленькой вселенной. — Буду, — голос сипит и колется, — присматривать за Мо и Чжанем. — М. Он будет здесь. Позволит себе это — пробыть рядом ничтожные остатки несущегося по сплошной времени. — Как он? — Он в порядке, — спокойно отвечает Чэн. — Я приглядываю за ним. — Надеюсь, это ненадолго. У Тяня морозный голос, сжимающийся в горле. Он говорит ему без слов: надеюсь, ты скоро съебешься и из его, и из моей жизни, надеюсь, скоро все закончится. Скоро ты закончишься. Потому что я больше тебе не верю. — Ненадолго, — искусственно замораживает тон. — Как у тебя дела? Тянь молчит секунд пять, тяжело дышит и все же рубит: — Не так плохо, как могло бы быть. И не так хорошо, как было. Отбой. Шрам на шее болит и тянет, как будто его по новой вскрывают. Все никак не затянется, никак не зашьется, никак сам себя не уничтожит — болит и болит, как одно сплошное напоминание. Как черная метка предателя, прокаженного, больного. Чэн потирает плечо и пальцем на него давит, сжимая зубы от боли. Два дня назад он помогал Рыжему с математикой, а еще через четыре у того экзамен. Должен сдать неплохо, парень не глупый. В конце концов, те знания, которые сам Чэн влил в голову Тяня, тот потом вливал в голову мальчишке. Поганый круговорот веществ в природе, где он на самом низу пищевой цепочки. Потому что его жрет все: и брат, и мальчишка, и голос Би в своей же голове.*
— Я уже думал, что ты отвалишь, — рыкает Рыжий, подходя к Киа. Ощущение странное. Чэн в курсе, что нельзя достигнуть чувства ностальгии по событию, которое произошло три недели назад, но оно возникает: парковка у работы Рыжего, хмурое лицо, Киа Рио. Он. Стоит и ждет, искусственно спокойное лицо на череп натягивает. Приятно видеть мальчишку с нормальной, не побитой, рожей. И с глазами живыми. Приятно его видеть. — Прокатиться не хочешь? — Чэн стучит ладонью по капоту, и Рыжий смотрит на его пальцы. Задерживает на них взгляд. Они все в рубцах, а костяшки — разъебал при падении на бетон, когда его подстрелили — все еще стерты. Этими же пальцами Чэн сжимал его волосы, шею, запястья, пережимал сам себе глотку. — За руль пустишь? — цедит мальчишка и сжимает лямку рюкзака. Он выглядит сейчас так, будто готов напасть на Чэна с ножом. Он так выглядит всегда. И в глазах больше страха нет — есть только огромная путанная паутина из «кто из вас двоих меня больше наебал». Наверное, они оба. — Пущу, — кивает Чэн. Рыжий кидает на него еб-твою-мать взгляд, а потом хмыкает, ведет плечом и идет к водительской двери. Видит бог, Чэну не надо этого всего делать. Видит Чэн, ему глубоко поебать на этого бога. Он садится на пассажирское, приоткрывает окно, потому что жара плавит голову, и откидывается на спинку сидения. Мальчишке повезло, что он может вот так вот тренироваться в вождении. Не то чтобы Чэн и Киа Рио — долбаный джекпот, но выбирать не приходится. Рыжий подрубает панк-рок, и они выезжают молча. И город за стеклом — шумный и приторный — медленно стекает на нет. Когда он остается за стеклами, а впереди их ждет долгая полупустая трасса, становится легче дышать. Сейчас, спустя колотилку в голове, клещей в желудке и пулевое в плечо, уже не так страшно — ехать с Рыжим вместе. Сейчас, сквозь блокаторы голоса разума в голове, это уже не кажется настолько неправильным. — Как оцениваешь свою подготовку к математике? — спрашивает он и хрустит шеей. — Да поебать мне на эту математику, — грубо отвечает Рыжий. Чэну кажется, что у него сам по себе голос такой — грубый. А волосы мягкие и порошком пахнут. — Она царица наук, — фыркает