Контрабанда

Помни ту, что была неперелётной, Что бросалась к обрывам и падала вниз, Или вверх, где над берегом холодным Жили люди в обличии птиц. Ты моя птица да неперелетная, Белые перья, тяжелые крылья твои, Ты моя птица — не знала высот и Не знала, не ведала, небо забыло тебя… Возвращаться из бань по тёмным, подсвеченным лишь оранжеватым светом фонарей да отблеском тусклых звёзд, улицам Вотерхайма оказалось менее романтично, чем об этом размышлял Франц. После недавнего происшествия с выродком, единственным главным участником которого стал он сам, градоуправитель утвердил ночное патрулирование улиц малыми отрядами, назвав это «небольшим усилением бдительности в связи с ростом разбойных происшествий». На самом же деле отряды по три-четыре выходца из специальной охраны лабораторий никак не влияли на обстановку в городе. Людей так же периодически грабили, а изредка ранним утром можно было напороться и на труп какого-либо особо невезучего в подворотне. Но всё же убийства в этом огромном городе за несколькометровой каменной стеной являлись огромной редкостью. В столь замкнутом и отрезанном от мира пространстве даже таким жестоким существам, как люди, обычно нечего делить. Мало кто хочет оказаться за стенами города в предрассветный час. А строгость наказания с детства взращивала должное уважение к закону. Если в Вотерхайме и проворачивались тёмные делишки, делалось это крайне аккуратно, а то и вовсе с молчаливого разрешения градоуправителя. По крайней мере, существовало множество моментов, о которых Франц догадывался или же знал с совершенной уверенностью. Он мог бы многое порассказать случайному собеседнику за мутным стаканом нефильтрованного спирта, но… он был с детства приучен уважать закон и власть — тяжёлой рукой своего наставника. Мальчиком его водили на стену наверх, на рассвете ядовито-оранжевого солнца — любоваться красноречиво обглоданными скелетами, кои демонстрировала с утра пустыня по ту сторону высокой стены. «Эти люди не следовали закону и порядкам нашего города, погляди-ка, далеко они ушли без его защиты? Герр градоуправитель не зря ест свой хлеб», — ухмылялся прежний мастер, имя которого Франц усердно и практически успешно пытался забыть почти целое десятилетие. Один властитель города сменился другим, пустыня намела под стены колючего песка, засыпая старые кости и шлифуя черепа новых. Мастер умер, а Франц вырос, переняв его дело. Много чего изменилось с тех пор, кроме некоторых вещей: порядков, законов города и самой сути власти. В одной из подворотен, что они трое проходили, человек из охранного отряда склонился над мертвецки пьяным забулдыгой. Он что-то пытались выяснить у того, но Франц, заметив случайное внимание крайнего охранителя из отряда, лишь сильнее вцепился в сухонькое запястье Берты и скорее потащил её дальше, злым шёпотом призывая Джера поторапливаться. Тот без устали нёс глиняный горшок с сухостоем, как всегда любопытствуя обо всём вокруг. Франц расслабился, лишь пройдя несколько подворотен после той. На самом деле спецотряды из лабораторной охраны и правда помогали очистить город. Только совсем не так, как это преподносилось его добропорядочным, спящим по ночам жителям. Франц лучше многих знал, что лабораториям нужен постоянный приток материала. Неблагополучного, мешающего «городу становиться ещё лучше и процветать». Он зло усмехнулся, вспоминая словно треснувший, какой-то дребезжащий голос мастера, повторяя про себя его слова: «Герр градоуправитель не зря ест свой хлеб»… — Мне больно, Франц, — старушка чуть дёрнула рукой, возвращая его в реальность. — К чему такая спешка? Ночь прекрасна, луны только всходят и так тихо вокруг. А мы бежим по улицам, словно на нас одежда горит. Что с тобой, мальчик? Он поморщился, оглядываясь на Берту и идущего следом Джера. Башня мелькала своим остроконечным чердаком и флюгером уже совсем близко, и останавливаться, чтобы полюбоваться на свет лун, слыша в ближайшем переулке стук подкованных сапог и негромкий говор, совершенно не хотелось. — Я объясню всё, когда мы окажемся внутри, — тихо сказал Франц в ответ и целеустремлённо зашагал вдоль по пустынной улице — подальше от голосов и шагов, что заставляли нервничать и оглядываться. **** За закрытыми на засовы дверями в такой надёжной башне у Франца от сердца отлегло. Переживания показались глупыми, страхи — надуманными, а вопросительный взгляд Берты из-за стола на кухне — непонятным. Приятный резковатый запах колера из дымящихся кружек щекотал ноздри, и не хотелось думать ни о чём — ни о странном поведении Джера в банях, ни о выродках, ни об общем его как мастера-паромеханика бедственном положении. Он мечтал сладко прикрыть глаза и, не раздражаясь навязчивому тиканью часов из холла, медленно пить, прокатывая горьковато-вяжущую жидкость по языку: обжигая рецепторы и заливая ей снова пустой желудок. — Что с тобой, Франц? — решила подать голос Берта, находя его протянутую на столе руку своей — тоненькой, морщинистой и костлявой. Она сжала его ладонь требовательно — и Франц как-то сразу понял, что тяжёлому для него разговору суждено состояться именно сегодня, а не «через пару дней», как он надеялся. — Ты весь словно на иголках после визита герра Анхольца. Что случилось? Не стоит держать старушку Берту за дуру, мне это не по душе. Франц глотнул из глиняной чаши, снова обжигая язык. Оглянулся к выходу. Дверь в комнату Джерарда была закрыта, но снизу теплилось неявное свечение — тот ещё не спал. Почему-то Францу не хотелось, чтобы тот слышал их сейчас. Странное, нерациональное чувство. Он вздохнул, прикрывая глаза совсем ненадолго. — Случилось то, что герр градоуправитель отзовёт мою лицензию, Берта. И я не смогу больше зарабатывать своими трудом в этом чёртовом городе… — Что между вами произошло? — после небольшой ошарашенной паузы сухо поинтересовалась Берта, сжимая ладонь чуть сильнее. — Ведь это не просто так? — Я… отказался поставлять ему новые партии своих гунов. Предупредил, что эта, которую заканчиваем вот уже через несколько дней, будет последней, — Франц снова отпил настоя и глупо улыбнулся: — Я думал, он убьёт меня на месте… — Странно, что мы все ещё живы, — кривая скептическая ухмылка перекосила лицо старушки, после чего та мягко разжала пальцы, погладив его по верху ладони. — Но почему, Франц? Ты нашёл более выгодного покупателя? Даже если так, слишком недальновидно обижать отказом самого градоупра… — Дело не в покупателе, — оборвал её Франц, сжимая ладонь в кулак. — А в том, что я больше не собираюсь изготавливать оружие. Вообще. Хватит с меня, — он дёрнул головой, словно силясь смахнуть одному ему заметную паутину с лица и глаз. Какое-то время они сидели в молчании, и лишь негромкие звуки — когда глиняные чашки касались губ — разносились по небольшой кухне. — И что же теперь нам всем делать, Франц? — прозвучало чуть более растерянно, чем он мог надеяться. В который раз Франц до одури тоскливо осознал, что подставил всех, всех, за кого отвечает в этом доме. — Я не знаю, — нахмурился он, разглядывая своё кривое отражение на золотистой глади колера. А затем поднял глаза и встретился со взглядом Берты — уставшим и каким-то постаревшим: — Я на самом деле не знаю… — он в смятении пожевал губы, прежде чем как-то наивно и совсем не по-взрослому спросить: — Я сотворил глупость, да? Берта улыбнулась, словно оттаивая. — Ну, проблем нам всем ты точно добавил, мальчишка, — ответила она, снова обхватывая его сжатый на столе кулак. — И себе самому — в первую очередь. — Ты же понимаешь, что это не блажь? — вскинулся Франц, стукая о столешницу глиняным донышком. — Я просто не могу больше… Это оружие… почти самое большое зло, что существует сейчас на Ацелоте. Это уничтожает меня… Он высвободил руку и обеими ладонями обхватил растрёпанную после ванн голову. Он так устал… Наверное, такие слабаки, как он, вовсе не рождены для ответственности, что он взгромоздил на себя. Часы в холле навязчиво тикали, приближая полночь. — Не нужно так убиваться, Франц, — Берта пыталась утешить, но что это меняло в итоге? — Жизнь на этом не заканчивается. Мы что-нибудь придумаем… — Что? — вспылил Франц, распахивая глаза. — Я не смогу работать, не смогу