В зале Заседаний Ордена липкая ледяная тишина давила на голову, забивалась в рот, нос, затягивала зрение. В ней застрял бы меч, потухло пламя, свернулась кровь. В тонкую бумагу окон скреблись теплые утренние лучи, но безмолвный холод изнутри рассеивал их обратно.
Так и нетронутый никем чай остывал в пиалах…
Сичэнь понимал, все выжидают кто начнет первым, какие слова произнесет, какой приговор предложит на обсуждение. Он старался отрешиться, прикрывал глаза, снова открывал, незаметно оглядывая каждого, чье мнение влияет на наказание Вандзи, выискал если не понимание, то хотя бы милосердие.
Какое угодно милосердие. От страха за брата кружилась голова, от любви к нему сводило челюсть.
Да, тот виноват, ни в одном Ордене поступок не называется иными словами как «измена своему клану». Можно долго объяснять, что вынужденные обстоятельства заставили поднять меч на Старейшин, пытаться оправдать сильными чувствами, желанием защитить человека, ставшего близким… Только это не принесет облегчения пострадавшим, их семьям. Не снимет с Лань Чжаня ответственности и не вернет почитание, в котором тот купался с детства. Второй Нефрит сбросил себя с пьедестала, его воспетая идеальность раскололась на куски, обнажив то, что в Ордене считалось запрещенным: вера недостойному человеку.
Шкала достоинств «благородного мужчины» четко приписана в правилах, а Вэй Усянь еще со времени обучения нарушал их десятками, что, по обобщенному выводу, стало одной из ступеней, приведших Старейшину Илин к бесславному финалу. Ровно, как и сбило с истинного пути, по мнению многих в Гусу, гордость Ордена – Второго молодого Господина Лань. «Вэй Ин втянул Лань Вандзи в свои преступления», - так говорили, добавляя: "но, позволив себе…увлечься, он проявлял слабость духа, потакал самообману". Их убежденность, что Вандзи потерял контроль так же, как Старейшина Илин росла. Черное-белое смешалось, первый отверг Орден Цзян ради Вэней, второй напал на свой ради Вэй Усяня.
Поэтому в иерархии Гусу сотворенное Вандзи трактовалось как «безусловно, виновен» и требовало самого жестокого наказания. Подобного которому в истории Облачных Глубин не было.
С детства они принимали законы Гусу истиной. Ровность, умеренность, взвешенность и лаконичность от слов до эмоций, от пищи до быта, - окружала всегда, считать их хоть в чем–то ошибочными не приходило в голову. Здесь дом, знания, память предков, система уважения и подчинения, ритуалы, здесь духовное выше зова плоти, холодный ум важнее горячности сердца. Правила не мешали жить, позволяя совершенствоваться в той светлой, привычной ауре праведности, честности, взаимопомощи, что так же незыблема для Ордена, как и все остальное. Верность Гусу, защита Облачных Глубин – естественна.
Они считались примером во всем.
И тем сильнее, непредсказуемее для членов клана оказался взрыв Вандзи… Не только физическое сопротивление, но и предательство основ, попытка разрушения изнутри того, чем веками гордился Орден.
Однако, оглядываясь в то время, когда братья из Юньмэня еще не прибыли в Облачные Глубины, Сичэнь понимал, – несмотря на образцовость внешне, и у него, и у Вандзи внутри неосознанно, смутно билось робкое желание чего–то… чего-то, если не иного полностью, то, хотя бы измененного. Не прорывалось на поверхность, скорее топилось как «постыдное», но было…было.
В том, как он сам порой хотел крикнуть в полный голос весело, забористо. В том, как в 15 лет швырнул на пол чайник после слов дяди с очередным «запрещается», а потом с удовлетворением за решимость и стыдом за несдержанность, собирал осколки. В том, как во снах видел себя заходящим без одежд в реку, протягивающим руку к неизвестной обнаженной спине, – от картинок горячо тянул живот, ладонь ложилась между ног. В том, как завидовал острым на язык торговцам…
Наблюдая за отстраненностью Вандзи, возведенной ли не в культ, за его непроницаемым лицом и единичными словами, Сичэнь чувствовал, – и под этой броней брата ведет так же, как его. Возможно, тот больше противится, но… и ведется. Упрямо изгоняет из мыслей сомнения – и так же упрямо встречает их. Ищет баланс, гармонию. Его кролики. Или вопрос пылающего от смущения Вандзи-подростка о том, что за кошмар происходит с его телом, раз оно внезапно перестает подчиняться контролю. Увлечение книгами о путешествиях по морю на другую его сторону. Сочиненная мелодия, в которой за покатыми нотами скрывалось нечто глубокое, мощное, что Сичэнь позже назвал страстью.