Чэн. Оседает. Расслабляется. — Поебать. Я все равно хочу за год поднатаскаться и пойти на повара. — Хороший путь. Обыденные разговоры с Рыжим давят на глотку, перекрывают воздух, и ощущается это как морфий после пулевого — как нечто абсолютно неправильное, но безумно в данный момент нужное. Чэн прикрывает глаза и вслушивается в слабый гул мотора старой Киа. — Мама так не считает, — буркает мальчишка. Чэн хочет спросить почему, но затыкается прежде, чем задать этот глупый вопрос. Он в курсе почему. Он все про него знает: как зовут отца, что с ним произошло, почему это произошло и какие последствия за собой понесло. Он знает людей, которые это сделали. Он знает больше, чем знает сам Рыжий. Не отвечает. Они едут еще минут пятнадцать под долбежку панк-рока из хриплых динамиков, а потом Рыжий молча съезжает на обочину и выходит из машины. То ли устал, то ли что угодно. Чэн не пытается этого мальчишку расшифровать, он просто пытается рядом с ним жить. Выходит следом, и зубодробительное солнце не дает спокойно смотреть на небо. Здесь, на ответвленной от главной трассы дороге, нет никого, лишь ее полоска, уходящая вдаль. Здесь они вдвоем — как двое одиночек, хрен знает куда идущих. Здесь Чэн чувствует себя лучше. — Ты насколько все про меня знаешь? — жует слова мальчишка, глядя вперед. — Ты же все знаешь, да? Чэна не удивляет. Он спокойно смотрит ему в профиль, глядит, как двигаются челюсти в попытках крепче сжать зубы. Мальчишка его не боится, но и принять не может. Отвечает честно: — Много чего. — Например? — режется. Ножом вспарывает, а уже не больно. Чэну уже не больно. — Тебе без этой информации спится плохо? — Ты, блять, в курсе, как это стремно: когда человек знает про тебя вообще нахрен все, а ты про него абсолютно нихрена? Если ты не понял, то я на тебя информацию не могу пробить. — Я пробивал информацию о тебе только для того, чтобы лучше понять Тяня. Это правда. Он до сих пор помнит, как Пламя присылает ему досье: фотографии, история, информация о родителях. Как читает его и думает, что они с братом немыслимо, до дикости похожи — в пожирании энергии и в таланте наступать дорогущими ботинками на грабли. — Понять? — голос у мальчишки хрипит. Он все так же смотрит вдаль и сжимает донельзя челюсти. Чэн выдыхает. Подходит ближе, становится рядом, чуть сбоку, и Рыжий мечется глазами по асфальту и косо на него смотрит. Он почти сидит на капоте нагретой Киа, упирается в него ладонями, и Чэн делает это без лишних мыслей — накрывает его пальцы своими. Они у того горячие, как будто Рыжий только что в руках держал солнце, и едва дергаются, когда их кожа соприкасается. Чэн не давит — просто держит свои пальцы сверху. Впитывает тепло и забирает себе жар, которого слишком много, чтобы вынести. — Че ты… — Рыжий дергается, но Чэн мягко перебивает: — Успокойся. Чувствуешь тепло? Мальчишка застывает так, как будто кристально понимает, о чем он говорит. Это самое главное, самое важное. Мясорубка полнейшая — разбитые внутренности, давка на шее, сжирающий сам себя желудок и тотальное спокойствие внутри. Тепло внутри. Чэну тепло, пусть холод его кожи и отталкивает от себя солнце. — Нихрена не понимаю, о чем ты, — цедит мальчишка и все же поворачивает взгляд в его сторону. Глаза у него сбитые, разбитые. Запутанные и тоскливые. — Тепло чувствуешь? — повторяет Чэн так мягко, что голос ломается. Их отношения — точки на линии. Точка надлома — когда он почти семь месяцев назад привозит побитого Рыжего к себе в квартиру и смотрит, как тот спит. Точка разлома — когда