***
— Я знала вашего отца, — заявила вчера тетка с порога, едва Алекс успел обвести взглядом чужой кабинет, который теперь должен был называть своим. Заявила так, будто это знакомство давало ей какие-то привилегии. Прошла от легонькой белоснежной двери вглубь темного кабинета, потянулась к Алексу поверх широкого стола, одарила — другого слова не подберешь — уверенным, крепким рукопожатием. А потом вдруг сникла, опустилась без приглашения на краешек стула и выдохнула: — Ну уж вы-то должны мне помочь. Нашла у кого помощи просить: Алекс даже траурного костюма еще не снял, только и успел, что распустить узел неудобного галстука, бросить связку ключей в отцовскую пепельницу да жадно глотнуть виски. Руки, и те после похорон не помыл — под ногтями так и чернела кладбищенская земля. Земля эта да клиника для тех, кто скоро и сам станет землей, — вот и всё, что осталось теперь от отца. И тетка еще эта… Красивая, между прочим. Отец таких любил — мама из-за таких плакала. — Соболезную, — перехватив его хмурый взгляд, запоздало обронила незваная гостья. Сухо, для галочки. И пояснила, скупым движением поправляя очки: — Мы с вашим отцом работали вместе. Давно. «До переезда», — догадался Алекс, хотя гостья ни единой интонацией не выдала, что говорит на чужом для нее языке. Но комментировать не стал, лишь хмыкнул, сел наконец в отцовское кресло и устало ссутулился, понимая, раз пришла да в такой день, значит, есть причина, значит, быстро не выставишь. И всё же попытался, без особой, впрочем, надежды: — Могли бы и подождать. До завтра, что ли… — Вопросительно приподнял брови, и гостья, вновь потянувшись через стол, представилась: — Елена. Но тут же отвела руку и непримиримо отрезала: — Я три года ждала. Хватит! У моей дочери сегодня день рождения, а она так и не вышла из своей палаты. Она не ест уже третий день! Но, конечно, всем в этой богадельне на нее плевать. — Из комнаты, — поправил Алекс и тяжело вздохнул, недобрым словом поминая перелет, смену часовых поясов и вновь накатившее похмелье. — Здесь мы говорим «комната». Не «палата». «Мы». Кого он обманывал? Не было никаких «мы»: Алекс ни дня не проработал в этой дурацкой клинике для душевнобольных, хотя отец уговаривал продолжить семейное дело. Чего уж там, даже дела как такового, и того не было. Отец купил этот дом случайно, почти что задаром, когда маме диагностировали Альцгеймер. Купил, должно быть, для успокоения совести: старинный особняк, окруженный болотами и скрытый от мира за завесой испанского мха, пусть отдаленно, но всё же напоминал поместья из романов сестер Бронте, так любимых мамой. Она и стала первым пациентом. Вторым стал прежний владелец особняка. Сухонький, дышащий на ладан старикашка, последний представитель некогда знатного рода, сражавшегося на стороне конфедератов, мистер Моррис самостоятельно не смог бы и шага ступить, но отчаянно цеплялся за жизнь. И хотя продавал особняк за бесценок, нескоро собирался его покинуть, а потому затребовал себе лучшую комнату, круглосуточный уход и пинту пива по пятницам. Ну а там, где два пациента, скоро набралась и дюжина. И вот теперь нет мамы, нет отца, нет в живых и прежнего владельца. Только дом по-прежнему стоит посреди парка, скрипит половицами, шепчет сквозняками, дышит покойно, мирно. И что с ним делать таким прикажете? Разве что вновь продать. По дешевке. Алекс встряхнулся, отгоняя обступивший его было морок, отер лицо и без интереса посмотрел на гостью: — Что ваша дочь вообще тут забыла? Здесь же одни старики, им всем недолго осталось. Елена неожиданно замялась, поджала губы, отвернулась к окну, и в светлых волосах, собранных в аккуратный пучок, неярко сверкнула одинокая нить седины. — Я думала, это