Когда появился Вэй Ин и закованный в правила брат потянулся к нему, – не сделав ни одного лишнего движения, все равно потянулся, зацепился, Сичэнь решил – вот оно! Этот яркий, умный, красивый, честный, глубокий (несмотря, что дядя шарахался, да и остальные поджимали губы – «брат Цзян Чэна ведет себя вызывающе») мальчик может расшевелить Лань Чжаня, разбить оболочку, разжечь любовь к многообразию жизни, да просто показать, что есть иные ощущения, иные пути.
Вэй Ин разбил. Расшевелил. Разжег. Показал.
Вандзи – это, в первую очередь, цельность и упрямство. Если он принимает человека, то полностью. И таких у него всего трое: мать, Сичэнь и Усянь.
Противоречивый Вэй Ин, – заноза, несовершенство, провокатор и нарушитель спокойствия в их мире, порывистый и взвешенный, игривый и собранный, добрый и жесткий, мечущийся и идущий к цели, отдающий и приговаривающий, Вэй Ин, перемешавший цвета, Вэй Ин – манящий цветок, что колол руку, желающую прикрыть его от опасности.
Вандзи старался… Старался.
И Сичэнь виноват, что не поддержал его сразу так, как было нужно, не стоял за спиной, когда тот порывался вразумить Вэй Ина, не подсказал, не дал совет.
Виноват.
Осторожность, желание оградить Орден от связи с «повелителем марионеток» или же попытка удержать нейтралитет - сейчас уже не имело значения. Но он на какое–то время оставил брата одного, уйдя в свое: в обязательства за репутацию клана и в нежную тягу к маленьким рукам, ямочкам на щеках, влажным большим глазам, протяжному «эр-гэээ», – отчаянно хотелось больше, больше теплоты от появления в жизни Мэн Яо.
А его сильный-уязвимый в своей любви и верности брат, видя как Вэй Ин сползает сильнее, сильнее во тьму, все равно не попросил Сичэня о помощи, брат, преданности которому он поклялся в день семилетия Лань Чжаня.
Три года разницы – ничто, он всегда будет его младшим братом, частью, кровью, тем, кого Сичэнь, даже понимая случившееся, не сможет осудить и уж точно никогда – отвергнуть.
Безусловная любовь, безоценочная. Без жара тела - платоническая, платоническая. Если дурманило желанием, старался тут же выдергивать. Это брат. Он - брат. Иногда было сложно, но он справлялся. Даже грея ночью больного Вандзи, подцепившего ужасную подземную лихорадку, вытягивающую энергию и плохо поддающеюся лечению, водя носом по волосам и засовывая его ледяные ступни между голенями, зажимая побелевшие до инея руки между животами, не позволял думать о нем как-то иначе.
Он не умрет.
Ужас фразы напряг желваки, потому что Сичэнь внезапно четко понял, какая судьба будет сейчас озвучена для Вандзи.
Видел мысли собравшихся, что складывались тускло-голубыми иероглифами в слово «казнь».
В гуманном Гусу требование смерти выходило за рамки принципов, карательной мерой не применялась, противоречила укладу, философии, считалось плохим для совершенствования.
Но Старейшины и другие были людьми…
Лучше многих, отлично контролирующие свои эмоции, поднявшиеся на высокие уровни, но – людьми. И выпад Вандзи, помимо прочего, стал личным предательством: ведь доверяли, ставили в пример, прислушивались к мнению, несмотря на молодость.
Казнь витала в воздухе. Как торжество справедливости, как ответное действие за разочарование во Втором Молодом Господине Лань, как желание преподать урок за своих пострадавших от его меча. А еще показать назидательным примером остальным, что нельзя ставить сомнительные чувства выше общей морали, особенно к таким, как неистовый Старейшина Илин, – повелитель мертвецов, одно существование которого уже вызов светлому пути Гусу.
Сичэнь всегда был, будет предан Ордену, но не так, не так, как предан брату. Даже если его за это ждет расплата, уверенность не подлежит ни сомнению, ни отрицанию.
Ему тяжело смотреть на Старейшин с их ранами, осознавать, что в Орден, после пережитого во время войны, пришла новая беда, но еще тяжелее видеть застывшие глаза Вандзи с загнанным страхом, любовью, чувством вины. Его странный, нужный маленький-взрослый брат, единственный, с кем понимали друг друга без слов. Жестокий к врагам, наглухо закрытый перед чужими и преданный тем, кого впустил в сердце. Порой наивный в отношениях – и предельно проницательный в них же. Ледяной Нефрит – теплый А-Чжань.
