Контрабанда

У изголовья сердце уловит вкрадчивый шаг. Я слышу ропот ангельской крови в своих ушах. Лицом в ладони — в Славе Господней так горячо — Я слышу трепет маховых перьев за своим плечом. Горькие капли свежих царапин крови в плену. Ангел закатный, бронзоволатный идет на войну. Гони, Возница, звездам не спится который век, Твой пассажир — он, зеленокрылый, почти человек. Каменные, узкие и замусоренные местами, улицы Вотерхайма петляли, уводя дальше и дальше от Площади Наказаний. Серые и буроватые местами блоки, из которых были составлены массивные — на века — дома, только утомляли глаз, не давая зацепиться ни за что. Лишь редко где проглядывала в высоких окнах цветная аляповатая штора или чахлое умирающее растение в массивном горшке. В этом городе из камня, песчаника и железа создавалось всё: дома, улицы, стены, ступени… Древесина была крайне дорогим продуктом, объектом взяток и спекуляции, самым ходовым товаром на чёрном рынке. Ведь последнее дерево в окрестностях срубили около пятидесяти лет назад. Хотя, в нынешнее неспокойное время в лидеры стало выбиваться оружие. Авторское оружие. И это не мудрено. Выродки умудрялись подбираться незамеченными слишком близко к городским стенам, раньше казавшимся неприступными. Если так пойдёт и дальше, то оружие, несмотря на запреты, начнут носить все. Проблема лишь в том, что далеко не всё оружие останавливало хеймских мутантов. Франц мерно покачивался в седле, его конь уверенно перебирал копытами каменную дорогу. Путь к дому тот знал наизусть из любого уголка города, не обременяя всадника управлением. Вотерхайм был огромен. В этом мире, где жизнь текла лишь за высокими неприступными стенами, не было никакой возможности выжить в одиночестве. Города, денно и нощно сражавшиеся с набегами пустынных тварей, жили независимо и представляли собой «государство в государстве». Лишь ближе к центру материка не появлялись огромные хищные подземные черви — не могли пробраться сквозь каменные основания Кальмовых гор, прогрызть их подошву. Там ещё занимались земледелием на каждом мало-мальски подходящем участке скудной почвы. Сколько это стоило трудов, было известно лишь людям, что работали с землёй. Труд землепашцев был одним из самых значимых и высокооплачиваемых на материке Ацелот. Но и самым тяжёлым. Да и мало кто хотел жить вдали от цивилизации, в небольших земледельческих деревнях. Людские поколения там сменялись намного чаще, чем в городах. Земля не прощала прошлых ошибок. Вотерхайм же не был зависим от продукции плантаций Кальмовых гор. Огородившись толстой пятиметровой песчаниковой стеной от пустыни, он производил растительную пищу сам — в огромных многоуровневых парниках на южной окраине. И всё же овощи и фрукты оставались самым дорогим продуктом рациона любого жителя города. Бедняки и простые рабочие чаще всего питались только червячьим мясом и отрубями — дешёвым растительными субстратом, оставшимся после очистки урожая. Из него делали питательные, но не очень вкусные каши, муку для выпечки, а совсем неприглядные остатки пускали на корма для животных. Но люди плодились, а город, заняв своё место в западной пустыне, не мог разрастаться бесконечно. Не было лишних метров для теплиц и домов. И градоправитель ввёл огромный налог-виру на второго ребёнка. Горожанин мог выбирать — платить его или уходить с семьёй и детьми из города в поисках иного места под палящим пустынным солнцем. Родители Франца в своё время не смогли заплатить виру. Или не захотели? Впрочем, он и не помнил уже ни мать, ни отца. Только полубезумный мастер-механик, которому его подкинули, любил упоминать об этих людях с язвительностью в голосе, называя ругательными словами, чтобы задеть своего подмастерья побольнее. Вроде, кому он нужен, если даже родители выкинули его, как ненужную деталь. Старик, наверное, считал, что будет жить вечно, и до последнего не доверял ученику хоть сколько-нибудь стоящих секретов. До многого Франц доходил своим пытливым умом. До остального — путём обмана и долгих обшариваний мастерской на предмет тайников с чертежами. Так или иначе он находил их, и все они стойко отпечатывались в памяти. Затем Франц аккуратно сворачивал их и клал на место так, чтобы мастер не мог и представить, будто их трогали. Тот был скор и жесток на расправу. И спина, и поясница Франца до сих пор ломили на погоду, с тех пор, как однажды старик чуть не забил его до полусмерти за нечаянную оплошность