расторгнем узы и свергнем с себя оковы.

Смирение. Как бы ни хотелось мне тогда громко заливисто рассмеяться, услышав от мальчишки из церковного хора, поющего в той самой церкви, откуда меня уволокли за белы рученьки в иной приход, я не мог выдавить из себя даже ответного приветствия. Мальчишка, в самых ярких красках описав, вне всяких сомнений, искреннее сожаление архиепископа Соколовского, ярко-ярко, буквально слепя, улыбнулся, нараспев произнеся смертному приговору подобное: — Его Высокопреосвященство просили передать Вам, Отец Александр, что они глубоко сожалеют о такой непростительной ошибке и предлагают Вам вернуться в свой родной приход! Все в Храме Пресвятой Девы по Вам ужасно скучают! Особенно по Вашей фееричной игре на органе! Лицо мальчишки из хора выражало такую неподдельную радость, что, помедли я с ответом хоть на секунду, заметал бы своими живыми глазами настоящие искры, яркие и обжигающие обволакивающим теплом. Я тогда сказал что-то похожее на «Передавай Его Высокопреосвященству, что я прибуду в кратчайшие сроки и вновь займу свой пост в Храме Пресвятой Девы». Посланник архиепископа, едва не выпрыгивая из своих грязно-серых штанишек, умчался куда-то в сторону вокзала, напевая себе под нос не знакомую лично мне замысловатую мелодию, все никак не прекращая улыбаться так, как улыбаюсь я, вспоминая деньки, проведенные с одним несносным виконтом. Правда, мальчишка этот никак не мог знать, что в тот самый день относительно небольшим набором слов лишил меня, без шуток, самого дорогого человека в моей жизни. Он сам того не замечал, но, верно, своей широкой улыбкой с очаровательными ямочками на пухлых детских щечках компенсировал образовавшуюся внутри меня пустоту. Архиепископа Соколовского я знал очень и очень давно, ибо он являлся, непосредственно, одним из наставников в семинарии, где я учился, где день ото дня становился все более похожим на то, во что я превратился ныне. Он видел все мои взлеты и падения, видел все мои сомнения, порождал своими наигранно и хорошо отрепетировано пылкими речами все мои убеждения, которые с годами рассыпались в прах. Он был тем, кто даровал мне сан. Он же был и тем, кто, не постыжусь этого слова, сослал меня в Господом забытый N за то, чего я даже не думал совершать. Он же теперь и пытается вернуть. Зная архиепископа так же хорошо, как знал его я, с непоколебимой уверенностью можно заявить, что в слове «предлагаю» тот сделал некоторое количество орфографических ошибок, и на самом деле оно должно было звучать как «велю» или «требую». Отказывать не представлялось возможным, потому, на коленях вымолив неделю отсрочки, я стал непрерывно размышлять о том, что же далее будет со мною и виконтом. Слишком стремительно наступил вторник — тот день, когда я, беспрекословно подчиняясь своим обязанностям на должности приходского священника в городишке N, должен был читать воскресную мессу в особняке Романовых, которые, верно, сославшись на свой высоченный статус, не были способны уделить Господу нашему Богу жалкий отрезок времени воскресным утром. Поездка до фамильного их поместья показалась мне в тот день слишком долгою и хмурою. Даже бескрайние шафрановые поля, чье ярко-лиловое сияние я так любил созерцать, заслушавшись мерным цоканьем лошадиных копыт, звучащим точь-в-точь как удары моего сердца, не производили на меня былого впечатления, казались унылыми и тусклыми, навевающими смертную тоску. Я ехал и думал о том, каковой станет моя жизнь без образа нагловатого и самодовольного Антонио Романова, что на протяжении семи лет маячил пред взором моим. Только подумать! Целых семь лет мы беседовали, спорили, смеялись вместе, несмотря на разницу в возрасте, что должна была пропастью возлечь, вырасти стеною исполинскою меж нашими сердцами и душами. Однако не возлегла, не выросла — даровала уют и взаимопонимание до поры до времени. Целых семь лет я стремился вырастить из избалованного мальчишки этичного, благоразумного и тактичного мужчину посредством мнимых и ненастоящих разговоров со Всевышним. Целых семь лет я старался стать как Он и создать что-то подобно Ему. Я семь лет уподоблялся Создателю во лживых и не имеющих, ровным счетом, никакого смысла попытках создать. Целых семь лет я пытался создать и сосудом для «создания» моего я нашел в десятилетнем виконте, имя которому Антонио Романов. Только глуп и молод я был, потому и не понимал, противился всеми силами тому факту, что Богом нельзя стать. Ему позволено лишь служить верой и правдой. И я, как самый неудачный опыт Его, предал и веру, и, разумеется, правду. Это по мне Он долго и безутешно проливал слезы в то дождливое