расторгнем узы и свергнем с себя оковы.

Бедность. Я снова служил мессу во владениях Романовых. Совсем не задумываясь о том, что говорю, я по старой привычке читал какую-то молитву. Семейство Романовых бездумно вторило моим словам. Иногда мне даже казалось, что все в этом доме, разумеется, кроме виконта Антонио Романова, верили слепо, особо не вдумываясь в смысл слов, начертанных в Святом Писании, потому и оставались верны Священной Католической Церкви. Чем больше я изучал мир и людей, тем боле у меня складывалось впечатление, что люди умные и внутренне рациональные отвергали Господа нашего Бога, отрицая в себе наличие всяческого Божественного начала. Скорее всего, такие люди читали то, что написано было Матфеем или Иоанном, меж строк, впитывая в себя истинную суть мироздания, всем своим скрытым для недостойных естеством кричащую о том, что Бог, если, конечно же, вообще существует, вовсе не заслуживает всего того почета, что оказывают ему верующие, живущие иногда в такой незавидной глуши, что Творец, вестимо, и вовсе позабыл о том, что такие укромные местечки вообще имеют место быть в мире, сотворенном по велению Его за жалкие шесть дней. И чем больше я встречал таких людей: логичных, но неверных Господу — тем стремительнее хладела моя собственная вера. Одним из таких людей и был семнадцатилетний нагловатый, но безбожно обвораживающий этой своею наглостью виконт Антонио Романов. Он был просто бесподобен в своих золотых одеяниях, расшитых тончайшими мерцающими нитями. Моя извечная черная сутана на фоне этого златого великолепия выглядела грязным пятном на отлитом из чистейшего золота винном кубке. А от пятен принято избавляться. Но, видимо, я в своей сутане был слишком дорогим его испорченному сердцу пятном, ибо вместо хорового «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», я услышал насмешливое:       — И я кричал — кричали песен строки:       «Я Ваш, — ухмылка, — и, значит, Вы к себе жестоки!»       Хотел я верить, что он вдруг оттает,       Найдет, — смешок, — что я достоин снисхождения,       А если так, таиться смысла нет,       Однако гнев порой бежит смирения,       Порой в смиренье силу обретает… Он самодовольно глядел на меня, казалось бы, сверху вниз, при этом продолжая стоять предо мною на коленях, сложив свои прекрасные руки с изысканными тончайшими запястьями в молитвенном жесте. Я — помню это, словно было то несколько жалких секунд назад — демонстративно игнорировал его, продолжая без тени запинок читать молитву. Чертов Антонио Романов, ей-богу, свел меня в могилу своими глупыми детскими выходками. Лишь после третьего и последнего синхронного «Аминь» я смог спокойно выдохнуть. Месса подошла к своему неизбежному концу, а это значит лишь то, что я, наконец, свободен душою и волен боле не строить из себя Отца Александра, а всласть насладиться бытием Александром Лебедевым. Насладиться, конечно же, мнимо. Поправив угольно-черную сутану, я хотел уж было как можно скорее бежать прочь из этого, сколь прекрасного для всех, столь же ужасного для меня одного, дома, но почувствовал непростительно сильную хватку на своем запястье. Стоит ли говорить, кем являлся этот таинственный некто, схвативший меня за руку? Словно подтверждение моим собственным мыслям над ухом раздался глубокий и красивый шепот, своим звучанием демонстрирующий наигранную обиду.       — И я, на все мольбы мои в ответ,       Оставлен был во тьме, утратив свет.       Нигде, нигде не видя, как не тщился,       Его следов, — где их во тьме найти!       Как тот, кто почит в пути,       Однажды я ничком во мрак свалился.       Упрямо… — Довольно, милорд, — я поморщился, пытаясь показать этому несносному мальчишке все свое лживое и напускное отвращение, что я якобы должен был испытывать, подвергаясь его умелым ухаживаниям. — Всего доброго, милорд. Я криво усмехнулся и снова направился к выходу из сей золотой клетки, которую, руку на сердце, в жизни не назвал бы своим родным домом. — Александр Лебедев, — он смотрел на меня свысока, наглядно показывая всю свою власть и влиятельность, что было немного забавно, если учитывать тот факт, что юноше этому тогда было всего семнадцать, в то время как я был десятью годами старше, — или, может, Отец Александр? Не изволите ли подняться со мною в мои покои для интереснейшей беседы, в которую я так желаю Вас вовлечь? Я лишь усмехнулся. Один только несведущий не услышал бы его явный акцент на «я так желаю Вас». Один только несведущий. — Желайте, милорд, желайте, — я улыбнулся, — вовлечь меня в беседу. Но поторопитесь уже это сделать, ибо, как известно, интерес к той