и расколоченный сосуд с неактивной ртутью. Когда мастер умер, Франц лишь вздохнул с облегчением. В этом не было радости или иного чувства. Только облегчение и понимание — больше его не будут бить. Не будут давить и командовать, оставляя самую рутинную и скучную часть работы. Он свободен. От старика ему досталась кривая каменная башня в три этажа с большой подземной лабораторией, старушка-ключница, подкармливавшая его ещё в ту пору, когда он был мальчишкой, и множество ещё не найденных тайников, раскиданных в самых невозможных местах по всему дому. Мастер и правда был безумен. Разве в состоянии здравомыслящий человек прятать чертёж самоходного колеса в кувшине из-под машинного масла, закупоренном восковой крышкой? И по сей день Франц порой находил что-то из своего наследства, оставшегося после старика. По большей части это было то, до чего мужчина уже давно дошёл сам, своими мозгами и фантазией. Но иногда случалось отыскать что-то поистине стоящее. Как это произошло в крайний раз несколько лет назад, и Франц случайно под одной из плиток ванной комнаты увидел чертёж создания активных ртутных снарядов. Вскоре он спроектировал для них особенный гун*. Именно это оружие оказалось эффективным против выродков с Хейма. И у замкнутого, никому неизвестного паромеханика с окраины Вотерхайма началась совсем другая жизнь. **** Город разрастался ввысь. Стена крепко держала его каменно-стальным обручем, но это не мешало всё новым и новым этажам прилепляться сверху изначально двух и трёхэтажных зданий. Франц никогда не мог бы сказать, что ему нравился Вотерхайм. Сказать точнее, ему было всё равно, что творится вне стен его башни и его лаборатории. Если бы не потребность в новых материалах, еде и плате по счетам за воду, он бы вообще не выходил наружу и не смотрел на эти уродливые, созданные людской жадностью здания. Он собирал странных механических существ постоянно, сколько помнил себя. Небольшие танцующие куклы, стойкие солдаты, барабанящие хитрую ритмичную дробь, механические богомолы и жуки, целый кукольный дом, который мог несколько месяцев функционировать без подзавода, радуя наблюдающего в маленькое окошечко за такой почти настоящей жизнью. Он никогда не делал этого специально, думая о выгодной торговой сделке. Он просто не мог сидеть спокойно — его руки сами собой начинали собирать миниатюрный механический организм, начиная от самого тикающего сердца и до подвижных лапок–конечностей, даже когда он просто грелся у камина. Возможно, он тоже был немного безумен. В его дом не входили чужие люди. А почтмейстер или посетители по делу не покидали пределов первого этажа, поджидая его. Только старенькая бормочущая себе под нос проклятия Берта могла выходить из башни и входить в неё. Но в её ведении были лишь первый и второй этажи. Никогда ключница не спускалась в его подвалы. Никогда не поднималась выше, к двери спальни и кабинета. Это был его мир. Никому не позволено было находиться там, кроме него. Кроме него и его механических друзей, которые были везде, буквально возвышаясь до самого потолка на бесконечных настенных полочках. **** Франц как следует притворил за собой входную дверь и скинул перчатки и дыхательную маску на низкий столик. Его чуть скрюченные пальцы с коротко остриженными полукружьями ногтей быстро расправлялись с железными пуговицами пиджака. Зеркало привычно отражало встрёпанного низкого мужчину с тёмными, неровно обрезанными волосами и карими глазами. Его движения выглядели нервно и дёргано, а на плечах поселилась сутулость, говорящая о многих и многих часах работы в не слишком удобной позе с окуляром на глазу и тонким пинцетом в руках. В последний раз он собрал совершенно живую на вид божью коровку, о которой подсмотрел в одной из старинных книг в библиотеке прежнего мастера ещё в детстве. Жучок помещался на краю фаланги указательного пальца, ползал, двигал усиками и даже летал. Франц всё равно не остался доволен. Но результат не был таким уж плохим. Неожиданно мужчина с силой несколько раз ударил себя по лбу расправленной напряжённой ладонью и скривил лицо в почти хныкающей гримасе. — Полудурок! — громко выругался он. — Полудурок… — повторив уже спокойнее, он бросил пиджак на железное кресло у входа и заголосил: — Берта! Берта! Где тебя носит, безумная старуха? На клич из дальней комнатки, где всегда находилась кухня, выглянула сморщенная пожилая леди, не обратившая на эксцентричное поведение