кормить вас… Не смогу защитить от подвалов лаборатории… Разве таким хозяином мне полагается быть? — Никто здесь не обязан воплощать в жизнь чьи-то ожидания, Франц, — задумчиво проговорила Берта. — Я не беспомощна, да и Джера можно куда-нибудь пристроить, он работящий и быстро учится всему… хотя, конечно, и странноватый. «Странноватый?! — едко усмехнулся про себя Франц. — Да это мягко сказано! Он и недели не протянет в новом доме… Окажется или в тюрьме, или, что более вероятно, самой ценной находкой для лаборатории герра Анхольца. И как он его в первый раз пропустил? Даже тут без меня не обошлось…» — Знаешь, — продолжила Берта, вдруг мягко улыбнувшись и поднимая выцветшие, ещё хранящие мягкий голубоватый оттенок глаза, — а я даже рада, что ты вдруг, спустя столько лет, поступил, наконец, по-своему. Так, как просила твоя душа, а не придуманные тобой же самим обязанности. Пойми, Франц. Единственное, чего я всегда хотела с тех пор, как ты появился тут — чтобы ты был счастлив. Чтобы нашёл себя, вспомнил, каким неугомонным и живым был в своём детстве. Сколько невероятных идей рождала твоя голова в ущерб заданиям Хан… мастера, — быстро поправилась она. — Ты всегда рос маленьким творцом, пока не стал ломаться под грузом ответственности всё больше, до тех пор пока вовсе не забыл о своей мечте. — О чём ты? — тихо спросил Франц. — Ох, так ты всё же позабыл? — хитро прищурилась Берта. — Тот наш с тобой разговор на этой самой кухне? Ты принёс мне недоделанную деревянную шкатулку… — Я помню, — Франц взъерошил жестковатые волосы, опуская, наконец, ладони на прохладный камень стола. — «Она будет делать людей лучше, открывая самое заветное в их сердцах», — это слова двенадцатилетнего мальчишки-механика, и, хоть ты сам себе не веришь сейчас, тогда я поверила тебе. Где сейчас твоя шкатулка? Франц потупился, с неловкостью вспоминая большую коробку, в которую сложил найденную недавно шкатулку и все детали, что могли пригодиться для её доработки. Короб стыдливо пылился в мастерской в подвале, задвинутый под верстак с частями последней партии ртутных гунов… Он не стал ничего отвечать Берте. Всё было понятно и без слов. Она не злилась и не разочаровалась в нём, хотя он сам был на краю пропасти, в шаге от того, чтобы сверзиться в пучину отчаяния и самобичевания. — Что нам делать теперь, Берта? Бежать из Вотерхайма? — с надеждой на какой-либо дельный совет спросил он. — Ты думаешь, что этот старый змей отпустит лучшего паромеханика города, единственного, кто знает полные чертежи смертельного оружия, на все четыре стороны? — старуха ухмыльнулась. — Ты и шагу не ступишь от башни без его ведома, уж поверь мне… Герр Анхольц не дурак, он знает, как убеждать. И пока ты тут судорожно коришь себя за так называемую глупость, он наверняка выдумывает варианты, как бы всё-таки заставить тебя плясать под свою дудку. Ему нужны чертежи? — Конечно, ему нужны чертежи, — пожал плечами Франц. — Чертежи, документация, гаранты… всё, что сделает его монополистом по производству этой модели. — Значит, нужно просто не дать ему достичь желаемого, — задумчиво, словно прокручивая что-то в голове, проговорила Берта. — Но это опасная игра. Оставаться в городе после неё равносильно смертному приговору… — И… ты предлагаешь что-то конкретное? — с надеждой уточнил Франц. — Пока нет. Не люблю обдумывать такие важные вопросы ночью, ещё и на уставшую и пустую после бань голову. Утро вечера мудренее, мальчик, и я надеюсь, что всё образуется. Возможно, я смогу что-то придумать. — Ты ангел, Берта, — с искренней благодарностью выдохнул Франц, мягко сжимая сухую ладонь. — Не говори «оп» раньше времени, я этого не люблю, — строго ответила та. — Мне нужно подумать и… но об этом не сегодня. Сегодня — спать! Едва эти слова улетели под белёный потолок, как в холле часы басовито забили полночь, дверцы с щелчком отворились, и траурная процессия выехала на смазанных шарнирах в очередной свой почётный караул. **** Франц хотел постучаться, но затем одёрнул сам себя. Замерев перед дверью в каморку чудовища, он для начала приложился к ней ухом. Тихо. Но