Его ни на кого не похожий брат…
Есть долг… У всех. Перед Орденом никто не отменял, не отменит. Да, клан – основа, история, память. Но есть и иной долг… Перед конкретным человеком. Тот, что называется: «не могу иначе». И если слово Главы Ордена не перекроет коллективное решение немедленной смерти, он украдет Вандзи, укроет в тайных местах Поднебесной.
Весов не существует.
Кто-то из присутствующих глубоко вздохнул, звук застрял в тишине, его подхватил другой, – движение пиалы по столу, потом третий – скрип… Пространство наполнялось ими предгрозовой воздух эфиром: лязг металла, глоток чая, резкий звон музыки ветра…
Поймав вопросительный взгляд дяди, Сичэнь произнес первую фразу, его слов ждали, – именно как Главы, а не брата.
– Проступок Лань Вандзи…
Стало понятно сразу, – не то: слишком мягкий тон, слишком незначительное определение.
В Гусу не кричат, не шумят, слова должны звучать подобно хрустальной капле, россыпи дорогих камней, при негодовании – коротким стуком булыжника. Но сейчас многоголосье падает камнепадом.
– Проступок? Глава Ордена назвал предательство проступком?
– Мой отец до сих пор не пришел в себя от нападения…
– Никто никогда в Гусу не разделял темный путь.
– Тридцать три Старейшины…
– Лань Вандзи разрушил величие Ордена.
– Сражаться со своим кланом за жизнь Старейшины Илин недопустимо.
– Глава Ордена обязан вынести строгое наказание, несмотря на то, что это его брат…
– Смерть.
– Казнь.
– Должен ответить.
– Одиночное заточение до смерти с пожизненным запретом заклинательства…
– Мой брат всегда был преданным Ордену.
– Вэй Усянь с самого начала вносил смуту в Облачные Глубины…
– Лань Вандзи должен принести покаяние перед Советом Старейшин.
– ...Был ранен во время войны, защищая Облачные Глубины, а теперь сражен рукой Лань Вандзи.
– Справедливость!
– Девиз Ордена попран!
– Я учил Второго Молодого Господина Лань сражаться…
– Глава Ордена должен забыть, что речь идет о брате…
– Почему так поступил?
– Брат Главы Ордена поддался запретным чувствам…
– Второй Молодой господин Лань ради недостойного человека предал своих…
– Никто не умаляет заслуги Лань Вандзи в войне и попытках усмирить Старейшину Илин, но его последнее действие перечеркивает все.
– Нельзя биться против своего Ордена…
– Нельзя наносить раны членам клана.
– Это правила…
– Правила чести.
– У одного из Старейшин двое маленьких детей…
– Казнь.
– Смерть.
– Заточение.
– Глава Ордена согласен?
В гуле голосов Сичэнь не услышал дядин, или он был, но тих? Подняв руку, попросил всех остановиться, ему есть, что сказать и он знает, это не понравится, втягивая носом воздух, начал прикидывать способы, с помощью которых можно вызволить Вандзи из Облачных Глубин…
– Глава Ордена, говорите…
Сичэнь кивнул, выпрямился:
– Мало какое наказание можно считать заслуженным за действия брата, но… – следующие слова прозвучали, возможно, более резко, чем требует напряженность ситуации, – … как Глава Ордена, я не поддерживаю ни казнь Лань Вандзи, ни заточение до смерти с запретом использования духовной силы.
Вот теперь начинался настоящий хаос.
– Братские чувства мешают правосудию...
– Глава Ордена разделяет убеждения Лань Вандзи…
– Решение за большинством голосов…
– Что предлагает Глава Ордена?
Краем глаза Сичэнь заметил поднявшегося Лань Циженя, услышал...
– Тридцать три удара дисциплинарным кнутом достаточное наказание.
... И задохнулся…
На этот раз тишина опрокинулась на зал выплеснутой с силой водой.
Повернулся, покачал головой.
– Дядя знает, что это пытка? Тридцать три… выше предела. Оттянутая казнь через страшную боль.
Тот кивнул, повторяя.
–Тридцать три удара дисциплинарным кнутом. Сумев пережить, Лань Вандзи отдаст долг пострадавшим и перестанет считаться предателем, ибо сами небеса решат даровать ему жизнь. Если же умрет под кнутом, значит, его преступление настолько велико, что недостойно искупления ни казнью, ни заточением.