хозяина никакого внимания. — Вот ты где… — Франц снова потёр лоб и виски, словно силясь побороть какие-то нехорошие мысли и ощущения. — С сегодняшнего дня у нас будет жить один человек… — он снова поморщился. — Чёрт меня дёрнул попросить у градоправителя помощника! Он может быть опасным или больным, я не знаю, кто он вообще. Какой же я болван… — паромеханик тяжело вздохнул. — Мне нужны были материалы, камедь, ртуть, несколько паровых трубок… Демон стоял за моим плечом, и разум помутился, когда я решил просить за него. Зачем мне нахлебник?! Женщина всё это время молча смотрела на агонизирующего мастера. Она знала этого мальчика с самого детства и видела все его истерики и выходы из себя. Он был крайне неуравновешенным, но при этом довольно безобидным человеком. Просто не стоило ничего говорить ему в ответ, пока тот не успокоится. Компания была нужна Францу только для того, чтобы уютнее вести диалог с самим собой. — Я освобожу ему хозяйственную каморку по соседству с твоей комнатой, да… Там ещё не так много хлама. Да, так, пожалуй, — он почесал затылок и двинулся к небольшой дверце слева в стене круглого холла, посреди которого все три этажа и подвал, словно штырь, прорезала массивная винтовая лестница. Башня строилась по принципу цветка: круглый зал-колба как середина его, прошивающая все этажи, нанизывая их на лестницу. И комнаты, двери которых были расположены по кругу точно лепестки. Башня не была большой. Комнатки и вовсе вышли маленькими. Не больше трёх метров в длину каждая. И только на втором этаже всё пространство не имело разделяющих стен. Это была гостиная и столовая в одном лице. Именно там Франц изредка принимал в последнее время важных гостей из городского управления. Новая жизнь и военное положение вносили свои коррективы в его стремление к одиночеству… Послышался шум, звуки падения разных предметов и чихание, а затем и чертыхание. Старушка-ключница только и сделала, что со вздохом закатила глаза и снова укрылась на кухне. На небольшой экономной плитке лениво булькал ароматный бульон на птичьем мясе. Франц был достаточно талантлив, чтобы позволить им двоим не есть пустынных червей, на охоту за которыми за пределы городских стен регулярно отправлялись банды вольных стрелков. Мясо вредителей было жёстким и дешёвым. В целом — съедобным и довольно питательным, только вываривать его приходилось очень долго — яд пустынных существ полностью разлагался только на третьем часу тушения. Через некоторое время запылённый и всклокоченный больше прежнего мужчина показался на кухне и сел за грубый каменный стол на своё законное место — по центру. Тут же перед ним оказалась керамическая плошка с бульоном и железная ложка с краюхой отрубевого хлеба. Франц с наслаждением втянул носом дымок и стал помешивать варево, чтобы поскорее остыло. — Берта, градоправитель снова отобрал смертников на опыты, — сказал он хмуро, прикусывая черствоватый, пресный хлеб с самого краю. Немудрено, мука давно перестала быть зерновым продуктом — теперь её делали практически из чего угодно, лишь бы это «что-то» когда-то росло корнями в земле. — Мне не нравится то, чем он занимается. Выродков надо уничтожать, а не пытаться разгадать их кровь, чтобы делать своих таких же. Его игры опасны. Старушка только молчаливо кивнула с соседнего места. Она уже некоторое время носила на поясе своего передника пристёгнутый маленький гун и боевой нож. И если гун женщине сделал мастер совсем недавно, научив более-менее сносно обращаться с ним, то с ножом леди управлялась получше многих молодых. В безумно давнее время своей молодости Берта не раз ходила в составе вольных охотников за дикими пустынными червями и знала толк в охотничьих ножах. Франц прихлёбывал бульон, вылавливая кусочки сладкого земляного картофеля и с наслаждением пережёвывая их. Виски ещё долбило, и чувствовал он себя так, словно всю ночь и утро пил крепкий силосный спирт, не разбавляя и не закусывая. До сих пор не мог понять, как всё вышло так… как вышло. — Когда прибудет новый жилец? — тихо спросила ключница, наблюдая, как супа становится всё меньше. Франц снова поморщился. — Понятия не имею. Его привезёт стража Вотерхаймской тюрьмы, когда он придёт в сознание. Я так думаю. В кухне повисло тягостное молчание. Только железная ложка то и дело стучала о керамическое дно, да чуть похрустывали желваками широкие жующие скулы мужчины. — Вкусно? Наелся? — Берта забрала опустевшую