он выходит из машины и идет в подворотню за ним и сероволосым ублюдком. Точка невозврата — пальцы в волосах. Точка срыва — поцелуй в стенном отсеке. Сейчас, пальцами на пальцах, он проходит через точку падения. Уже не больно. Принимать себя и осознавать его — не больно. Ветер бьет по лицу, крошит кости, забивает легкие. Падение свободное. Он свободен. Он наконец-то жив и знает, что делать. Он знает, как будет правильно. — Ага, — на выдохе отвечает Рыжий, и Чэн чувствует дрожь в его пальцах. — Только вот пальцы у тебя ахуеть холодные.*
Чэн отрубает от этого момента все до и после. Оставляет только пальцы на пальцах и тепло, которое сжирает клещей в его организме. После они едут назад, Рыжий идет к себе домой — это все неважно. Он крутит этот момент в голове, когда приезжает в квартиру, пьет виски, курит, ложится спать. Он его ставит на повтор и совершенно не пытается разложить по полочкам. Дома, когда за ним закрывается дверь квартиры, холод снова все внутри замораживает, и лишь этот момент — жаркий капот Киа, солнце на небе и солнце под пальцами — помогает снова не превратиться в кусок льда. Чэн спит лучше. И весь день глушит в голове дикое желание снова быть рядом. Там, за теплом момента, все еще живет осознание. Неизбежность. Тоска. Они все скребутся и шепчут: время, время, время. Именно поэтому вечером он садится за руль и едет на ту же парковку с неправильным чувством ностальгии. Лис-собака все качается и лыбится даже после того, как машина останавливается. Чэн впервые решает все-таки выйти из машины и подойти к магазину, чтобы покурить. Арендодатель будет в ахуе, когда откроет салон Киа, настолько он успел его прокурить. Ну и все равно — пару сотен на лапу сверху, вот и все решение проблемы. Он медленно подходит к магазину, прислоняется к стене и закуривает. Там, на жарком летнем небе, стекает вниз закат красно-розовым облачным месивом. Наверное, выглядит красиво, он не особо в эстетике природы разбирается. Гравированный под золото ствол Би — красиво, только что из химчистки Мерс — красиво. Янтарные глаза и острые скулы, наверное, тоже. Может быть. Чэн не ценитель. Он докуривает ровно тогда, когда из двери магазина выходит Рыжий. Пальцы инстинктивно резко сжимают фильтр сигареты, и остатки пепла сыплются на тротуар. Чувство ностальгии — ненормальная вещь, если прошло мало времени. Сейчас Чэна бьет дичайшим чувством дежавю, когда он вбивается взглядом в свежую сечку на брови и раскол на губе, все в кровавой корке. И взгляд этот — ненависть, испуг, кровь. Мальчишка смотрит на него так же, как несколько недель назад, когда его отмудохали наемники. Чэн долго не думает — тут же затаскивает его в ту же подворотню. Ведет и ведет за собой, туда, где они впервые с ним встретились спустя полгода лютой нервотрепки и попыток забыть. Сейчас Чэн забыть не пытается. Сейчас он пытается понять, какого хрена успел опять проебаться. — Че ты, блять, творишь? — шипит мальчишка и отталкивает его от себя, когда они оказываются за углом. — Это что? — Чэн цепляет его за подбородок. Рыжий тут же вырывается и лупит его по руке — удар отпечатывается красным и стягивает кожу. Чэн почему-то уверен, что это не наемники, не какие-то недоброжелатели, не их с Би «хвосты» по делу Цзяня. Он уверен, что мальчишка просто опять закапывается в себе. — Какая нахуй разница? — рычит тот. — Подрался. Поебать должно быть. — С кем подрался? — Я сказал, — выжимает, — что тебе должно быть… — С кем? У Чэна мерзко-ледяной тон. Он ровно таким же общается с Тянем, когда хочет того