Сичэнь судорожно прикинул, сколько у него времени на то, чтобы добраться до дома, где содержат брата, убедить того лететь с ним… Лань Цижень не сводил взгляда, одними губами произнёс: «Нет. Не пытайся. Тебе не позволят».
– Дядя…
Никогда в жизни Сичэнь не был в подобном состоянии оглушения, ужаса, бессилия, рвущейся воем жалости к Вандзи и одновременного понимания, что в словах дяди есть смысл. Это шанс. Призрасныйй, за пределами человеческих сил, цепляющийся за краешек, шанс - дорога к смерти, но... не однозначная мгновенная казнь на места. Это дикая пытка. Но и надежда на "сможет выстоять, и..." Зыбкий, страшный выбор между "смерть на месте" и "если переживет мучения". Но он может попробовать раскидать всех, вынести брата из Гусу, - не спрашивая позволения... Сделал шаг в сторону, услышал сбоку просьбу дяди подойти, развернулся, тот произнем слова тихо и непривычно быстро, часто: "Сичэнь, я понимаю, но ситуация выходит из-под контроля. Его охраняют. Настрой у пострадавших и других решительный. Он выступил против клана, понимаешь последствия. Твои силы велики, но ты один. Вандзи истощен. Ты уверен в его желании пойти с тобой, зная его, уверен?" Нет, Сичэнь не был уверен, что брат безропотно согласится на бегство. И нет гарантии, что они смогут уйти, даже если скрутить его силой. Так по отношению к Лань Чжаню он тоже не хочет...
Тридцать три…
Деревянная линейка, ее кнутом-то в полном понимании назвать нельзя. Независимо от силы , она выворачивает мясо, рассекает до костей мышцы, вытягивает наружу жилы. Ударив несколько раз в одно место, можно перебить позвоночник, раскрошить ребра, свернуть шею. Шрамы не исчезают, не залечиваются, а духовная сила – плохой помощник, во время экзекуции каждый взмах отнимает ее, не давая использовать защитой от чудовищной боли.
В одном из трактатов Сичэнь читал описание мучений от кнута, среди которых были строки, что он сильнее прижигания огнем, мучительнее пытки растягиванием, страшнее бочки с битыми глиняными черепками. И что лишь переживший двадцать пять ударов искупит свои грехи, представая после перед людьми и небом непорочным. Но вынести сможет тот, кто страдает не за выгоду и власть, не жаждет мести и не просит пощады, не торгуется, а смиренно подставляет тело и душу под рассекающие удары, принимая их заслуженным испытанием. «Чистый сердцем, освещенный любовью, познавший веру - преодолеет», – так сказано в трактате. Но стоит хотя бы раз пожалеть себя, возроптать и сила духа растворяется, приходит смерть.
Двадцать пять… Не тридцать три…
Как вынесет?
У Вандзи нет выгоды, ему не нужна власть, он не произнесет ни слова о пощаде, встанет на колени под кнут как за должным, а более чистого сердца, чем у брата, нет ни у кого. И Сичэню ли не знать, что любовь, вера – та причина, по которой А–Чжань взял в руки меч на горе.
Но тридцать три…
Выше предела на восемь.
Всегда есть рубеж, что не переступить. Каким бы не был искусным заклинатель, если отрубили голову, – умрешь. Если набросились двадцать лютых мертвецов разом, – умрешь. Если перебьют хребет, полосуя по внутренностям – умрешь.
Сичэнь, погрузившись глубоко в мысли, не заметил, как разошлись Старейшины, пропустил и момент их согласия с предложением дяди.
Тридцать три удара - это, по общему мнению, та же казнь, только оттянутая.
Лань Вандзи примет наказание.
Выдержит – расплатился и никто никогда не напомнит ему.
Только… Тридцать три…
****
Брат сидел на полу в одних нижних одеждах, босой, подтянутые к груди колени остро выпирали через тонкую ткань штанов, не расчесанные после бойни волосы забились под ворот, облепили скулы. На тыльной стороне ладоней алели пятна крови, сквозь порванный рукав рубашки виднелись темные края пореза, похожий, с сочащимся красным, был и на бедре.
Сичэнь опустился напротив.
– Тридцать три удара дисциплинарным кнутом. Вандзи…
Выражение лица того не изменилось: отстраненные глаза, смотрящие внутрь и видящие не Облачные Глубины, а лежащего на его руках Вэй Ина, – все так же плавилось в них темное, отчаянное.
– Тридцать три…
– Хорошо.
– Предел двадцать пять.
– Не важно.