тарелку и поставила на её место большую толстую кружку с тёмным настоем. Люди давно приспособились к вкусу колера — заваренных пустынных колючек, — тем более, те имели бодрящий и тонизирующий эффект. А от яда избавлялись путём долгой просушки. Ядовитым было всё. Сама земля настолько насытилась ядовитыми парами, что всё, живущее в ней или на ней так или иначе оказывалось опасным или ядовитым. Было ли так всегда? Уже никто и не помнил иного. — Спасибо. Я наверх, вымоюсь и лягу вздремнуть. Комнату ему я приготовил, бельё выдашь сама. Накорми, если попросит… И скажи, чтобы не смел подниматься выше второго этажа. Франц встал и, взяв кружку в узловатые пальцы с бесчисленными следами больших и мелких ожогов, направился к выходу из кухни. У самой двери обернулся и сказал тихо: — Если посчитаешь, что он опасен — останови или… убей. Я знаю, ты не беззащитная старушка, а маленькая пустынная ведьма. С градоправителем как-нибудь улажу… С этим он вышел из кухни. Шаги раздались по железным ступеням лестницы, а Берта осталась сидеть за столом в глубокой задумчивости. Она уже давно не боялась никого. Даже выродков, скребущих вотерхаймские стены по ночам. Возраст не тот, чтобы бояться. Её сухое тело до сих пор было подвижным, а руки помнили приёмы борьбы на ножах. Она не давала себе забыть основы, хоть и выглядела внешне благопристойной пожилой леди. Конечно, её время давно прошло, чтобы драться вместо молодых. И она уж лучше воспользуется гуном, чтобы не утруждаться с ножом. Но Берта определённо не боялась. А вот любопытство… Столько лет жить под одной крышей то с безумцем, то с эксцентричным учёным-паромехаником… Да кто угодно затоскует по свежей крови и новым лицам. Возможно, и Францу этот некто пойдёт на пользу. Если он, конечно, не съехавший с катушек убийца. **** Нового жильца башни привезли ближе к вечеру. Два дюжих тюремных смотрителя втолкнули под своды первого этажа измученного, еле стоящего на ногах мужчину. Руки его были ещё связаны за спиной, а в глазах колыхался туман забытья — словно он совсем недавно лежал в долгом обмороке. Отсалютовав и желтозубо улыбнувшись, смотрители исчезли в сгущающихся сумерках. «Теперь это ваша проблема, многоуважаемая ларра», — говорили их фальшивые улыбки. Башня механика стояла на самой западной окраине, и путь досюда из центра на своих двоих точно не был близким. Мужчина чуть покачнулся и осел в так кстати оказавшееся за спиной кресло. — Что ж ты здыхоть такая? — удивилась Берта, разглядывая истощённое тело и следы побоев на лице. — Звать-то как? Но сидящий лишь тяжело дышал, закатив глаза под веки. — Пи-ить… — едва слышно протянул он, и в груди его словно что-то булькнуло, заставляя сухо закашляться. — Вот уж принесли боги подарочек, — заворчала старуха, освободив руки нового жильца и отправляясь на кухню. Её ноги двигались плавно, мягко ступая кожаными туфлями по выскобленному гладкому камню пола. Мужчина глотал, словно дышал. Стакан воды ушёл в него за считанные мгновения, и, успокоенно вздохнув, новый жилец приоткрыл глаза. Берта чуть покачнулась, отступая назад. До этих пор она не думала, что её можно удивить. На неё совершенно невинно и неизбывно грустно глядели затуманенные глаза цвета мёда, намешанного с вешней листвой. Она никогда не видела вживую ни мёда, ни листьев, но… На ярких картинках в книгах, что мама читала ей в детстве, ещё можно было найти эти цвета и изображения. Тогда ей казалось, словно она чувствует запах заливных лугов, принявших на себя первую летнюю грозу и потоки дождя, и тёплый ласковый ветер, разносящий дурманящие запахи полевых цветов, и слышит гудение сердитых пчёл, спешащих укрыться в улье, и шелест листьев на кронах каких-то огромных деревьев добавляет этой картине завершающий штрих. Глаза мужчины обещали весну, и луга, заросшие сочными травами, и море цветов, душистых, точно сама жизнь. Эти глаза обещали жизнь, и не нужно было прилагать никаких усилий, чтобы верить им. — Габ-ри-эль… — тихо выдохнул сидящий, кривовато улыбаясь треснутым уголком разбитых губ. — Берта, — кивнула старуха, разглядывая слипшиеся на лбу пряди необычного для столь молодого мужчины седого цвета. «Как снег», — подумала она, и тут же одёрнула за подобные мысли: «Совсем старуха уже, из ума выживаю. На сентиментальности потянуло. То весна мне мерещится и зелень, то первый снег. Пора уже и мне отдыхать идти». — Посиди-ка тут немного, я тебе постель наведу. А то сил