расторгнем узы и свергнем с себя оковы.

Я пал, как священник, и согрешил, как человек. Кто бы что не говорил о том, что прощение нужно предоставить Господу нашему Богу, я, как посредник между ним и простым людом, волен сам себя судить за все мною же содеянное. И я буду судить себя. Здесь и сейчас. На ваших глазах, господа. За последний год я нарушил все три обета, данные мною Святой Церкви Католической еще в отрочестве. Забавно даже, что (нет, не виною — какое право имею я винить кого-то, кроме меня самого?) движущей силой стал какой-то мальчишка, которого я изначально ни во что не ставил. Да и, верно, стоило бы и дальше не выделять его из толпы таких же якобы верующих и поклоняющихся единому Божеству, да вот только тогда я и думать не мог, к чему приведет это мое неравнодушие. Впрочем, обо всем по порядку. За изнасилование, которое, к слову, я даже и не думал совершать, по велению высших чинов я был незамедлительно переведен в иной приход и должен был строить всю свою так называемую карьеру сызнова. Перспектива, бесспорно, не из числа радужных, но деваться мне было некуда, ведь обучен я был всего одному единственному мастерству — богословскому делу, и все иное было мне столь чуждо и, если честно, малоинтересно, что я даже не задумывался об отречении от сана своего. Так и стал я обыкновенным приходским священником в маленьком и неприметном городишке, зовущимся N. В N не было, ровным счетом, ничего, что могло бы удивить или сбить с толку, произвести впечатление или разочаровать. Таких городишек на планете нашей бессчетное множество, потому и описанию его будет уделено не столь же много внимания, сколько собирался я уделить его себе самому. Можете сколько угодно звать это эгоизмом или нарциссизмом, упрекать меня, напоминая, что я, прежде всего, священник, а после уже — простой человек, которому характерно все многообразие людских пороков. Но даже на долю ваши суждения не будут истинными. Не стоит, однако же, забывать, что священнослужитель — это всего лишь профессия, и занимают сию должность в точности такие же люди, как и вы сами. В мои обязанности, будучи обычным приходским священником в городишке N, входило, не считая проведения общественной воскресной мессы в городском Храме Лика Господня, чтение мессы людям, которые не способны уделить Господу нашему Богу жалкий отрезок времени воскресным утром, у них на дому в любое сподручное для них время. Таким вот «неспособным» оказалось семейство Романовых, чья роскошная вилла расположилась на самой окраине северных земель N. Не могу сказать, что я с огромным удовольствием ездил в их обширные владения, понимая, что мне снова придется читать мессу для тех, в чьей вере я столь же не уверен, сколь в существовании потусторонних сил и прочей нечисти, но что-то было в тех поездках в самом дешевом городском экипаже. Что-то было в том созерцании бескрайних шафрановых полей, в непрекращающемся цоканье лошадиных копыт, напоминающем биение моего собственного сердца. Что-то было в тех думах, что посещали меня в дороге, лишая и толики того самообладания и той отрешенности, что я обязан был демонстрировать каждому, ибо беспристрастность — важнейшая черта, присущая абсолютно всем служителям церкви. Даже если присуща она только внешне. У Романовых было трое прекрасных сыновей: старший — Сергей, средний — Виктор, младший — Антонио. О двух старших сыновьях высоко почитаемого мною герцога Романова я почти ничего не знал и не знаю до сих пор. Вроде, кто-то из них уже отошел в мир иной, а кто-то унаследовал отцовское дело. Но это лишь слухи, не имеющие под собою, как правило, и долю правды, и полагаться на них было бы величайшей ошибкой в моей жизни, не считая уже совершенных, которые, если честно, будет очень сложно превзойти чем-то иным. Зато младшего представителя семейства я знаю слишком, даже непозволительно хорошо. Знаю наизусть, как чертово Евангелие. Впервые в имении Романовых я появился около восьми лет назад, когда мне было около двадцати, а Антонио, я точно это помню, без пары дней десять. Сколько я помню этого человека, он всегда был бойким и неусидчивым, развязным, местами даже избалованным, за что мне далеко не единожды приходилось отчитывать его родителей, давая им очевидные напутствия и советы. А еще Антонио всегда говорил лишь то, что думал, а делал лишь то, что хотел. Антонио, будучи сыном герцога, при этом нося гордое звание виконта, был более чем просто прекрасным и умным, местами харизматичным юношей. Им восхищались без малого все, а он, породив это чувство бесконтрольным страхом пред беспристрастным священником, восхищался лишь мною. И это, куда ни плюнь, не могло не льстить. Не сказать, что мальчишка этот рос, будучи с головы до пят окутанным вниманием и любовью — это не так, но на материальный недостаток и отсутствие какого-либо влияния он пожаловаться не мог. Антонио рос, по чести сказать, в золотой клетке, имеющей вид большой роскошной виллы, что по нескольку раз в год видит столь же роскошные балы, устраиваемые главой семейства по поводу и без оного. К нему никогда не относились пренебрежительно, воспитывая в юном Киме того еще франта и обольстителя женских сердец. Он не привык к отказам, всегда получая желаемое в ту же секунду, в кою та или иная вещь станет для него желаемой. К сожалению, я стал для него не столько желаемым, сколько желанным, но об этом я расскажу вам немного позже. Антонио никогда по-настоящему не веровал в Бога, которого обожало и («боготворило» тут звучало бы, я думаю, весьма неуместно) возносило все его семейство, не верил в Рай и Ад, в существование жизни после смерти — тоже. И сколько бы непутевые мать с отцом не ломали головы, все равно искренне не понимали, в какой момент их ненаглядным Антонио овладел Нечистый, поселяя в молодом сердце сомнения и неверия. А их ненаглядному Антонио хоть бы хны — непоколебимо стоял на своем извечном: «Религия — выдумка, Божий Завет — сказки, Святая Церковь — манипуляция, Бог — фикция». И Антонио был так непреклонен в своих суждениях и домыслах, основанных на идее отрицания существования Господа нашего Бога и присвоении Святой Церкви Господней сугубо политический характер, что я, человек, с самого детства принадлежащий лишь Отцу, и Сыну, и Святому Духу, начинал вместо вечерних и утренних молитв шептать без остановки «Антонио Антонио Антонио» под звонкие удары деревянных четок. После окончания мессы в обители Романовых я всегда задерживался на некоторое время, чтобы хоть немного побеседовать с тогда еще забавным и пылким ребенком, пытающимся обосновать и доказать свою точку зрения всеми возможными способами, не пренебрегая даже придавать своим словам большего веса, подтверждая их строками из Святого Писания. Сначала это были просто детские перепалки, заведомо Антонио проигранные, которые, по мере взросления младшего отпрыска семейства Романовых все боле и боле приобретали форму и очертания взрослых аргументированных споров, в которых у меня уже не было той самой твердой и непоколебимой уверенности в собственной правоте. Антонио говорил воистину умные и логичные вещи, которые сложно, если, конечно же, не сказать «невозможно», оспорить — я был согласен с ним во всем, но мой сан, что уже казался мне не великою моею гордостью, а некой обузой, никаким образом не позволял мне принять сторону юнца, на каждом шагу вопящего о том, что буржуазия бессовестно отвлекает пролетариат, суля вечную жизнь да благодать в Райских кущах Эдемского сада, чтобы простые рабочие люди не осознавали в полной мере той несправедливости и дискриминации, которым нещадно подвергаются со стороны «богатеньких дядек с огромными животами». Будь я простым человеком — сказал бы что-то смутно похожее на «Каждый волен веровать в то, во что ему угодно, и если для Антонио вера — это извращенного вида наркотик для народа, то пусть он верует в свои суждения», но я, увы и ах, таковым никогда не являлся, потому вернуть заблудшую душу на путь истинный — мое призвание. Я же священник. Все случилось через несколько недель после того, как Антонио стукнуло семнадцать. Вместе с числом, олицетворяющим количество лет, прожитых молодым виконтом в грешном нашем мире, росли и все присущие ему качества, только росли куда стремительнее, чем их обладатель. Он стал еще более прекрасным, он стал еще более смышленым, более харизматичным, более хитрым, более острым на язык, более избалованным. Стал еще более безбожным, когда уже, казалось бы, он давно достиг в этом самой нереальной и недосягаемой ступени — совершенства. Антонио утомили нескончаемые споры со мной, в которых