защитить. Тянь никогда этого не понимает и не чувствует за толщей льда. Сейчас ровно так же этого не чувствует Рыжий — вжимается в стену и смотрит едва ли не с пеной у рта. — С Ли, — цедит. — С Шэ Ли. Че, о многом сказало? — Это тот сероволосый парень? — Ага, — трет тыльной стороной ладони рот. — Похуй. — Почему ты мне сразу не сказал? Рыжий, кажется, фыркает. И взгляд делает, мол: какого хуя? Дикий и непроглядный, и стена между ними вдруг нарастает камнями и мусором, склеивается стекло, восстанавливается из пепла вселенная. Мальчишка его энергетикой отталкивает так яростно, что ломаются кости. — А я что, обязан тебе докладывать? — рычит. — Не надо меня защищать, всё, вы со своими делами сраными разобрались. Отъебитесь. — Запомни, — давит Чэн и делает полшага вперед, впечатывая Рыжего в стену. — Я буду тебя защищать, пока я рядом. Мальчишка толкает его ладонями в грудь. И впервые это почему-то больно, как будто он достает этим ударом до сердца. — Иди нахуй, — хрипит он. — Это ты так что, пытаешься казаться хорошим человеком? Или пытаешься загладить вину перед Тянем, а? Стекло заколачивает его, Чэна, в клетку без выхода и входа. И вселенная, снова родившаяся, все вокруг сжирает, как черная дыра. И пепел, пепел вокруг. Он отступает на шаг назад, поджимает губы и смотрит мальчишке в глаза. И снова кажется, что они встречают его ненавистью и ничем больше. Рыжий тяжело дышит и скалится, а в глазах постепенно что-то ломается, как будто до него доходит, что он только что сказал. Что хуевое, мерзкое, ужасное только что сказал. — Ответь себе на этот вопрос сам, — холодным голосом отвечает Чэн. И, разворачиваясь, уходит. Оно всю жизнь так — пытаться быть хорошим человеком или пытаться загладить вину перед Тянем. Кормить и растить собаку, потому что он притворяется хорошим и все еще чувствует вину. Закапываться в работе, потому что он притворяется хорошим и потому что работа помогает эту вину притуплять. Рваться в Ханчжоу присматривать за Рыжим, потому что… потому что… Оно всю жизнь в таком режиме. И поэтому сейчас, когда он действительно хочет помочь, когда он действительно рядом, когда он впервые просто чувствует себя живым, это заново больно. Чэн понимает, все понимает. Что не заслужил от Рыжего понимания, поддержки, что сам вызвался быть выжималкой для тоски и что быть таковым — единственный вариант оставаться рядом. Но это пиздец как больно. Вот оно, оказывается, каково — чувствовать себя живым. Резаться обо все углы вокруг, впиваться в них каждым органом, когда любимая рациональность встает поперек горла. Он доходит до Киа, садится, заводит и выруливает с парковки так быстро, что ему сигналят другие машины. Попутно пишет короткое сообщение для Пламя и получает ответ через тридцать минут, пока все еще колесит по городу, сжигая бензин и глуша шум в голове. С фотографии на него смотрят мерзкие золотистые глаза пацаненка. И знакомые имена под пунктом с приводами. Пламя — ебаный зверь, когда надо что-то отрыть. Откопает даже то, что давным-давно закопано знакомыми ему продажными копами. Безудержное веселье. У него раскалываются ребра. Чувствовать себя живым — хуево. Чэн еще час петляет по городу, пока в Киа бензин не доходит до минимума. Холодной головой он понимает, что Рыжий просто зол, потерян, что он просто выпалил это, что это неправда, неправда, неправда. Холодное сердце работает плохо. Он заправляется и выруливает по адресу, вбитому в навигатор.*