временное решение, — заговорила наконец Елена медленно, с неохотой, будто ее принудили, будто явилась сюда не по собственной воле, и Алекс почувствовал, как в груди засвербело, заворочалось раздражение. — В окрýге не так-то много подобных мест, мы всё уже перепробовали. А те, что остались, они мне не по карману. — Ну а я чем могу вам помочь? Скидку дать, что ли? Елена в ответ нахмурилась, посмотрела на Алекса с толикой неприязни и произнесла негромко, но четко: — Я хочу, чтобы мою дочь наконец выписали. Я больше не доверяю врачам. Алекс, сам не зная почему, улыбнулся и, вдруг расслабившись, откинулся на спинку кресла: — Что ж, видимо, мне повезло. Я — не врач, я — похоронный агент.***
Елена освоилась в кабинете куда быстрее, чем Алекс: молча поднялась, подошла к книжному шкафу, чтобы, не спросив разрешения, выудить зажатую между Фолкнером и Стейнбеком бутылку бурбона и, захватив стаканы, так же молча вернулась к столу. И Алекс подумал, что проделывает она подобное, возможно, не в первый раз, но уточнять не стал. Он не хотел знать, что связывало отца с этой женщиной. Как не хотел ничего знать и о ее дочери. Но пауза затянулась, за окном сгустился осенний туманный вечер, а стоявшая на подоконнике высохшая тыквенная голова так и манила достать из кармана спички, зажечь свечу да неотрывно смотреть, как сквозь неровные прорези сочится теплый оранжевый свет. Но вместо этого Алекс взял с подоконника покрытый лаком крохотный птичий череп, сжал в кулаке, чувствуя, как острый, окрашенный в черный клюв неприятно царапает кожу, и спросил для галочки, как для галочки соболезновала ему Елена: — Ваша дочь больна чем-то… неизлечимым? Елена, к его удивлению, рассмеялась. Громко, но надломленно и некрасиво. — Хотела бы я знать. Алекс непонимающе сощурился, но объяснений не дождался. И оттого в очередной раз задался вопросом, какого черта она вообще здесь забыла? Зачем сидит перед ним, помрачневшая, кусает губы, теребит кожаный ремешок, плотно обхвативший запястье, потирает тонкими пальцами тигровый глаз, вправленный в серебряный ободок, а затем — впивается ногтями в ладонь, оставляет следы… И какого черта сам Алекс делает здесь, в этом доме, чужом и мрачном? Зачем сидит в отцовском кресле, будто в своем, дышит спертым воздухом, сжимает в кулаке череп несчастной птицы да невольно согревает беспомощным жалким теплом, которого самому не хватало… — Этот браслет… дочь подарила. — Голос Елены заставил Алекса очнуться и поднять глаза, но он всё же успел заметить, как на его раскрывшейся ладони краснеет оставленная клювом глубокая ямка. — Говорит, тигровый глаз защищает от злых духов. Будто я верю в духов… — Но ведь во что-то вы верите? — В то, что моей дочери здесь не место. Здесь или в любой другой клетке! — Почему вы говорите всё это мне? — недоумевая, нахмурился Алекс и в безотчетно защитном жесте сложил на груди руки. — Не я ее здесь запер. — Ни вы и никто другой. Она сама себя заперла.***
Бурбон оказался сладким до тошноты: каждый глоток оставлял на языке привкус карамели, марципана и миндаля. Алекс морщился, с неприязнью вдыхал тяжелый запах обожженного дерева, но продолжал пить. И только на Елену бурбон подействовал благотворно: она заметно расслабилась, расправила обтянутые шелком плечи, а когда наконец заговорила, голос ее прозвучал мягко и вкрадчиво. И Алекс понял, она вовсе не испытывала его терпение: молчала, не находила слов, уходила от темы, но лишь потому, что давно уже не верила, будто ее услышат. А может, просто язык, на котором они теперь говорили, ничем в них не отзывался, так и остался чужим и куцым. Язык для формальностей и протоколов — не для вечерних посиделок в полутьме кабинета да за бутылкой