внизу через щель пробивался тусклый свет. Набравшись смелости, Франц легонько толкнул створку, и та поддалась. Он сам не мог бы объяснить, что забыл тут посреди ночи. Но ему до безумия хотелось посмотреть на светловолосую голову перед сном и убедиться, что всё в порядке. Джер не спал. На чугунном столике у кровати уже догорала свеча, а сам он сидел посреди комнатки прямо на полу, сгорбившись в недвижной и неудобной позе… — Джер? Тот не ответил. Даже не шелохнулся. Франц сделал несколько шагов и обошёл беловолосого сбоку. — Отец Всемогущий и милосердный! — поражённо выдохнул Франц, когда увидел, наконец, что происходит. Он попятился, но не сделал и пары шагов, как впечатался лопатками в каменную стену. — Что это?! Джер медленно открыл смеженные веки. Буквально на мгновение — но Франц мог поклясться могилой мастера — они полыхнули каким-то одуряющим зеленоватым светом. Меж его ладоней, словно гревшихся над старым керамическим горшком, точно над языками костра, пробивался уверенный здоровый зелёный побег с уже деревенеющим стеблем и лакированными, будто смоченными дождём, листиками. Франц сполз по стене, от ужаса и благоговения забыв, как дышать. Его расширенные глаза и напавшая вдруг немота напугали бы кого угодно, но чудовище даже не обратило внимания, с уставшей улыбкой смотря меж своих бледных ладоней. Любовно. Почти счастливо. — Так красиво, — вымолвил наконец Джер. — Сила жизни… Ещё некоторое время Франц только взволнованно дышал, собираясь с мыслями. Только что в его доме вернули к жизни умершее много времени назад растение… Банщица рассказала, что ещё в самом начале, когда город только разрастался и работали в банях совсем другие люди, в этом горшке пытались вырастить чахлый мандарин. Его подарил градоуправителю некто из Хеймской делегации, приехавшей на открытие Вотерхаймских купален. Тогда две цивилизации ещё не пытались столкнуться лбами и проверить, чей же прочнее. Попытки справиться с растением не завершились успехом, но сухостой и горшок зачем-то оставили — то ли как назидание не пытаться обмануть природу, не желающую делиться плодами в данных условиях, то ли просто от лени человеческой — стоит горшок и никому не мешает. Антураж… — Как ты… сделал это? — собравшись с силами, выдохнул Франц. Фраза была короткой, но и этого по его мнению было слишком много для пересохшего рта. Беловолосый только грустно улыбнулся, нежно погладив самый крупный лист. Тот словно льнул к его пальцам. — Это то, для чего я есть… — тихо ответил он, словно и не шевеля губами. Франц осмелел и придвинулся немного ближе, надеясь рассмотреть растение получше, мечтая убедиться, что глаза подводят его. Но нет. Меж тонких пальцев чудовища уверенно билась искра давно умершей жизни. — Но… как? — прошептал он, с благоговением касаясь края горшка, а затем кончика мизинца Джера, тут же отдёргивая руку. — Ты… чтобы создавать чудесные механизмы, — медленно, борясь со словами, проговорил тот, перестав улыбаться. — Я… чтобы пробуждать к жизни, — закончил он и посмотрел на Франца, так и замершего рядом с распахнутыми в священном ужасе глазами. — Ты… святой? Мессия? — вдруг выдохнул Франц, осенённый догадкой. Повинуясь неясному порыву, он взял Джера за запястье. Тот как-то вздрогнул, глаза его заволоклись дымным туманом, и его повело в сторону, словно он лишился опоры. — Джер? Беловолосый уже не слышал голоса. Всё, чего он хотел сейчас, чувствовал, осязал — ускоренный кровоток и бьющийся пульс в районе чужого запястья. Запах крови, едва слышный через кожу, дурманил и сводил его, уставшего и выложившегося, с ума. Заставлял желать: рьяно, маниакально; и во рту мгновенно пересыхало, уродливый, нечеловеческий язык переставал слушаться, а костница над клыками ныла, изменяясь. — Поз… волишь? — цепкой, невырываемой хваткой он притянул руку Франца к губам, но помедлил, уткнувшись в запястье носом и глубоко, закрывая глаза от удовольствия, вдохнул. Франц замер совсем рядом, сначала — от непонимания, затем — от шока. Бледные, с виду такие хрупкие — чуть сожми, и сломаются — пальцы с удлинёнными когтями до