Сессия 1: Дуализм

Мою первую любовь звали ненависть, Что презирала все таблетки от депрессии. У неё дома было книг просто завались, Герой погиб - литературное месиво. Алена Швец

Угловатые колени, выглядывающие из дыр черных обтягивающих джинс, остановились напротив валяющегося в пыли парня. — Упс. Опять упал. Как неловко, — растянулись уголки губ в усмешке, подсвечиваясь тлеющим огоньком сигареты. — Может, прекратишь зад морозить? Или ты думаешь, что еще недостаточно низко пал в их глазах? Серый джемпер с трудом повернулся на бок и, кусая губы, резким движением оттолкнулся от земли, поднимаясь на ноги. — Вот и умничка, Чимин-и. Можешь докурить сигарету за храбрость. Учебники в разобранном состоянии валялись по периметру всей детской площадки. И старшеклассник прекрасно понимал, что это означает: очередные подработки в ночь ради покупки новых. — Что? Ты что-то сказал? Чим-Чим, ты слишком тихий. Не мог бы повторить? Вечерний воздух с хрипами проникал в легкие, пока Пак Чимин быстро собирал разбросанные повсюду листы и обложки, судорожно отряхивая их от налипшей кое-где грязи. Глаза нещадно щипало от невыплаканных слез, но он не позволял себе раскиснуть еще сильнее: не здесь, не при нем. — Чимми-и, ты забыл, — протянула фигура в черном и показала Паку его кошелек. — Внимательнее быть надо. Или что, очки пора покупать? Их разбивать будет еще интереснее: чтобы одним ударом и очки, и переносицу, ммм… Парень не дослушал. Просто схватил с земли кошелек, который этот тип заметил, но не удосужился поднять — и ушел, сердито пыхтя и подволакивая ушибленную ногу. Время вновь зализывать раны. Ну, или заливать их слезами, по крайней мере. — Пока ты плачешь наедине с собой, плакать будешь всегда, — раздалось ему вслед громкое. Чимин даже не повернулся, зная: за спиной никого не будет. Он вообще много знал, этот Пак Чимин. И что он лишний в старшей школе на окраине города, и что люди по своей природе - по крайней мере подавляющее большинство - звери, и что его одноклассники-мудаки получали сегодня огромнейший кайф от глухих стонов и мольб о помощи. А потому молчал каждый раз, запирая все эти знания вместе с вскриками и слезами глубоко в себе, перенося испытания болью как некое посвящение в мир сильных и несгибаемых духом. А еще он знал, что его не существует. И что, возможно, именно из-за него он стал объектом номер один для игр этих жестоких великовозрастных детей. Но он не должен сердиться, нет. Сердиться это больно и пусто по итогу. А ему нельзя быть пустым, иначе сломается, как фарфоровая статуэтка. Надо себя наполнять чем-то — или кем-то. По приходе домой обработать новые синяки и царапины, надеть свитер под горло и легкие джинсы, чтобы ткань не так сильно натирала разодранные колени, и отправиться к знакомому в кафе, вновь просить на полставки убираться после закрытия. А заодно и ночевать там же, в компании улыбчивого хозяина, который не задаёт лишних вопросов. Чтобы не одиноко. Чтобы не было ни намека на него. А то ведь с него станется прийти. Ошибка природы для ошибки социума. Как иронично, ха. На утро же, где-то часов в шесть, бежать обратно, кормить проснувшуюся бабушку, заверять, что все замечательно и что никаких синяков на его лице нет, нет, ей кажется, да, он ночевал у друга, тому плохо и он обязан его поддержать. "Еще где-то недельку буду у него, ба. Ты же понимаешь," — и, получив в ответ тусклую старческую улыбку, идти в школу, впитывая в себя столько информации, сколько вообще возможно. И не обращать внимания на фигуру, которая сидит за первой — конечно же, пустой партой, — комментируя каждое из высказываний учителя колко и резко. Как ножом под ребра образовательной системе. Его персональное безумие. И его повод быть сильнее, чем он есть на самом деле.