— А ты настырный, да? Глаза у пацаненка, как у кошки, почти светятся в темноте и оборачиваются на голос. Щурятся, пытаются понять, кто это вообще такой. Здесь, рядом с дорогим особняком, он, в разорванных на коленях джинсах и кучей всратых колец на пальцах, кажется инородным. Зато Чэн, в костюме и зализанными волосами, смотрится как влитой. Еще бы капот Киа Рио под задницей заменить на дорогущий Мерс, была бы сказка, но на том, к сожалению или к счастью, пока что катает Би по всему Китаю. — Забавно, — скалится пацан и делает шаг к нему. — Что-то с моим Рыжиком не так. Вы его сломали? Раньше он никогда не ябедничал. — Он и не ябедничал, — Чэн затягивается, и красный огонек сигареты подсвечивает его лицо. — А вот ты себя очень плохо вел. Паренек — Ли — ведет языком по губам и клонит голову вбок, заинтересованно на него смотрит. Впитывает, как змея. Хочет взглядом одним яд по венам пустить, и это вызывает только легкую усмешку. Чэн таких наизусть знает. Он из таких столько дерьма в свое время выбил, что хватит на всю планету. — Ты кто, дядя? — фыркает Ли. — Боюсь предположить, что один из Хэ. Да? — Правильно делаешь, что боишься. Чэн замечает, как на секунду дергается у мелкого ублюдка бровь. Рыбка на крючке, крючок через пасть. Прекрасное ощущение. Даже приятнее, чем с файф-севен мозги кому-то вышибать. Рыжий его не боится, потому что знает. А вот этот вот пиздюк — еще как. Чэна нельзя не боятся. — Слышал, — спокойно говорит Чэн и тушит сигарету о столб, стоящий рядом, — что у тебя есть подвязки в полиции, да? И парочка приводов, которые эти подвязки покрыли? Паренек щурится еще сильнее и смотрит теперь не заинтересованно — непонимающе. Такими же глазами смотрит олень, когда не понимает, что у ружья, наставленного в голову, уже взведен курок. — Не хочется, — продолжает Чэн, глядя прямо ему в лицо, — родителей расстраивать, понимаю. Но выбирать ты совершенно не умеешь. — В смысле? — с искусственной ухмылкой тянет Ли. Чэн хмыкает. Проще простого. Разбивать в щепки ублюдков, которые думают, что особенные, проще нахрен простого. — Слабые подвязки. Плохие игрушки. У меня есть круче. Что у тебя там — избиения, наркотики, угрозы? Слабо вчитывался. Паренек двигает челюстями и все так же нагло улыбается. Выглядит жалко. В таких ситуациях, когда вены зубами грызут, лучше сохранять спокойное серьезное лицо и принимать поражение. Выглядит дешево. Весь этот ублюдок сероволосый — сплошная дешевка. — Может быть, — Чэн встает на ноги и делает шаг вперед, — ты и думаешь, что очень смелый и независимый, но будет весело глянуть, как к такому смелому и независимому отнесутся родители, когда узнают, да? Еще шаг вперед. Мальчишка сжимает зубы и скалится. — Или настоящая полиция? Еще шаг. — Или мои люди? Ли рядом с ним выглядит низко. Дешево и слабо. Даже несмотря на то, что скалится и пытается делать невозмутимый вид, энергии ему не хватает. Никакого силового поля, никакого отбрасывания на полкилометра от себя, ничего. Он просто хмыкает и пытается скрыть волнение на своем надменном ебале. — Я могу раздуть любой твой привод до вселенских масштабов и засадить тебя на десять лет. Знаешь, что в тюрьме делают с такими, как ты? Молчит. Энергия вокруг него слабеет и слабеет с каждой секундой. — Или мне лично пристрелить тебя прямо здесь, а потом использовать свои подвязки в полиции? Как думаешь? Ли смотрит, как блядь, ему прямо в глаза, но там, на золотом сечении, все больше и больше мути. Такие пацаны обычно нутром чувствуют опасность и наизусть, лучше таблицы умножения, знают, с кем лучше не связываться. — Я тебе обещаю, — холодно бросает Чэн, — что мы обязательно проверим