боли врезались в кожу, и Франц прекрасно осознавал — у него не хватит сил даже на попытку вырваться из хватки. Не хватит сил даже пожелать освободиться. Чудовище, вымотанное своим колдовством над горшком с древним мандарином, было очень сильно. Не святой… И не мессия. Этот некто перед ним был совершенно непонятным созданием. В нём не было зла, но и добра казалось немногим больше. Он был нейтрален и даже аморфен. Он просто хотел выжить. Вот только для чего? Франц кивнул и с силой зажмурился, когда уже знакомое лицо в мгновение превратилось в жуткий оскал. Неприятно хрустнуло в гулкой темноте под его веками, и запястье пронзила тупая боль. Он вздрогнул, наивно отдёргивая руку. Та не сдвинулась ни на чуть, удерживаемая пальцами и клыками. — Про… сти, — чудовище оторвалось и сипло, еле слышно извинилось. От удивления Франц раскрыл глаза. Светловолосый смотрел на него со вселенской грустью в своих туманно-болотных сейчас глазах. Он не хотел быть тем, кем был. И не мог ничего поделать с собой. Встретившись с взглядом Франца, он печально улыбнулся и — Господь Всемогущий! — подул на прокушенное запястье, с которого уже медленно скапывало алое на ткань штанов. Боль, страх, паника, — всё то, что затапливало Франца мгновение назад, тут же испарилось, улетело, распылилось по воздуху и исчезло, словно водяные брызги в прокалённой солнцем пустыне. Стало чем-то далёким и совершенно неважным. Длинный чёрный язык прошёлся по ранкам прокусов, заставляя его вздрогнуть. Пересохшие губы прижались к запястью, и беловолосый закрыл глаза — только неторопливо глотал, отчего Франц забыл, как нужно дышать. Головокружение и странная эйфория накатили на него, он покачнулся и почти упал, но чудовище свободной рукой перехватило его тело и прижало крепче к себе, не переставая пить кровь. Его, Франца, кровь… Но ему не было жаль — чего стоит кровь, когда видишь своими глазами подобное, ожившее из небытия, зелёное чудо? Через несколько минут Джер уложил его на свою постель, которая оказалась намного тверже и неудобнее его собственной. Франц поморщился. Отчего-то в висках поселилась тупая, накатывающая приступами пульсация. Джер сидел рядом, с самого краю, приглаживая пальцами уже едва заметные розоватые шрамы на запястье. С каждым его движением они становились всё меньше. — И ты… можешь проделать подобное со всеми растениями? Вернуть континент к жизни? — тихо спросил он, глубоко в душе млея от приятных ненавязчивых прикосновений прохладной кожи к его — какой-то горячечной и взбудораженной. Джер снова улыбнулся, но грусти в этой улыбке стало лишь больше. Потом чуть нахмурился, словно замечая что-то, не угодное ему. Провёл тонкой кистью по волосам и скулам с обеих сторон, в тот же миг забирая ноющую боль. Франц не смог не податься к таким приятным движениям чужой руки. Это было выше его сил. — Твоей крови… не хватит, — сипло ответил беловолосый, закрывая ладонью его глаза. — Спи… **** Дни сменялись днями — столь же тягучими, жаркими, приправленными потом и присыпанными по влажному телу мелкой крошкой оранжевого пустынного песка. Постоянно вместе, рядом, плечом к плечу, они проводили эти дни, словно незримо прорастая друг в друга, нуждаясь, выпрашивая, отдавая и делясь. Беловолосый становился чем-то, что занимало слишком много мыслей внутри головы Франца. Чем-то, что не давало спокойно засыпать, а утром заставляло просыпаться от сладкого, какого-то отравляюще-тянущего чувства внутри. Последние гуны совместными усилиями вот-вот должны быть закончены в мастерской и уложены в длинный, обитый изнутри чёрным бархатом сальной ящик… А хитрая старуха Берта всё не сдавала позиций, таясь со своими умозаключениями, но каждый раз выглядя всё более загадочной и довольной, точно планируя невинную шалость. Всего лишь что-то, от чего зависели жизни. Их собственные жизни… Было тяжело существовать в этой удушающей атмосфере; тяжелее всего — Францу, потому что он чувствовал себя висящим. Словно мушка, ничего не значащая дичь, обвитая толстыми мотками такой призрачно-хрупкой паутины… Она раскачивалась от легчайшего дуновения