– Важно, А–Чжань. Важно! Это… нестерпимо. Больно.
– Не страшно.
– Страшно! Я хочу, чтобы ты жил.
– Буду. Нельзя умирать. Сейчас.
Его ладонь на запястье Сичэня не дрожала, а взгляд постепенно становился ясным, прозрачным, словно в эту минуту он принимал новое решение, от которого не отступится.
– Я выдержу.
Постучавшийся адепт принес суп, рис, второй через полчаса доставил теплую воду, Лань Чжань ел спокойно, время от времени понимая на Сичэня глаза, будто хотел что-то спросить. Тому не надо слов для понимания, но он медлил, не зная, какой ответ сейчас меньше всего навредит душевному состоянию брата. Отложенная ложка звякнула о пиалу.
– А-Чэнь. Он жив?
– Я не знаю.
Они умеют общаться безмолвно, дальше диалог происходит глаза в глаза.
– Он не выстоит против всех.
– Не знаю, брат.
– Я не успел…
– Ты не мог помешать.
– Мог. Если бы поверил раньше.
– Трудно было понять.
– Я слушал разум.
– Ты предлагал помощь.
– Нужно было забрать. Без согласия.
– Ты не мог.
– Мог.
– Не казни себя.
– Я мог.
– Ты знал о том, что путь тьмы разрушает…
– Был не на его стороне.
– Сложно сразу разобраться.
– Нет. Если верить.
– Ты только выдержи.
– Да. Буду искать. Ждать.
– Вандзи, я не могу его забрать сейчас сюда.
– Знаю.
– Много глаз.
– Знаю.
– Прости.
– Не извиняйся. Это мой выбор.
– Ты только выдержи.
– Хорошо.
Пока Вандзи смывал с себя грязь, переодевался, Сичэнь сидел лицом к стене, упершись в нее лбом. Почувствовав руку на плече, обернулся, встал.
– А-Чжань, садись, приберу волосы.
Гребень с частыми длинными зубцами остался от матери, им она во время редких встреч расчесывала сыновей, держа на коленях, целовала, смеялась, рассказывала истории и неторопливо проводила сверху вниз во прядям, заплетала косы, расплетала, снова расчесывала. Вандзи как-то сказал, гребень до сих пор пахнет ее руками.
Сейчас он проходил с трудом, даже после мытья волосы брата спутанные, Сичэнь разделил их пальцами, перекинул часть вперед, остальные пропустил сквозь зубцы. Скорее почувствовал, чем услышал просьбу.
– А-Чэнь... Обними.
И это тоже из детства, из невинного детства, уже припорошенного горечью утраты. Детства, в котором Лань Чжань перестал улыбаться, детства со слезой на его ресницах при виде любой женской фигуры. С окоченелыми до синевы губами брата, часами сидевшего у домика матери, с руками, хватающими Сичэня за шею в то время, пока он, гладя А-Чжаня по спине, рассказывал перед сном сказку о драконах.
Вандзи силен, один из самых совершенных заклинателей, уперт и настойчив, умен и будто высечен из единого, без изъянов, куска нефрита, но он… всегда останется его младшим братом.
Сичэнь обхватил со спины, положил подбородок на макушку:
– Не оставляй меня.
– Хорошо.
– Подниму волосы вверх, закреплю.
– Не надо. Пусть так.
– Хорошо. Может, снимешь рубашку? Обрывки дополнят боль.
– Нет. Не хочу…открыт.
Сичэню понятно.
– Могу попросить брата, если станет невозможно, позволить себе кричать.
Вандзи коротко покачал головой.
– Не там.
Конечно не там, предложить ему такое равносильно посоветовать встать на парту и прочесть с выражением любовную лирику. Лань Чжань, скорее, разорвет себя изнутри, чем позволит кому–то услышать срывающийся жалкий крик.
До начала наказания полчаса.
Голос Вандзи сухой и тусклый.
– Брат. Почему жить больно?
Все, что мог ответить Сичэнь, – встать между разведенных колен Лань Чжаня, сидящего на краю кровати, прижать его лицо к своей груди и гладить, гладить по склоненной голове.
Последние пятнадцать минут они стояли напротив двери, держась за руки.
****
– Дядя, возьму половину ударов на себя.
– Нет. Ванцзи принимает тяжесть наказания.
– Нет, брат, я сам.
– Дядя…
– Ты был в зале заседаний. Или это – или казнь.
– Все близко…
– Да. Но искупление возможно.
– А-Чэнь, остановись. Я приму все.