у тебя, смотрю, совсем нет. Ключница было пошла к выделенной пришлому каморке, но вдруг остановилась. — И не вздумай чего выкинуть. Не смотри, что я маленькая да старенькая, с тобой управлюсь, — Берта прищурилась, проверяя, насколько её слова доходят. — У тебя тут права слуги. Будешь хорошо работать — будет всё в порядке. Станешь ерундой заниматься — окажешься на улице. А там и до подвалов Лаборатории рукой подать. Ты ведь не хочешь туда? Габриэль вяло передёрнул головой из стороны в сторону. — Вот и молодец, вот и ладненько. Сейчас уложим тебя, обмоем немного. Бульону тебе дам, так уж и быть. И спать. Завтра трудный день. Габриэль снова закрыл глаза и тяжело сглотнул. Берта ушла стелить постель. Над столиком в холле тикали массивные механические часы со спрятанным внутри парадом скелетов. Каждую полночь створки с шипением открывались, и любому видящему открывался небольшой спектакль: процессия с катафалком, мирно и чётко шествующая по кругу, пока бьют часы. И только приглядевшийся будет потрясён: детализация была настолько полной, что пальчики у костлявых фигурок могли сгибаться и разгибаться. Франц собрал их лет пять назад, в память о своём обожаемом наставнике. Всего через час новый жилец башни, обмытый по свободным от одежды частям тела тёплой водой, присыпанный кое-где лечебными порошками, напоенный бульоном, лежал под одеялами в маленькой тёмной каморке и глядел в потолок. «Поднимешься выше второго этажа или спустишься ниже первого — окажешься на улице», — спокойно объяснила главное правило дома Берта, прежде чем уйти. Задув дешёвую свечу, она погрузила комнату во мрак. Он пролежал, не двигаясь, довольно долгое время. Ему не нужно было специально прислушиваться и всматриваться, чтобы не потеряться в тенях и не оступиться. Чтобы расслышать спокойное сопение старухи за каменной стеной. Чтобы чувствовать, как мерно дышит во сне тот, кто ему сейчас нужен — даже через три этажа он видел и слышал его крайне точно и ярко. Поняв, что дольше ждать нет сил, он скинул одеяло и, поставив босые ноги на холодный камень пола, потянулся, разминая затёкшие суставы. Затем встал и, словно укутавшись в тени, такие густые в каждом углу, неслышно побрёл к винтовой лестнице. Пора было покончить с этим раз и навсегда. **** Франц проснулся словно от дуновения свежего ветерка по лицу, что само по себе было невозможным. В Вотерхайме любой ребёнок ответит, почему окна надо закрывать — не только створками, но ещё и ставнями, если те имеются в наличии. Ночи на Ацелоте были холодными настолько же, насколько знойно палили солнца днём. Ночи были временем выродков и дикого пустынного зверья, желающего отведать тепла крови. Франц приоткрыл глаза, боясь шелохнуться. Он словно слышал что-то, но в то же время… никого рядом не было. И снова — непонятное дуновение… Мурашки начали пробираться по его спине. Липкие, волнительные. Что за чертовщина? Он хотел вскрикнуть, но горло сковало спазмом и изо рта не вышло ни звука. Перед ним в мареве темноты висело лицо. Вроде и знакомое по событиям сегодняшнего дня, и столь же жуткое, чуждое. Фосфоресцирующие алым глаза были полны печали и сожаления. За лицом и фигурой, словно сотканные из тумана, колыхались в темноте два сероватых крыла, как у огромной птицы. «Или у ангелов с древних фресок. Только про них все давно забыли», — вздрогнув, подумал мужчина, в силах только смаргивать. Тело отказало напрочь. — Ба-кэ-мо*, — раздельно, через силу, выдавил он, ощущая, как создание придвигается всё ближе к его лицу, и ужас холодными липкими лентами обвивает тело и грудь, стягивая сильнее. Горячее дыхание коснулось шеи, и Франц вздрогнул так сильно, точно его ударила молния. По коже прошёлся шершавый и показавшийся слишком длинным язык. Через мгновение лицо с белыми в темноте волосами снова зависло перед ним, и глаза вместили в себя всю скорбь этого умирающего мира. — Про-сти… — прошептало чудовище. В этот миг его скулы исказились, оскал заострил лицо, и в шею впилось что-то настолько острое и болезненное, что Франц с несвойственной ему отрешённостью подумал, что это конец. Перед глазами всё поплыло, комната медленно закружилась вокруг своей оси. Его жизнь устремилась из тела вместе с кровью. Медленно, покачиваясь в воздухе, словно пресловутый воспетый в древних стихах осенний лист, Франц провалился в небытие. *гун — механический пистоль. Различается по типу боевых снарядов. *бакэмо — демон, чудовище.