ветерка, от сучения паучьих лапок, вот-вот — и его потянут за тонкую нить наверх, туда, где закончатся эти тягучие мгновения пугающего ожидания. Ожидания хоть чего-либо. Но ветерок дул, он, как и мошка, намертво спелёнатая паутиной, раскачивался, подобно маятнику, и… ничего не происходило. Казалось, весь мир замер в ожидании парового выстрела. И этот выстрел грозил стать началом конца. Длинный, с множеством стальных заклёпок деревянный ящик — сам по себе немалая ценность, — заполненный стройным рядом ртутных гунов, матово мерцающих в черноте мягкого бархата, лежал на столе в мастерской, закрытый на все возможные защёлки. Внутри него лежала смерть. Целая партия отборной смерти для выродков или же тех, кто по воле случая стал ими. Франца передёрнуло, когда он своими собственными руками укладывал в оружейный ящик последний гун из всей партии. «Последний», — подумал мужчина, надеясь вызвать внутри какое-либо подобие радости или трепета. Но ничего, кроме отвращения к самому себе, не нашёл там. Джер по обычаю стоял рядом — безучастно и внимательно наблюдая. Он никогда не говорил ничего лишнего. Никогда не спрашивал и не прикасался без серьёзного на то повода. Но, как и в этот момент, был слишком, бессовестно, невозможно рядом, почти всегда — за правым плечом, — и этим сводил Франца с ума. — Нам нужно умыться и немного отдохнуть, — вздохнул он, снимая защитные перчатки и маску со своего лица. Джер почти зеркально и точно повторил его движения, с облегчением вдыхая. Последние два дня он собирал свои гуны сам от начала и до конца, чем приводил мастера Франца в трепет. Никто из известных ему даже очень талантливых людей не был бы в состоянии так наловчиться за столь короткий срок. Это было совершенно невозможно. Не в человеческой природе. Франц запер мастерскую со всем тщанием, проверив замки и засовы несколько раз. Слишком дорогое и опасное сокровище хранил теперь в себе его подвал. Но это было ненадолго. Уже завтра всё решится… В холле на первом этаже запахи съестного дурманяще поманили их, уставших, наверх, но путь на кухню для них был возможен лишь через умывальную и шкаф с чистыми рубашками. В этом Берта оставалась непреклонной, не трогали её ни жалобные взгляды, ни горестные вздохи. — Иногда я думаю, что даже если выползу из мастерской на коленях, от бессилия не в состоянии подняться, меня всё равно отправят в умывальную прежде, чем дадут поесть, — отплёвываясь от воды, жаловался Франц. Он обмывал лицо, мылил шею, грудь и подмышки, неловко изогнувшись над широкой жестяной раковиной. Как бы он ни старался быть аккуратным, несколько клочков пены и расплесканная вода всё же угодили на его штаны. Франц поднял голову и увидел в зеркале, как Джер раздевается, спуская рубашку в разводах пота ниже по спине, открывая его взгляду два страшных, будто живых из-за мышц под ними продольных рубца. Франц уже вытирался ветхим, но таким по-домашнему мягким полотенцем, пока Джер повторял его отфыркивания над краном с водой. Бледная спина бугрилась неявными мышцами, шрамы перекатывались по коже, словно танцевали непонятный змеиный танец, вводящий его в транс. Франц, не осознавая, что делает, вытянул руку и коснулся уплотнённой розовой кожи, мягко проводя пальцами вниз. Беловолосый вздрогнул и замер, а затем задрожал от прикосновения. — Н-не… надо… — прошептал он через силу. Бледные пальцы до синевы на костяшках впились в край раковины. — Не трогай… Франц очнулся и отдёрнул руку, тут же вспоминая происшествие в банях. Как же неловко… — Прости, Джер. Я не хотел сделать что-то неприятное тебе, как-то само собой… — Франц смущённо почесал затылок. — Откуда у тебя эти шрамы? Беловолосый побыстрее закончил с умыванием и растерянно развернулся к нему лицом, принимая повлажневшее полотенце. Он начал говорить далеко не сразу, когда от него уже перестали ждать хоть чего-либо в ответ. — Я… не знаю, — выдавил он, вытирая лицо и шею. Франца всегда удивляло, как в подобном весьма тщедушном, хоть и жилистом теле умещалось столько силы. — Я всегда был таким, сколько помню… — А помнишь ты не многое, да? — ухмыльнулся