или иной теме быстро угасает. Антонио, чего я и ожидал, волоком потащил мое бренное тело в свои изысканные покои, над которыми днями и ночами кропотливо хлопотал далеко не один десяток лучших столичных дизайнеров. Дверь за спиною красноречиво хлопнула, отрезая разом все возможные пути к отступлению. — А я ведь и правда желал просто побеседовать, Александр Лебедев, — он смеется глазами, радуясь сошедшей с рук пакости. — О Вас. Я закатил глаза, что, вообще-то, считалось верхом дурного тона при общении с людьми, занимающими более высокое положение. Но разве Антонио Романов не являет собою живое и пылающее воплощение всех греходеяний и пороков, которые только является возможным сотворить? — Я внимательно слушаю Вас, милорд. — Слушайте, Александр Лебедев, слушайте, — кивает он, поправляя свой тускло-золотистый пиджак, от коего почти пахнет дороговизной и простым человеческим бахвальством. Виконт Антонио Романов воплощает собою богатство и роскошь, блистая подобно самому любимому алмазу в сокровищнице какого-нибудь короля из стандартной детской сказки. Весь его внешний вид вопиюще сказывает о том, что сей прекрасный юноша ни при каких возможных и невозможных обстоятельствах не станет грязно пресмыкаться пред вами — скорее, заставит вас пресмыкаться пред его тяжелым взором. Его глаза бывают настолько мутны, что совсем не отражают его темную испорченную душонку, желая держать все самое сокровенное в страшнейшей тайне. Его поступь, прямая и элегантная, местами чересчур плавная и вычурная, напоминает размеренные движения огромной дикой кошки (и взгляд такой же дикий, как естество), что заметила свою ненаглядную жертву. Только почему жертвою своею он видит меня, католического священника? Запретный плод сладок, да? — Мне мерзко смотреть на эти лохмотья, — он указал рваным жестом на меня — на мою сутану, — избавьтесь от них, и я осыплю вас золотом. Вы будете сиять куда ярче всех полуночных звезд вместе взятых. Его тон обманчиво серьезен, взгляд обманчиво красноречив и многообещающ. — А вы не поскупитесь, милорд? Антонио Романов нехорошо усмехнулся. Это было, я готов поклясться на чертовой Библии, самым унизительным, что я только испытывал на своем коротком веку. Золотые монеты, тускло поблескивая в лучах заходящего алого солнца, яро пробивающихся сквозь плотные занавески, ударялись о мои голову и плечи, затем со звоном падая мне под ноги. Так, наверное, рассыпаются согретые в потемках души мечтания и надежды. А монеты все падали и падали, и счета им не было. В ушах омерзительным звоном отдается звук летящих вниз золотых копеек, бьющихся друг о друга и хаотично рассыпающихся по покоям, принадлежащим одному молодому виконту. А этот звон смеется надо мной своим заливистым металлическим смехом, толкая на мириады смертных грехов. А монеты все падали, падали, падали. Их было так много, что мне на жалкую долю секунды показалось, что конца да края им нет. Нет и никогда не будет. Пред очами все пестрело различными оттенками золотого: роскошный костюм Антонио, металлический блеск денег и мерцание умирающего солнца. Золота было так много, что сразу становится ясно как белый день — нет, не поскупится. Не пожалеет ни копейки на прекрасные, подобные его собственным, наряды, на породистых сложнохарактерных, даже неукротимых скакунов, на завораживающие нежным шуршанием юбок и цоканьем каблуков, ровно льющейся мелодией балы. Только скажи — твое. Антонио был так молод, но так жесток. Я без сил упал тогда на колени, не в состоянии боле сносить его изощренные доказательства собственной выборочной щедрости. — Милорд, — мой голос нещадно дрожал, с потрохами выдавая мое душевное состояние, — милорд, молю Вас, прекратите… Верно, в тот момент я выглядел настолько немощным и напуганным, съежившись на полу у ног его, подобно выброшенному безродному щенку, что он, услышав мое жалкое тявканье и поскуливание, решил прекратить сию моральную пытку. Бессчетные монеты прекратили падать на пол с оглушительным звоном, предварительно стукаясь о мою грешную голову и опущенные плечи, на которых, словно, разом опустили тяжелейший груз. Неподъемный груз стыда и унижения. — Благодарю Вас, милорд, — с трудом выдавил я из себя, медленно поднимаясь на ноги. Колени тряслись, как и руки, голос предательски дрожал. Я выглядел, вестимо, самым жалким человеком в этом порочном мире. Даже в глазах высокомерного Антонио отразилась жалость, дабы пробыть там какую-то незначительную долю секунды, а потом смениться разом на уже привычное глазу самодовольство. — Александр Лебедев, Вы, оказывается, еще более ничтожны, чем ничто, — его очи