– Ванцзи…
– Заслужил…
Первый удар. Ничего не чувствует, кроме того, что кнут запутался в волосах.
В какой момент променял тебя на правила?
Второй. Ничего не чувствует, во время удара по позвоночнику слушает смех.
Почему ни разу не засмеялся вместе?
Третий. Ничего не чувствует, отмечает лишь, что рукав покраснел.
Был сон с переплетением белой ленты с красной.
От четвертого пульс рвется в горле.
Когда целовал на Дафань, хотел, чтобы ты понял.
Пятый. Дергается колено, давит большим пальцем на точку, успокаивая дрожь.
Ледяной источник стал горячим, когда ты вошел.
Шестой удар слабее твоего протяжного...
Лань Чжаааань…
Седьмой льется кровью с пальцев.
Выживи…
Восьмой выбивает воздух из легких, но надо спросить:
– Дядя…что черное, что белое…
Почему решил, что моя дорога светлее твоей?
Девятый удар отзывается хрустом сломанной ветки.
Ребро…
Десятый пронзает болью до черноты вокруг. Нельзя опускать голову, но можно сжать кулак.
...Не забрал половину твоей боли после объявления предателем.
Одиннадцатый выворачивает внутренности наружу.
Пожалуйста, останься живым.
Двенадцатый опрокидывает лицом к земле. Нет. Шире расставить ноги. Как легко, оказывается, ногтями порвать ладонь.
Ты спасал людей, а я искал ноты.
Тринадцатый будто выворачивает плечо.
Не прощу, что не пошел с тобой.
Сичэнь с каждым ударом все ближе, ближе приближался к Вандзи. Видел, как клочья рубашки цепляются за куски кожи, наматываются на волосы, колтун тянется за взметнувшимся вверх кнутом, отрывая от тела брата тонкие полосы плоти. Видел его сереющие губы, вваливающиеся щеки…
– Ванцзи нужно снять рубашку и поднять волосы.
Его голос ровный, как отполированное горное плато.
– Нет, наказание не подразумевает пауз.
Голос дяди ровный, как заледеневшее озеро.
Четырнадцатый заставляет прикусить язык.
Больно…Мама, больно.
Пятнадцатый удар пропускает, как и шестнадцатый, семнадцатый, – сбивается со счета. Сдерживать рвоту больше не получается, выворачивает желчными потоками под ноги, темные пятна расплываются на красном уродливыми кляксами.
На уроке приводили слова Лао–Цзы: «Когда я освобождаюсь от того, кто я есть, я становлюсь тем, кем я могу быть».
Вэй Ин, почему был не на твоей стороне.
– Дядя, стоп. Восемнадцатый удар. Нужно снять рубашку, поднять волосы и выпить воды. Прошу прощения у дяди за непочтительность, но я, как Глава Ордена, требую.
Сичэнь обошел его, встал за спиной, раскинул руки.
– Остановить.
Кивнул адепту, - присутствующих несколько человек, - но сосуд с водой и пиала есть.
– Ванцзи, вода.
Расстояние между опущенной рукой и пиалой огромно, Лань Чжань покачал головой, – «не надо». Не сможет достойно, а пить, проливая – нет. Сичэнь закрыл широкими рукавами с двух сторон, осторожно поднес пиалу к его рту. Вода смешалась с вязкой кровью, слюной, потекла на грудь, он промокнул своим рукавом.
– Надо снять рубашку. Нет? Хорошо, сменить.
Увы, другой у тех, кто здесь, нет, ждать же пока принесут, рискованно. Вандзи начинает сползать туда, откуда вернуться практически невозможно.
В Гусу есть и негласные правила, они не выдолблены на стене, но подразумеваются сами собой. Например, ни один Глава Ордена ни разу не обнажался публично. Но Сичэню некогда задумываться, поднявшись, снял с себя ханьфу, сложив, зажав между колен, сорвал рубашку, перекинув ее через руку, надел верхнюю одежду на голое тело. Дядя отрыл рот, желая что-то сказать, адепт с кнутом замер, косясь в сторону.
–А-Чжань, будет больно, но это необходимо.