Франц. — Ясно. Мне на самом деле всё равно, я не собираюсь допытываться твоей правды. Просто они… выглядят странно. Такие симметричные и жуткие. Словно у тебя одним махом вырвали какую-то очень важную часть, решив, что тебе это «важное» совсем ни к чему, — Франц вздохнул и виновато улыбнулся: — Ладно, пойдём обедать. Не будем заставлять Берту ждать. Он вышел из умывальной, не замечая, как напряглись и побелели желваки на скулах Джера. Как затуманились отголосками старой боли зеленоватые глаза, а стиснутые зубы смежились почти до скрипа, до ноющей челюсти. Франц не мог знать, что попал в самую точку. И если Джер и не помнил, откуда у него шрамы… даже если до недавнего времени он вообще не знал об их существовании, — то всепоглощающую, разрывающую на части немую боль он помнил очень ярко и хорошо. Слишком хорошо, чтобы воспринимать эту память спокойно. Ему пришлось постоять над раковиной ещё немного, а после умыться прохладной водой со стойким запахом железа. Только тогда его когти и клыки успокоились, принимая обычный, вполне человеческий вид. **** Усталость всегда брала своё после сытного обеда. И если до того, как начинишь своё тело ароматной похлёбкой с травами и даже на птичьем мясе, кукурузными лепёшками, и зальёшь всё это сверху крепким настоем колера, ты ещё думаешь, что на что-то способен, то после — отчётливо понимаешь, что не способен больше ни на что. Это и угнетало, и радовало. Всегда проще предаваться безделью, когда осознаёшь — это единственное занятие, на которое ещё хватает сил. Берта посматривала на них обоих с понимающей, но какой-то странной улыбкой. Старушка, последние дни пребывающая в малословном настроении, выглядела задумчивой. Франц не торопил, просто ждал. Он был совершенно уверен, что когда придёт время — она сама начнёт разговор. Не было смысла винить Берту в медлительности. Несмотря на возраст, старушка была проворнее многих. Но ожидание — туманное и непроглядное, — выматывало. Как ни странно, повисшую в кухне тишину первым нарушил беловолосый. Он сел по-особенному: ровно, положив руки перед собой, переплетя нервно пальцы. Затем издал неловкий кашель и медленно, старательно проговорил: — Я должен сказать… важное, — взгляд в сторону Франца. Почему-то до ледяных мурашек по спине — виноватый. — Я был с вами всё это время. И благодарен за всё… что вы делали для меня. Но я… не могу оставаться дольше. Я должен уходить… На запад. Франц онемел. Он лишь смотрел на Джера широко распахнутыми глазами и не моргал. Эта невиданная наглость ошарашила его, словно пыльным мешком по голове огрели. Да как он смеет?! Уходить? Когда он, Франц, вытащил его из-под топора? Потратил на его освобождение столько средств? Да как он вообще… «Не уходи…» И тут Франц вспомнил про старинный глиняный горшок, стоявший теперь в его комнате на третьем этаже, подальше от посторонних и даже Бертиных глаз. Горшок, в котором горделиво и смело рос, цвёл и уже плодоносил первыми незрелыми мандаринами крепкий куст. Взращенный за несколько вечеров и ночей силами чудовища, оплаченный его собственной кровью, — но это была столь смехотворная цена за подобное чудо… Куст был бесценен, возможно, единственный на пустынном Ацелоте, и вздумай Франц сбыть его на чёрном рынке… стал бы самым богатым человеком во всём Вотерхайме. «Останься…» Мандариновый куст — как жертва. Как откуп. Как ягнёнок, которого заколют на алтаре в угоду Всевышнему. «Не оставляй меня одного…» Как просьба… или же предложение, от которого Франц не сможет отказаться. Зачем ему беловолосый? Джер сидел, медленно переводя ничего не выражающий взгляд с Франца на Берту и обратно, ожидая вердикта. Молчание затягивалось. Франц, ещё мгновение назад горевший праведным гневом, как-то обессиленно сдулся и нахмурился, отводя взгляд. Его губы спеклись в тонкую неразделимую линию. Берта вздохнула. Улыбнулась легко, поправляя льняной, серый от многочисленных стирок, фартук. Сложила аккуратные морщинистые ручки на прохладную столешницу и негромко, но отчётливо произнесла: — Ну что, мальчики? Кажется, у нас назрел серьёзный разговор?