блестят огнями издевки и самоуверенности. В своих словах был он абсолютно прав. Ничтожнее меня, священника, запросто променявшего Господа нашего Бога на смазливого виконта, нет, ровным счетом, ничего. Я променял Бога на мальчишку, я променял Библию на его острый язык, я променял послушание на непокорность, я променял беспристрастность на зависимость. И сейчас променяю сутану на пиджак. Он подходит непозволительно близко, почти вплотную. Он плавно поднимает руку и цепляет ею мой подбородок, тем самым заставляя поднять голову и глядеть прямиком в его красивые глаза. Его взгляд был надменным, как всегда, но бесконтрольно нежным. Где-то в глубине этих карих глаз я разглядел того десятилетнего мальчишку, который страшился меня, когда я переступал порог его огромного и красивого в своем немом величии дома. Этот мальчишка, Антонио Романов, смотрел на меня с нескрываемым интересом, помешанным с нездоровым восторгом. Этот мальчишка, хоть и любил поспорить, но безгранично уважал меня и мое неизменное мнение. Этот мальчишка кардинально, просто неслыханно отличался от того молодого расфуфыренного виконта, вглядывающегося в мое ничем не примечательное лицо до рези в глазах. Как же ты вырос, Антонио Романов. — Но, Вы ведь знаете это, Александр Лебедев, рядом со мной Вы будете значить куда больше, чем просто что-то, будете сиять куда ярче. Да, я знал это. Да, понимал. Но покориться — значило предать Святую Католическую Церковь, значило предать Отца, и Сына, и Святого Духа. Покориться — значило вместе с Тэхёном твердить его извечное: «Религия — выдумка, Божий Завет — сказки, Церковь — манипуляция, Бог — фикция». Значило грехопасть пред сотнями тысяч любопытных глаз, жаждущих вдоволь наглядеться на фееричное падение священнослужителя. Значило предать себя самого. С другой стороны, покориться — значило расторгнуть Божественные узы, которые не даровали уже никакого спокойствия и облегчения, и свергнуть с себя бременящие душу оковы. Значило, наконец, ощутить отсутствие потребности соответствовать своему сану, чтения месс в городском Храме Лика Господня и в домах людей, которые не способны уделить Господу нашему Богу жалкий отрезок времени в воскресное утро. Значило не быть вечно обязанным сохранять смирение, бедность и целомудрие. Значило сменить осточертевшую сутану на свободную белую рубаху, поверх которой можно накинуть пиджак. Значило открыто и без страха принимать ухаживания виконта Антонио Романова. Значило стать по-настоящему свободным. Чтобы родиться, сначала нужно умереть. Чтобы почувствовать волю, сначала нужно ощутить себя невольником. Так стоила ли та свобода, к которой я с таким завидным рвением стремился, моих извечных Священных оков? Стоила ли сия игра свеч? Стоила ли конечная цель затраченных на нее средств, или же средства целью были надежно замаскированы? Все мое порочное нутро неистово желало упасть в ноги к этому юноше, что был столь уверенным в своих силах. Желало бесконечно благодарить его за то, что когда-то семь далеких лет назад его бесконтрольный предо мною ужас с годами превратился в восхищение, а потом уж — в желание. Я желал благодарить его лишь за то, что он предлагает помочь мне сделать мое будущее свободным от непосильной тяжести никому не нужной веры в никому не нужного Бога. Я хотел благодарить, и я благодарил. Молча, но так очевидно искренне, что эту блаженную благодарность просто невозможно было не разглядеть в моих глазах. И Антонио заметил ее. Он ухмыльнулся. Ухмыльнулся так, как умеет лишь он один: самодовольно, многообещающе, сладко, уверенно и в каком-то немом ожидании. В такие моменты его мутные очи поблескивают чем-то нехорошим и немного пугающим, и блеск этот точь-в-точь схож с мерцанием золотых монет, беспорядочно разбросанных по просторным покоям молодого виконта, подобно звездам на небе в полуночную пору. — Только подумайте, Александр, я совершенно свободно располагаю десятью тысячами годового дохода. И половина этого состояния будет в Ваших руках, — виконт смеется одним лишь взглядом, всем своим видом давая понять, что заранее с точностью может предугадать ответ на свой вопрос. — Неужели не хотелось бы Вам располагать пятью тысячами в год на правах моего, — смешок, — партнера? Неужели не хотелось бы Вам блистать подле меня? Антонио Романов протягивает мне аккуратно сложенный пополам чек на те самые обещанные моей скромной божеской персоне пять тысяч, внимательно глядя мне в глаза, буквально читая в них все то, что хотел бы он услышать в ответ на свои речи. Стоит ли мне тратить ваше драгоценное время, повествуя о том, что чек я, конечно же, принял?