Нездешняя

он у них появился внезапно, постоял в коридорной тени. был лишь пешкой под яростной лампой и далёк от привычной возни. он стоял немного простужен, глуп, и склеен криво, для вида. у него в голове выла стужа, а в груди черти гладили вила. совершенно нелеп и небросок, все лицо забрала его мгла. он молчал, задавая вопросы, и скрывал что он - это она.

Он появился у них недавно, дождливым днем, — по-настоящему осенним, пахнущим мокрой листвой и перестуком в серые стекла, — возник на пороге, и замер тихо, так, что даже Табаки не смог бы сказать, как долго он там стоит, — и никто, пожалуй, не почувствовав тяжелый дух неловкости, густым смогом тянувшийся от порога, не подумал бы обернуться, — несколько пар глаз впились в нелепую фигуру, и Дом прислушался, замер, задумчиво дрогнул осыпающейся штукатуркой. — Новенький, — вопросительно, словно не веря в свои же слова, проскрипел Табаки, и с силой втянул носом воздух, задумчиво дергая тонкими пальцами в пестрых кольцах, — темный силуэт на пороге качнулся утвердительно, словно кто-то нетерпеливо дернул за нитку на потрепанном свитере, и вновь застыл, позволяя раздраженным и любопытным взглядам исследовать чужака. — Не многовато у нас в Доме рыжих? — влажные волосы на голове новенького с неровно обрезанными прядями были скорее грязно-ржавыми, нежели настоящими пламенным, или хотя более менее яркими, и на роль благородного цвета претендовали едва ли. Мутноватые, впитавшие уличную слякоть глаза скользили по указанной траектории, старательно пропуская новые лица и сосредотачиваясь в большей мере на собственных ногах; с одежды капало, но все выжидали, может объяснений не присутствующих воспитателей, или отдавали право молчаливому вожаку, найти которого мутными глазами никак не удавалось. — Я Табаки, — сухая ладонь с узловатыми пальцами очутилась в поле зрения вздрогнувшей от неожиданности фигуры, неровной, с опущенными плечами и обшарпанной тростью, слишком неуютной в темной комнате с чешуйками потемневшей от времени краски, пугающим ковром расстилающейся по стенам, бросавшей и без того страшные тени от потускневшей, желтовато-грязной лампочки; жалкая бесформенная куча —потрепанный рюкзак и сброшенная при входе куртка, украшенная бисеринками холодной мороси, — выглядела еще более жалко. — Кличка уже есть? — Нет, — хрипло от неясного волнения выдавил новенький, тряхнув головой, и это вполне человеческое слово, но звучащее старательно приглушенно и словно на пробу, — спустило замершую пружину; Дом выдохнул, вновь зазвенел оконными стеклами, закашлял ржавчиной в облезлых раковинах, стряхнул со стен налипшую шелуху. — Ты обратился по адресу, дорогуша! Позволь стать твоим крестным, — колеса резво закружились, пестря металлическими бляшками и мотками цветных веревок, — как он вообще ездит? — и вместе с ними закружился весь мир, впуская в одеревеневшие от страха легкие глоток воздуха, позволяя вытряхнуть налипшие на глаза клочья осеннего неба и поднять упавшие в пол зрачки, — а Табаки все кружился вокруг, цепким взглядом буравя каждый сантиметр еще тянущего Наружностью тела, и проникая, кажется, все дальше в само естество, загоняя когти на кончиках паучьих лапок внутрь, цепляясь, шурша, выискивая, вытряхивая, сжимая в пальцах, перебирая, подбрасывая, и снова впиваясь, все глубже... — Табаки, достаточно, — незнакомый голос выдернул новенького на поверхность из самого центра пестрого водоворота, стряхнул так, что даже зубы лязгнули, но подняв глаза тот не смог определить говорившего, — слова были уже произнесены, губы замерли молчаливо. — Я уже все, Сфинкс, — Табаки улыбался, с чувством выполненного долга глядя в выжидающие глаза, — он, крестный для многих среди этих стен, дающий клички с первого же взгляда, — был доволен собой. — Теперь ты Моль, новенький. Носи с гордостью, — и мелко хихикая, он откатил в сторону. Моль стоял, задумчиво ворочая на языке новую кличку, пытаясь понять, как Табаки смог её откопать, — как рыжий, мокрый от дождя, круглолицый мальчишка с тростью мог напоминать серую крылатую тварь, но Табаки и не нужны были вопросы, чтобы давать на них ответы, а один раз произнесенная кличка цеплялась, запоминалась, принималась, и уже сливалась с личностью, так что терзаться догадками можно было долго, и совершенно напрасно. — Ты должен понять, что останешься здесь, только если мы захотим, — Моль вскинул глаза на уже знакомый голос, пытаясь хоть в этот раз поймать говорившего, — Табаки, кажется, назвал его Сфинксом, — и встретился взглядом с зелеными побегами, истекающими терпким соком, срезанными умелой рукой, но все равно болезненными, — глаза у человека не должны быть такими, это слишком страшно. — Ты должен понять сразу, что все либо делается на благо стаи, либо не делается вовсе, — дождавшись кивка, Сфинкс обернулся к остальным, и Моль понял, что все указания и предупреждения на этом заканчиваются. Новенький не принес с собой ничего кроме пакета с ирисками и сборника детских сказок, — потрепанная книжка неприятного вида, с обкусанными по краям страницами, залитыми пятнами кофе, — отчаянно хранимая, с трепетом, на самом дне сумки, и если постараться, то можно разглядеть, что буквы в ней смазались еще и благодаря слезам. — Странный он какой-то, — Моль неловко хромая, скрылся в дверях ванной, а Табаки, нахмурившись, обернулся к задумчивому Сфинксу. — Тоже почувствовал? От новеньких всегда пахло родительским крылом, улицей, лечебницами, или другими заведениями, в которых можно было оставить часть себя и принять взамен часть места, — у них был свой, особенный запах, плотно ощутимый среди серой одинаковой массы Дома, — они совсем другие, выделяющиеся резким окрасом, и всем интересно наблюдать, как они меняются, линяют, склеиваются заново по кусочкам, уже измененные Домом. От этого же не пахло ничем, и клеить по кусочкам было уже не кого, — он так и пришел к ним, поломанный и собранный, с приглаженными углами, смазанный, тихий, уже, но еще не, совершенно не чужой, — так появился Моль. Девушка среди мужских коридоров, месяц назад сбежавшая из женского крыла.