паршивого бурбона. — Я толком даже не знаю, какой моя дочь была прежде. — Елена подалась вперед, провела пальцем по чуть запылившейся этикетке и аккуратно отодвинула бутылку на середину стола, от греха подальше. — Ее воспитала бабушка. Мне пришлось уехать, я не могла взять с собой в неизвестность ребенка. Неуверенная улыбка коснулась тонких неподкрашенных губ, но не отразилась в глазах — в них вновь заплескалась тревога. — Будем честны, из меня получилась не самая примерная мать. Но это не ее вина: Николь была ласковой девочкой, тихой. Верила в эльфов и блуждающие огоньки, мечтала найти цветущий папоротник и встретить русалок. Ну был у нее воображаемый друг… А у кого из нас не было? — У меня, — без задней мысли ответил Алекс. И вновь перед глазами, как в книжке-панораме, развернулись сцены из прошлого: вытоптанное футбольное поле, детвора, гурьбой несущаяся с пригорка, сбитые набекрень шапки… И красные руки отца, которыми тот лепил лучшие в мире снежки. Эти же руки оставляли на маминых впалых щеках яркие алые пятна, но маленький Сашка не сумел бы сложить два плюс два. — Я не жду, что вы меня поймете, — продолжала тем временем Елена. — И всё же клиника теперь принадлежит вам, а моя дочь вряд ли покинет ее добровольно. Так что, если не хотите однажды найти ее замуровавшейся в одной из ниш или на дне колодца, придется помочь. — Я не врач, — с раздражением напомнил Алекс. — А на какой черт мне врачи? Они ставили диагнозы и назначали лечение каждый во что горазд. А толку? Один так и вовсе заявил, якобы «истинный корень зла в смене среды обитания», будто речь о какой-то зверюшке. Черт возьми, я ведь хотела для дочери лучшего! Я верила, что поступаю правильно. Но как только я ее забрала… всё тут же понеслось под откос. — Так дело в вашей дочери или в вас? Вы ей хотите помочь или себя успокоить? Мол, всё было как будто бы не напрасно? — Я хочу узнать ее. Хочу узнать, каково это — быть матерью обычного ребенка, такого же, как все. Готовить ей блинчики по утрам, провожать в школу, спорить по мелочам, спрашивать, как прошел ее день… А не навещать здесь, не зная, чем помочь. — Ладно, — невесело усмехнулся Алекс и грудью навалился на стол, чувствуя себя загнанной лошадью, обреченной взять последний барьер перед тем, как рухнуть на землю и наконец издохнуть, — давайте начистоту. Я знать не знаю вашу дочь, и по большому счету мне плевать, что здесь происходит. Я утром прилетел с другого конца страны, я похоронил отца, и единственное, чем могу помочь, — разве что составить вашей дочери компанию: задуть свечи, сожрать торт, а потом закинуться теми же таблетками, что и она, улечься рядом и наконец поспать. Такая помощь вам нужна? Елена и бровью не повела, только улыбнулась. И Алекс не к месту заметил, что она похожа, пожалуй, на Мишель Пфайффер в лучшие ее годы. Уже не Женщина-Кошка, но и не дряхлая ведьма из «Звездной пыли». Скорее та, что съела сердце Звезды, чтобы обмануть время и вернуть молодость. — Сашенька, — проговорила Елена ласково, по-матерински, — я оторву вам голову, если уляжетесь в постель с моей дочерью. А в остальном всё лучше, чем овощем пялиться в стену. Да, вы не врач. Но именно поэтому я хочу, чтобы с ней поговорили вы. Кто-то нормальный, кто-то живой. Чтобы она наконец вспомнила, что за этими стенами — другой мир. А то, что случилось… оно давно уже в прошлом. Она должна жить дальше. Ей же всего семнадцать! Она должна выйти отсюда. — А вот с этим я могу вам помочь. Я собираюсь закрыть клинику и продать этот дом. — Отлично! Тогда, считайте, агента по недвижимости вы уже нашли. И почему-то в эту минуту Алекс вдруг почувствовал, что не хочет продавать дом. Но еще сильнее он не хотел бы в нем жить.