расторгнем узы и свергнем с себя оковы.

И вот, спустя долгих три месяца после начертания и публикации предыдущих четырех заметок, снова беру в руки свое перо, с помощью которого я не так давно наловчился переносить частички своей души на девственно-белые листы бумаги, дабы начертать последнюю заметку, после которой должен буду поставить точку в истории, все это время связывавшей меня и виконта Антонио Романова. Для начала хотелось отметить, что, год тому назад опрометчиво обвинив во всех своих несчастиях многострадальную свою угольно-черную сутану, я отрекся от сана своего. По сей день помню изуродованное гневом лицо архиепископа Соколовского, что, увы, безуспешно пытался взывать к той несущественной части меня, в которой теплилась еще слабым голубым огоньком верность Господу нашему Богу. Помню расстроенные взоры мальчуганов из хора, которые, как Антонио когда-то долгих семь лет назад, любили поспорить со мной и навязать мне свое неоспоримое мнение — не устоявшееся мнение нескладных долговязых парнишек с приятными голосками. Помню растерянный взор мальчишки-органиста, которого я учил играть на красивом церковном органе, в ответ на который я дал ему слово заявляться изредка в Храм Пресвятой Девы и наблюдать за его успехами. К слову, я не преминул исполнить сие свое обещание, и потому единственной причиной моего появления Храме был мальчишка-органист, веселый и неугомонный по своей природе, что очень ему шло. Правда, мальчишка этот, что, думается мне, совершенно неудивительно, любил пошалить. Помню даже, как во время воскресной службы он, до смерти заскучав, заиграл кадриль, широко и искренне улыбаясь. Кадриль, яростно выдыхаемая трубами органа, звучала просто очаровательно, но, к величайшему сожалению прихожан и многих-многих других, включая меня самого, архиепископ мелодию не оценил даже вполовину, из-за чего последующие несколько недель юный органист стойко терпел нудные нравоучения и гневные взгляды архиепископа Соколовского. Органисту, естественно, пришлось слезно клясться нашему архиепископу, что у него больше никогда в жизни не возникнет и малейшей мысли сыграть кадриль во время воскресной мессы. Спустя месяц он выдал прекраснейшую мелодию для фокстрота. Так же тщетно, как архиепископ Соколовский пытался склонить мальчишку-органиста к беспрекословному повиновению и покорности, я пытался позабыть прекрасного виконта Антонио Романова, что, вестимо, решил насовсем обосноваться на подкорках моего разума, целиком и полностью завладев множеством моих мыслей. Долгими беззвездными вечерами для меня стало неотъемлемой привычкой сидеть в глубоком кресле, гордо стоящем посреди небогатой гостиной моей матушки, и, наблюдая за разъяренными язычками алого пламени, придумывать мириады концовок нашей с виконтом истории, отличных от той, где его старший брат, гордо и счастливо улыбаясь, вежливо сообщает мне о скорой свадьбе своего маленького Антонио, а я, трусливо поджав хвост, сбегаю, не сказав ни слова. Таким любят заниматься молодые юноши и девушки, опьяненные первой любовью и хорошим красным вином, но и мне, предателю Создателя, не очень-то грешно погрезить хоть о кусочке желаемого счастья. В моих нескончаемых грезах я успел уже побывать на месте того самого «славного малого Дмитрия», успел отречься от сана и сутаны значительно раньше, тем самым повлияв на выбор виконта, успел и вовсе не оказаться постыдно выброшенным за дверь под услужливо-вежливое «В Ваших услугах мы боле не нуждаемся». За неимением под боком человека, которому без боязни быть непонятым я мог бы в подробностях поведать о ярких событиях своей неприметной жизни обычного приходского священника, я взялся за перо, решив, что в начертании длинных строк я найду покой свой и благодать свою. Изначально дело не шло. Слова мои были сухи и нечувствительны, тусклы из-за заметного отсутствия множества необходимых порядочному мастеру слова эпитетов и метафор. Так продолжалось до тех пор, пока я писал о жизни и смерти, об Отце, и Сыне, и Святом Духе. Все изменилось ровно в тот самый момент, когда я, отчаявшись из-за своей неумелости и неопытности в искусстве слова, решил написать о виконте Антонио Романовом и себе самом. После начертания кривого и неразборчивого «Я пал, как священник, и согрешил, как человек» слог мой налился ярчайшими красками, переполнен стал всеми теми эмоциями и чувствами, что мне удалось когда-то испытать. В порыве дичайшего вдохновения я марал угольно-черными, как некогда ненавистная мне сутана, чернилами лист за листом, не желая даже править что-то в первом своем удавшемся тексте, дабы не лишить его ненароком той искренности и той правды, что были мною же в слова мои вложены. Первые две заметки я начертал легко и быстро, решив так же быстро их опубликовать. Не могу сказать, что свои неумелые каракули я отнес в редакцию для того, чтобы получить безоговорочное признание читателей своих, ибо это утверждение чертовски далеко от истинной сути действий моих. Скорее, просто где-то глубоко в моей грешной душе сияла маленькой белесой звездочкой надежда на то, что, узрев своими собственными глазами всю мою зависимость от него, Антонио одумается и, быть может, даже полюбит меня вновь, коли любил когда-то. Сейчас я отчетливо понимаю, насколько все мои надежды были глупы и необоснованны, но разбитому вдребезги сердцу безудержно хотелось верить в наилучший исход. И оно верило. Однако, точь-в-точь так же, как и сердце, виконт Антонио Романов вдребезги разбил всю мою и без того шаткую веру в абстрактное счастье, одним прекрасным днем адресовав мне скупую до подробностей и эмоций записку, даже не потрудившись подписать адресата его собственным именем. «Алехандро Лебедев, — писал он, — требую убрать мое имя и имена моих приближенных из