Не может понять, услышал ли тот. Рубашка, перекинутая через руку, прикоснулась к телу Вандзи и ее края тут же, будто их окунули в реку, окрасились красным. Страшно смотреть на его спину, представляющую собой месиво вывернутой плоти, порванной ткани и слипшихся волос, но самое последнее, что сейчас нужно брату, - это его неуверенность. Осторожно выпутывая скользкие от крови пряди из закрутившихся обрывков рубашки, перебросил часть их ему через плечо, но несколько тонких стянулись с нитями полотна в одно целое. Наклонился к его шее, перекусил зубами,– если немного останется в едином колтуне, то при следующем ударе может рвануть кожу. Нос, щеки, рот испачкались в крови Лань Чжаня, оттереть нечем, обе руки заняты. Перехватив волосы одной рукой, содрал с себя заколку, закрутил в тугой узел, поднял наверх, закрепляя, но все равно кажется, что рассыплются, снял свою ленту, перевязывая ему плотно пучок на макушке. Вытащить его руки из рукавов невозможно, - все влажное, прилипшее, поэтому Сичэнь разорвал их снизу доверху, отодрал по плечу, потом пальцами по боковому шву и аккуратно снял. Вандзи стоял на коленях подобно окаменелой статуе, глаза открыты, - но он не здесь, не здесь. Сичэнь знал, наказание должно идти без промедления, это тоже одно из условий искупления, брат выдержал больше половины, надежда на то, что сможет, сможет – растет, он сильный и обещал. Кивнул дяде: «сейчас, скоро». По одному куску отслоил ткань со спины, свою рубашку просто накинул ему на плечи, просовывать в рукава - причинять дополнительные страдания, да и неразумно, сложнее снимать после. Положил ладонь на ци, борясь с искушением передать энергию, – нельзя, нельзя.
– Я здесь, брат.
Восемнадцатый удар слабый, гораздо слабее, чем смятение, когда…
Уходил с горы Луаньцзан. Кто предатель? Хотел остаться… остаться… остаться… Но ушел.
Девятнадцатый похож на расчленение. Белое становится черным. Потом снова белым. И снова черным. И опять белым.
Тот мальчик… А–Юань… Что с ним?
Двадцатый вызывает слезы, зажмуривается до мушек. Упал руками вперед, они разъезжаются по липкому, больше всего хочется свалиться ничком, подтянуть колени к груди и стать пустой оболочкой. Перед лицом забрызганный кровью подол ханьфу Сичэня, его шепот: «Не уходи. Брат. Не уходи». Поворачивает с трудом голову, сбоку прозрачная женская фигура, она протягивает руку, проводит невесомо по лицу: «А-Чжань, мальчик мой, твое время не пришло. Ты сможешь». Поднимает глаза вверх, – над крышами поднимается темная птица в ореоле красной дымки, во взмахе крыльев песня… Сичэнь опустился напротив на корточки, прикоснулся к локтям: «Не стой, присядь на пятки». Скрипнул зубами: «Нет». Оттолкнулся, стараясь хоть как–то опереться на то, что условно можно назвать спиной, выпрямился, шатаясь из стороны в сторону. Птица подлетела к нему, развернулась, едва не задевая крылом, взмыла ввысь: «Не лети сюда, Лань Чжань, оставайся на земле. Не верь «проваливай», не гори горем, не лети сюда. Ты справишься, ты справишься…Верю». Ему кажется, что закричал, но слова выдулись розовыми пузырями и лопнули отдельными буквами. Сичэнь наклонился вплотную: «Что? Что?» «Ты… видишь… птицу?» Тот оглянулся: «Нет». На границе сознания голос дяди: «Пауз в наказании не предусмотрено». Шатаясь из стороны в сторону, встал на разъезжающиеся колени: «А-Чэнь, я смогу».
Вэй Ин, почему не сказал тебе вслух, что…
Двадцать первый свистит ураганом под облаками. Несколько раз приходилось нестись на мече сквозь яростный шквалистый ветер и дождь, когда не видно, что внизу, что вверху, - только завывающая воронка бури. Беспомощность против разбушевавшейся стихии, все, что можно –устоять. Беспомощность сейчас и все, что может, цепляться за клочки мыслей.
Я был беспомощным в желании помочь. Ты ждал другого. Прости.
Двадцать второй… Как Бичэнь с разбегу в рану и провернуть.
Почему не спрятал вопреки?
Двадцать третий… Неожиданно не больно.
Считаешь, я должен жить?
Двадцать третий. Снова опирается о землю. Сердце стучит в животе.
Обманул… Ты спросил, – верю ли…
Двадцать четвертый. Воздух не проходит в гортань.
Сичэнь покрылся холодным потом, когда увидел, как Вандзи с неимоверным усилием втягивает воздух, его горло дрожит низким агонизирующим «ыыыыы», набухшие фиолетовые вены на шее готовы разорваться от усилия протолкнуть внутрь хоть каплю. Закатывающиеся глаза и разжавшиеся кулаки…
– А-Чжань, смотри на меня, смотри на меня, не меня.
