Диалоги

Дым ласково согревает раздраженную гортань, привкус такой приятный и расслабляющий, затуманивает мысли, погружает тело в мягкое облако. Предвкушение близкого забытья щекочет нервы и греет душу – можно говорить все, что думаешь. Говорить и не бояться, что будет стыдно. Все равно не вспомнишь. Когда духу не хватает облечь мысли в слова самостоятельно, когда от последствий страшно, особенно не хочется переживать неудачи – лучше варианта Хидан еще не нашел. Обдолбаться, чтобы даже не знать, какие слова сам по себе мелет язык, но потом становилось гораздо легче. Разум опустошался, больше не думалось. А потом опять. И думать снова тяжело и горько, говорить невозможно, и выход опять один. Только доза каждый раз нужна все больше. Что за трава, какие примеси, сколько стоила и где взял – уже никто не вспомнит. Все действия на рефлексах, организм действует сам. Организм болен горечью, сердце отравляет душу, разум ищет рациональный выход. В глаза как обычно светит яркий луч фонарика, зрачки сужаться и не собираются. Дыхание перехватывает – тот, кого он ждал, снова перед ним сидит, осуждающе качает головой. Пишет что-то в своих бумажках, протоколах, не впервой. Даже забирать не будет, и приезжает всегда один – бояться нечего. Тихий болтливый наркоман, творческая личность с суицидальными наклонностями – никогда не доводит до конца свои задумки. Какузу понял, что нет смысла отправлять кого-то другого вместо себя, когда вызывает этот блаженный. Его все пытаются за решетку закатать, откачать, промыть, уговорить. Толку никакого. Не вредит, не продает, не нарушает, только поговорить любит бесконечно. Кому как ни ему лучше всего к нему ездить, тому, кто говорить очень не любит. - Какузу, а я говорил в тот раз, что почти закончил ту гребаную картину? Бумаги шуршат, текст протокола всегда один и тот же. Будет лежать у него на столе, никем не прочитанный. Как и все остальные. - Ну вот и я не знаю, как ее назвать. Блядь у меня будто в голове вообще ничего нет. Какузу хмыкает, рука быстро пишет. Он незаметно шевелит губами, синхронно повторяя все, что говорит Хидан. Он слышал это уже. Не один раз. - Кроме твоего имени, ничего нет. Представляешь? Слушай, я не хочу показаться богемной пиздой, но я правда не могу больше ни о чем думать, кроме тебя, - Хидан смеется, шмыгает носом, переводит взгляд на голые ноги, - Это я тоже уже говорил? Скрип ручки останавливается, Какузу поднимает глаза. Нет. Этого не говорил. За месяц одного и того же, безумной карусели, от которой уже тянуло блевать, этот полоумный выдал что-то новое. Какузу подпер подбородок рукой и молча уставился в бордовые глаза. - Я не знаю, что говорю, когда ты приезжаешь. Не помню потом. Ну это ты понял уже. И этого я не вспомню. Но чувствую, блядь, надо это сказать, иначе сгорю. Знаешь, жжется, когда ты уходишь, жжется здесь, - Хидан хлопает себя рукой в пятнах краски по груди, - И я не понимаю, что лучше – чтобы ты не уходил, или чтобы больше никогда не приезжал уже нахуй! Потому что я ною, как побитая собака. Помоги мне. Слышится нетерпеливый вздох, Хидан шарит глазами по полу, ищет последний косяк. По венам растекается странное волнение, голова тяжелеет, и это правда странно – он не помнит, чтобы чувствовал что-то подобное раньше. Хотя, справедливости ради, он никогда не помнит этих бесед. Просыпается утром, будто ничего и не было, и помнит все ровно до восьми вечера. Потому что в восемь бездна наркоты снова открывает свои двери. Косяк находится, благополучно поджигается зажигалкой. Тепло к теплу – температура все выше, отчего в голове зарождается сомнение. Как-то все неправильно. - Я впервые дописал картину, представляешь вообще? Сегодня вообще… Зачем-то… Наверно, трава совсем убойная в этот раз. Просто вышибла мне мозги, хаха! – Хидан смеется, откинув голову назад, и удивляется, насколько смех получается искренним, а не как обычно – нервной истерикой, - И слова сами находятся, чувствуешь, да? Я ж не говорил тебе никогда, а теперь говорю. Помоги мне с этой всей херней. Не уезжай хоть раз. Блядь, вот это трава… Какузу кривит губы в усмешке, откладывает планшет с бумагами в сторону. Кладет руки на колени и наклоняется вперед, к сидящему у стены Хидану. - А это была не трава. Но ты улыбнись. Он снова светит в бледное лицо фонариком, чтобы оценить то многообразие эмоций, сменяющих друг друга. Удивление, скепсис, шок, нерешительность – Хидана носит из крайности в крайность, и он совсем не понимает, что чувствовать. Но улыбается. - Как это не трава, я же сам крутил, я видел, - он начинает нервно дергать руками, пытаясь найти пакет с травой, которой забивал косяки, - Я же… Как, блядь… - Ну, в целом трава… - Какузу трет глаза рукой, - Но не та, которую ты ждал. И представляешь, что? Тупо улыбаясь, Хидан с любопытством глядел в ответ. - Завтра ты будешь все помнить. Как тебе такое? По лицу тенью промелькнул ужас – Хидан всегда больше всего боялся встретиться с той, пьяной, убитой, отравленной своей личностью, которая несла пургу и забивала Какузу голову ненужной информацией. А теперь, получается, встретится. Уже встретился? Самовнушение может сыграть злую шутку, если верить достаточно сильно. Пальцы начинают мелко дрожать, становится мерзко и страшно, что придется отвечать за свои слова. И еще страшнее – услышать ответ. И помнить его утром. И через день. И через неделю. Руки тянутся закрыть лицо, Хидан подтягивает ноги, сгибая в коленях. Какузу хватает его за запястье, отнимая ладонь от лица, садится рядом. - В этот раз ты запомнишь мой ответ.