дальнейших своих газетных заметок. Заранее Вам благодарен». А ведь когда-то человек этот, что пожалел времени и чернил на добрые слова в адрес некогда хорошего друга и собеседника, целовал меня, обнимал за талию и совсем бессовестно делал самые запредельные вещи, даруя мне столь же запредельные ощущения, которые ныне остались в моей жизни лишь в обличии нехитрых воспоминаний. Поначалу, конечно же, мне было до беспамятства обидно раз за разом перечитывать эту жалкую наскоро начертанную весточку, но потом я смиренно склонил голову пред всемогущею царицей всех жизней, имя коей Судьба. Ее не одурачишь, с ней не поспоришь, ее не свергнешь. Ей позволено лишь слепо доверять все то, что было когда-то ценно и милостиво отдавать из рук в руки свои жизни, из которых она, Судьба то бишь, умело, словно из мокрой податливой глины, лепит стоящие миллиардов восхищенных взоров треклятые всем родом человеческим свои жестокие произведения искусств. Опережая все ваши скептические жесты и замечания, спешу заметить, что я не сдержал обет смирения, ибо и по сей день не был воспламенен желанием целостно смириться с бренностью неизменным своего бытия. Я покорно смирился лишь с тем, что юному виконту к черту не сдался бывший приходской священник в Богом забытом городишке N, потому днями и ночами напролет убеждал я себя самого в том, что и мне чертов Антонио не дался совсем. И вскоре после начертания и публикации первых четырех заметок мои долгие убеждения, все же, возымели эффект. Нет, я не забыл и не отпустил Антонио Романова, как любил отпускать многих до него, я всего-навсего выплеснул на ни в чем не повинную бумагу всю свою обиду, весь свой гнев и все свое негодование, помешанное со страшнейшим отчаянием впервые влюбившегося мужчины. Искусство слова помогло мне по-настоящему, ибо, чего я сам от себя никак не ожидал, семнадцатый за прошедший год любовник виконта Антонио Романова был мне абсолютно безразличен, как и все его предшественники и последователи. Мне стало до ужаса безразлично все, что могло быть так или иначе связано с молодым виконтом. Я, словно, вместе с эпитетами и метафорами, отдавал некогда девственно-чистым листам куски своего прошлого вместе с заключенными в этих самых кусках чувствами и эмоциями. Спокойная белизна бумаг дарила мне небывалое умиротворение, чему, если уж быть до конца искренним, я был бесконечно рад. За долгий год принятия всего случившегося со мною в N и, непосредственно, принятия себя самого, я чудом сблизился со своею матушкой, с которой никогда в своей недолгой жизни не был особо близок по духу. Однако с моим отречением от сана своего все в бытие моем за относительно короткое время успело измениться до неузнаваемости, включая и меня самого. Матушка теперь не сторонилась меня, как часто делала то ранее, а, напротив, — взяла за привычку сидеть со мною тихими уютными вечерами снаружи полными городской суеты и молчать, элегантно попивая что-то крепкое из высокого хрустального бокала. Иными днями, изменяя своим привычкам, рассказывала мне необъятное множество чудных и неправдоподобных историй из своей жизни, коих я ни разу не слышал даже будучи несмышленым ребенком. Будучи же в первый раз в городской типографии я повстречал прекрасную молодую девушку, которая, забегая чуть вперед, оказалась только что упорхнувшей из, с каждым годом становившегося все теснее и теснее, родительского гнезда девушкой-печатницей. Я сказал, что повстречавшаяся мне печатница была прекрасной, но ровно таким же образом три месяца тому назад я описывал Антонио Романова, потому, верно, мне стоит уделить некоторое время этой девушке-печатнице, имя коей Марта. В отличие от блистающего хладно-роскошным сиянием Антонио, Марта блистала совсем по-детски добро, без всякого намека на в избытке виконту присущие наглость и избалованность. Девушка-печатница была, что поражало в самое сердце с первой же встречи, улыбчивой и внимательной. Ее волосы были вечно растрепаны или взъерошены чьей-то шаловливой рукой, из-за чего она выглядела в разы младше своих истинных лет. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что над моими заметками, полными неясных чувств к Антонио Романову, трудится именно она. Оно, не стану лгать, было велико, но стало еще куда более огромным, когда она, Марта то бишь, солнечно улыбаясь, отчего все ее девчачье личико светилось какой-то нежной вежливостью, предложила обсудить все то, что произошло со мной в неприметном городишке под названием N. Так и было положено начало моей крепкой дружбе с девушкой-печатницей, которая позднее переросла в нежную и непорочную, совершенно целомудренную, почти что детскую влюбленность, которой не могли помешать ни сан, ни уж тем более титул. Мне было до дрожи в коленях приятно от того, что чувства эти, подобно чувствам к юному виконту Антонио Романову, не заставляли грудную клетку тоскливо болеть, наоборот — они вызывали такую неподдельную мальчишескую радость, что становилось в какой-то степени даже немного жутко. Тогда-то я впервые и задумался о том, что, быть может, поцелуи Марты будут в разы слаще и нежнее грубых и рваных поцелуев виконта, да и неописуемой радости принесут куда больше. Я, к слову, оказался тогда чертовски прав. Вот и пришел конец этой самовольной исповеди, после последних слов которой я вынужден буду поставить жирную и неоспоримую точку в истории обычного приходского священника Александра Лебедева и великолепного виконта Антонио Романова. И сколько бы я не говорил в самом начале, что буду сам себя судить на ваших глазах, я, скорее, предпочту оставить это Господу нашему Богу, ибо мне, как познавшему истинное горе и истинное счастье мастеру слова, совершенно плевать на то, что когда-то давно я пал, как священник, и согрешил, как человек.