Встал на колени напротив, если бы кнут чуть сбился с курса, то с таким же успехом опутал бы и его. Сичэнь жаждал этого, пусть один удар, два, но ровно настолько достанется меньше брату.
Лань Чжань сфокусировал взгляд на его переносице и смог протолкнуть глубокий вдох.
Вэй Ин, не верил тебе до конца. Не верил…
Двадцать пятый. Оказывается, душа похожа на блестящий сгусток.
Где сейчас твоя? Они найдутся?
Сичэнь так же на коленях, грязное ханьфу распахнуто до середины груди, глаза подняты к небу. Следующий удар – двадцать шестой. Выше предела. Выше того, что кто-то когда-то переносил. Ему кажется, если сейчас не удержит Вандзи, все сделанное в жизни, что сделает – станет обманом, призрачной иллюзией.
Сила, мысли сконцентрированы на одном: он не должен умереть.
– Смотри на меня, А-Чжань, смотри в глаза, я здесь, ты обещал. Смотри на меня.
Хаотичный мутный взгляд брата находит его и – да, между ними натягивается струна, тонкая-тонкая, ровная, не прерывается. Взять бы Лебин и сыграть, но – никакой помощи, это условие. Вандзи должен пройти сам. Выше предела…
– Смотри на меня, не закрывай глаза.
Подвинулся к нему еще ближе, сплел пальцы перед грудью в замок так крепко, что слышит их треск. Будет двадцать шестой, дальше двадцать седьмой…
Боги, помогите брату, он хороший человек, дайте силы…
Двадцать шестой. Облачных Глубин нет. Мира нет. Только звуки «Расспроса».
Ты услышишь «Расспрос», если уйдешь?
Двадцать седьмой.
Услышишь? Днем, ночью…Всегда.
Двадцать восьмой.
Выпью. Не за тебя. С тобой.
Двадцать девятый срывает рубашку. Пока ее снимают с кнута, просит…
Вэй Ин, услышишь!
Тридцатый удар не чувствует.
В какой момент променял тебя на правила?
Тридцать первый перерезает пополам. Видит себя сверху, – неужели сломленного? Он - сломлен?
Нельзя. Если ты ушел, то должен искать.
Взгляд Вандзи уплыл, растворился под зрачком, заливающем радужку, чернота вышла за границы светлого, перемешалась с белком, испещренным лопнувшими бордовыми сосудами. Струна между ними разорвалась, вышвыривая брата в небытие. Сичэнь чуть ли не согнулся в поясном поклоне, разомкнул замок из пальцев, обхватывает ладонями его бедра, молил, молил: «Два, всего два…»
Тридцать второй не чувствует.
Исправлю.
Тридцать третий…
Вернись…
Голоса… Но он слышал только Сичэня.
– Ты жив.
И обнимающие руки брата.
Спасибо, А-Чэнь.
Сичэнь положил его голову на плечо, прижался щекой к виску, слушал дыхание Вандзи в шею, – жив, жив, жив.
– Отнесу к себе…
– Встану.
– Не сможешь идти.
– Смогу.
Опершись о Сичэня, постарался подняться с одного колена, но тут же упал, хватая воздух.
– Нет…
Наскоро собранные волосы распались, одна прядь попала в рот. Заскорузлая мокрая лента давила на лоб раскаленным обручем.
– Вандзи, снять ее?
Говорить вслух нет сил.
Да.
– Навсегда?
Нет.
– Сейчас?
Сумрак вечера как полуденное солнце, смотреть тяжело. Главное – не упасть. Не упасть. Стоять.
Вэй Ин, ты знал это…
– А–Чжань, снял ленту.
На запястье…
Вокруг гул, дядя будто с другого конца Поднебесной: «Выдержал… Искупление…Наказание сурово…»
Да, дядя, да, все по правилам.
Сичэнь невесомо обмотал кисть лентой, закрепил.
– Держись за меня. Тебя отнесут.
Хорошо.
– Дыши медленно. Не трать силы.
– Брат… Все.
Да, Вандзи, да. Ты смог выдержать то, что никто никогда. Так написано в древних трактатах. А сейчас надо лечить раны. Долго. Трудно. Но получится.
Но казни себя, А-Чжань. Не рви располосованную душу.
Лань Чжань прижал ладонь ко рту, сплюнул в нее черный склизкий сгусток и в нее же сказал, не глядя на Сичэня.
– Он мертв, брат. Он мертв.
– Неизвестно.
– Знаю. Ты сам мне об этом скажешь. Позже.