воскресенье, когда молодой виконт даровал мне уйму ощущений, а потом в одночасье растоптал их. Это по мне, слуге, присягнувшему, а потом предавшему, страдал Он, глядя на меня сквозь стеклянные очи Мадонны с витража. Но непростительно поздно осознал я грех свой. Однако еще непростительнее было то, что я в грехе своем не раскаивался ни капли. Неужто… Около огромного в своем незыблемом величии дома герцога Романова стояло воистину великое множество различных экипажей, запряженных, хотелось бы отметить, самыми красивыми и породистыми скакунами из всех тех, которых я имел честь видеть в своей скучной и неувлекательной жизни приходского священника. Верно, у семейства Романовых сегодня значился прием, о котором, к величайшему моему сожалению, я осведомлен не был. Сейчас, спустя год терзаний, размышлений и раскаяния, мне думается, что должен был я уйти оттуда как можно скорее, дабы не мешать торжеству, но тогда грудь моя томилась огромным желанием увидеть Ким Тэхёна, побеседовать с ним, может, даже коснуться его якобы ненароком. И я направился ко входу в особняк, подгоняемый, словно конь хлыстом, живой и яркой надеждой на столь желанную встречу с одним виконтом, чье имя течет мелодичным «Антонио Романов» к моему многострадальному сердцу, заливая его, словно Бостон, патокой. Массивные дубовые двери, пестрящие изысканной резьбой, чей рисунок я давным-давно выучил наизусть, заперты не были, из чего я сделал утешительный для самого себя вывод, гласящий, что в этом доме еще найдется местечко, которое не трудно было бы предоставить незваному гостю. Я прошел в богато и со вкусом выполненную гостиную, из которой доносились различные звуки: мелодия Бетховена с присущими названному композитору бунтовскими замашками, гордая и грозная, смех десятков людей, цоканье очаровательных женских каблучков, встречающихся с натертым до блеска паркетом в порыве танца, шуршание юбок и еще многие и многие пьянящие звуки, отдающие на самом кончике языка терпким послевкусием богатой жизни, помешанной с юностью. В гостиной и впрямь было многолюдно и немного душно, но лишь настолько, чтоб духота эта могла начисто лишить вас всякого намека хоть на жалкую каплю здравого ума. Десятки прелестных пар кружились в заразительном танце, остервенело хватаясь друг за друга, вестимо, прочувствовав великие творения не менее великого композитора всей своею душою, не скупясь на излишнюю сентиментальность, которая в обществе молодежи совсем не казалась неправильной и чересчур забавной. Я быстро оглядел комнату полную гостей в поисках одного единственного юноши, которого я желал сейчас видеть. И попытки мои увенчались успехом. Виконт Антонио Романов в своих неизменных вычурных золотых одеяниях, что совсем ему несвойственно, сидел в самом углу, самодовольно и пьяно улыбаясь. Сорвавшись, словно какой мальчишка, с места и стремительными шагами приближаясь к нему, я далеко не сразу разглядел почившего на коленях юного виконта иного юношу, коего я в жизни своей не видывал. Юноша этот был столь же красив, сколь и держащий его за талию, ровно как держал он некогда меня, Антонио Романов. Он был раскрепощен и, я в этом уверен, пьян до безумия. В груди моей разлилось стойкое и неприятное чувство жгучей ревности, граничащее с дичайшим гневом, чего за все свои двадцать семь лет я ни разу за собою не замечал. Скорее всего, Антонио поймал на себе мой испепеляющий взгляд, ибо ухмыльнулся еще шире, чем обычно, и, развернув к себе сидящего на его коленях юношу лицом, впился в его губы жарким и нетерпеливым поцелуем, не отрывая от меня взора своих темно-мутных очей. Антонио целовал его так, как целовал когда-то меня. Виконт притянул юношу еще ближе к себе, при этом впиваясь своими крепкими руками с прыткими пальцами в красивые бедра иного юноши. Его взгляд явно насмехался надо мною, над моею детскою опрометчивостью, над доверием и искренними, но, увы, никому, разве что, кроме меня самого, не нужными чувствами. — Отец Александр? — слышу я позади себя приятный и смутно знакомый мужской голос. За моею спиною, облаченною уже не в ненавистную мною и Антонио Романовым сутану, а в кремового цвета рубашку из довольно приятной на ощупь материи, стоял один из старших братьев юноши, питающего неземную страсть к золотым одеяниям. Я кивнул, затем тихо-тихо несмело промолвив: — Да, милорд. Вам что-то угодно? Мужчина мягко улыбнулся, отрицательно покачав головой, и этот простой жест показался мне настолько теплым, что все мое насквозь грешное существо прониклось глубочайшей симпатией к старшему из братьев Романовых. — Прошу прощения, Отец Александр, за то, что не соизволили предупредить