он частенько пытался доказать мне совершенно обратное тому, чему был я обучен с детства, хотя безмерно любил их в ребячестве. Я больше не являл собою в его глазах то холодное совершенство, что когда-то давно он привык лицезреть пред собою в момент моего появления. Он больше не страшился меня, как делал то в детстве, не восхищался мною, как в отрочестве, но желал меня так неутомимо и пылко, что мне, верно, каким-то необъяснимым образом передалось то бесконечное желание. И я возжелал его в ответ. Это будет грешно и неверно, уверял я себя изо дня в день. Это будет величайшей и, к сожалению, неисправимой ошибкой всей твоей жизни, твердил я себе, как только мысли о нем подчиняли себе мой рассудок. Ты согрешишь и падешь, уговаривал я себя, когда он был непозволительно близко. Ты будешь гореть в Аду, Александр, запугивал я себя, когда он дико и жадно ухмылялся, раздевая меня взглядом. Хорошо, что раздевал. Жаль, что только взглядом. На протяжении нескольких десятков дней я убеждал себя в том, что я не мужчина, а священник. Я католический священник, который априори не может считаться нормальным полноправным мужчиной. Я долго и беспросветно молился в городском Храме Лика Господня пред Священным образом Мадонны, что глядела на меня, будто бы, с жалостью и укором. О, вы бы знали, как я тогда возненавидел себя за то, что почувствовал. За то, что позволил себе почувствовать. А Антонио наблюдал со стороны за моими очевидными внутренними метаниями, причина коих была известна лишь нам двоим. Он, видно, забавлялся этой драмой, что разворачивалась пред его самодовольным взором. Он забавлялся и подливал масла в огонь, изредка шепча во время молитвы различные непристойные вещи, адресованные, бесспорно, мне, касаясь меня, просто глядя на меня. Антонио был так молод, но так жесток. Его губы каждый раз искривлялись в, я клянусь, дьявольской ухмылке, когда он ловил на себе мой взгляд, повествующий обо всем, что творилось со мной, куда красноречивее моих слов. Он смеялся про себя с моей невиданной наивности, осуждал мою доверчивость и неопытность, отвергал все мои чувства. Или просто мне так казалось? Я утратил некогда дорогую моему сердцу беспрекословно-бесконечную веру в Господа Бога. Я лишился сна и аппетита. Казалось даже, что понемногу начинал лишаться еще и рассудка. Виконт Антонио Романов стал единственным и неповторимым Богом, которому я без лишних слов готов был кланяться в ноги и целовать дорогие кожаные туфли, моля о прощении и снисхождении. Виконт Антонио Романов стал единственным и неповторимым воздухом, который я готов был вдыхать полной грудью, не страшась никаких ядовитых паров. Виконт Антонио Романов стал единственной и неповторимой реальностью, в которой я блаженно и праведно готов был существовать, несмотря на ее абстрактность и очевидную лживость. Антонио являл в себе все то, без чего я не смыслил своей жизни, подчинил себе мое существование. И что со мною станется, выбрось он меня, подобно некрасивой сломанной кукле? Так изумительно просто об этом говорить сейчас, когда все давно позади. Я так легко разбрасываюсь словами, вся суть которых никак не может описать все то, что я ощущал в то яркое и суматошное время безудержных перемен. Даже как-то становится не по себе. И все же, как бы я не сетовал на свое нездоровое пристрастие к прекрасным и звучным словам, все они являются донельзя искренними и правдивыми. Появляясь аккуратными завитками на некогда девственно-белоснежном листе бумаги, они даруют жизнь тому, что я держал внутри, не давая себе позволения выпустить это на вольную волю. Изо дня в день я уверял себя в том, что все это будет грешно и неверно, и оказался прав — это было грешно и неверно. Как только мысли о нем подчиняли себе мой рассудок, я твердил себе, что это будет величайшей и, к сожалению, неисправимой ошибкой всей моей жизни, и оказался прав — как бы ни старался восстать, я пал. Когда он был непозволительно близко, я уговаривал себя не поддаваться его неземным чарам, твердя что-то о грехах и падениях, и оказался прав — я пал, как священник, и согрешил, как человек. Когда он дико и жадно ухмылялся, раздевая меня взглядом, я запугивал себя тем, что буду гореть в Аду, но ошибся — эта реальность оказалась во сто крат страшнее мнимой обители Люцифера.