оба этих варианта, если ты еще раз его тронешь. Парнишка гадко, но слабо улыбается. Наверное, будь Чэн не Чэном, это выглядело бы жутко. Но Чэн — это Чэн. Для него это выглядит как обычный конкурент отца, пристреленный на завтрак или обед. Из таких детей обычно вырастают или наемники, или серийные убийцы. — Желаю хорошо сдать экзамены и поумнеть, Шэ Ли. Чэн разворачивается и, уходя, нутром чувствует, как Ли глотает воздух. Уже садясь за руль Киа, слышит, как тот бросает в ответ: — Приятно было повидаться, папочка Хэ. Ему тоже было приятно. Потому сейчас, в эти несколько минут вдалбливания угроз в чужую тупую башку, ему не больно. Ему просто никак. Качающаяся лиса-пес все еще улыбается, а ему здесь, по дороге в более обжитую квартиру, все еще хуево чувствовать себя живым.*
Он открывает дверь с полной уверенностью увидеть там Линг или Би. В первом случае он бы закатил глаза, потому что в такое время она уже должна быть в говно. Во втором — дал бы пизды, потому что отправил его по делам, которые должны быть решены к концу месяца. Но за дверью не Линг и не Би. За дверью, мать его, Рыжий. А в руках у, мать его, Рыжего — портфель и чехол для костюма. Чэн вопросительно смотрит на этот чехол, а Рыжий сквозь зубы, все еще стоя в дверях, цедит: — Даже, блять, не спрашивай. Мама настояла, чтобы я пошел на экзамены в этом. Впервые в жизни мне захотелось послать ее к черту. Чэн усмехается и отступает назад, хотя ноги не то чтобы хотят слушаться. У Рыжего сечка на губе и брови, нахмуренное лицо, сжатые челюсти, он выглядит как тотально недовольный ребенок, но… он здесь. Пришел зачем-то. Проходит внутрь, снимает кеды, дергает плечами. Как будто ничего не было днем. Как будто он не сказал Чэну идти от него нахуй. Наверное, Чэн слишком стар для этого дерьма, потому что в его мире, когда человек в конфликтной ситуации говорит тебе идти нахуй, ты идешь нахуй. Наверное, у подростков это в порядке вещей — слать друг друга направо и налево. Он думает об этом еще десять секунд, а потом становится все равно. Потом становится поебать. Энергия Рыжего отогревает вокруг себя все — и стены, и стекло, и вселенные, и его собственные внутренности. И снова кажется, что жить и чувствовать себя живым — лучшее чувство на свете. Чувствовать тепло рядом. Быть рядом. Быть. Чэн не удерживается и, пока Рыжий стоит к нему спиной, снова кладет пальцы ему на затылок. Мягкие волосы. Ни капли не колючие. А Рыжий уже, кажется, не так сильно застывает на месте. — Я думал, — говорит Чэн, — что ты больше не захочешь меня видеть. — Я и не хотел. С ним рядом тепло, как будто рядом с солнцем. К нему тепло прикасаться, как будто держишь это солнце в руках. Чэн глотает это чувство и больше не боится захлебнуться. Сейчас они здесь, глубоко-глубоко на дне, и пока что у них есть время. Потом будет потом. Выплывать, стараться, меняться, забывать и уходить — все потом. И пошло это потом нахуй. — Но ты, блять, — Рыжий качает головой, двигая руку Чэна. — Ты самый странный человек в моей жизни. Он резко оборачивается, и рука Чэна сама падает сначала ему на плечо, а потом опускается вовсе. Мальчишка стоит в пол-оборота и смотрит ровно таким же взглядом, каким в ответ смотрит Чэн. Сейчас они оба живые и оба в друг друге нуждаются, как никогда до этого и как никогда после больше не будут. Так что похер. Нахрен. Поебать. Чэн мягко выдыхает и кивает. И смотрит, смотрит в эти глаза, чтобы навсегда их запомнить, потому что однажды, он уверен, придется насильно их забыть. — А ты в моей, — и добавляет: — Шань.