Вас о том, что моему достопочтенному отцу уже успели доложить о Вашем скором отъезде, и в Ваших услугах мы боле не нуждаемся, — все так же вежливо и мягко улыбаясь, проговорил мужчина, при этом чуть склонив голову в извиняющемся жесте. — По этому ли поводу торжество? — спросил я с несвойственной для меня ухмылкой на губах. Мужчина заливисто рассмеялся, ибо, судя по всему, счел мой вопрос за неудачную шутку. — О нет, Отец Александр, конечно, нет, просто нашего маленького Антонио венчают с тем молодым человеком, который восседает у него на коленях, — горделиво улыбаясь, произнес старший из братьев Романовых, продолжая чуть посмеиваться, из-за чего меня передернуло. В каком смысле Антонио венчают? — Вам, быть может, как священнику, мужеложство кажется чем-то до мозга костей порочным и ужасным, но Дмитрий очень славный малый, да и Антонио ходил вне себя от счастья, вечно болтая о своем скором замужестве, — продолжал мужчина, как-то по-отечески нежно глядя на милующуюся в углу парочку. — Верно, — продолжает он, — Вам интересно, каким таким образом мы уломали священника обвенчать двух юношей? Матушка с отцом, как подобает добрым католикам, поначалу были категорически против того, чтоб Антонио шлялся по мужчинам, но, увидев то, как он глядит на Дмитрия, и, побеседовав с ним об этом, решили помочь делу. И помочь решили, естественно, золотом. Ибо священник, коим Вас, Отец Александр, заменили, уж больно падок на деньги. А… Не дослушав мужчину до конца, что было, к слову, верхом неприличия, я постыдно сбежал под десятками удивленных взоров и под одним самодовольным и надменным. Шок, паника, ужас и отчаяние нагнали меня только в экипаже. Слезы безудержно капали на новые красивые брюки светло-коричневого, почти древесного цвета, что было совершенно недопустимо для мужчины моих лет. Увидит кто — пристыдит колким «Уже скоро тридцать лет, а ревет подобно дочурке прачки из соседнего дома». В голове крутилось это вежливое «В Ваших услугах мы боле не нуждаемся», звучащее для меня пошло и двусмысленно. Антонио-то точно в моих услугах легкодоступной проститутки боле не нуждается, отыскав себе очаровательного муженька, который точно не носит отвратительную сутану и не мечется меж им и Господом нашим Богом. У меня было ощущение, словно меня предали. Хотя, грубо выражаясь, так и было. Антонио Романов вдоволь наигрался со мной, при этом крутя роман с тем, кому не надо будет отрекаться от церкви, кого не нужно будет насильно уговаривать сбросить с плеч своих чертову сутану. С тем, кто моложе и во сто крат красивее, кто более открыт, более образован, более состоятелен. С тем, кто, я готов спорить, разделяет его взгляды на жизнь и религию. Не удивлюсь даже, если кто-нибудь когда-нибудь скажет мне, что, находясь на супружеском ложе, они раз за разом шептали сорванным от неземного удовольствия голосом, надрываясь, извечное: «Религия — выдумка, Божий Завет — сказки, Церковь — манипуляция, Бог — фикция». Злость кипела во мне, как масло в тигле, висящем над Адским пламенем, и это никак нельзя было назвать смирением, которое я вечность поклялся хранить еще в далеком отрочестве, когда с ярчайшей улыбкой глупого и наивного ребенка принимал сан свой, купаясь в счастливых и гордых взорах моих родителей, лелеющих Святой Образ, буквально в ноги падая при его малейшем упоминании. Но я таким не был, да и становиться огромным желанием не горел совершенно. Неужто я и правда нарушил все три обета, данные мною Святой Католической Церкви еще в отрочестве? Я клялся хранить бедность? Так все тело обжигает каким-то Адским пламенем чек на пять тысяч, когда-то услужливо и щедро дарованный мне виконтом Антонио Романовым, свободно располагающим десятью тысячами годового дохода. Я клялся хранить целомудрие? Так я прекрасно помню все до одной взрывающиеся галактики, все воспламенения и угасания, все погружения под воду и возвращения за несчастным глотком воздуха, все взлеты и падения, когда-то услужливо и щедро дарованные мне виконтом Антонио Романовым, несмотря на возраст свой, так умело играющим в любовь. Я клялся хранить смирение? Так клянусь теперь своим Богом, которого возненавидел люто, что никогда в своей жизни не забуду чертовски красивого и блистающего даже в кромешном мраке, самодовольного и чрезмерно самоуверенного виконта, имя которому Антонио Романов. И теперь я совершенно одинок, покинутый и преданный всеми, обманутый. И теперь моими вечными спутниками жизни будут боль, отчаяние, непокорность, сожаление и, конечно же, воспоминания о деньках, проведенных с одним несносным виконтом. А виною всему омерзительная угольно-черная сутана.