Нездешняя

Моль тяжелым взглядом ворочает послания на стенах возле двери с меловой четверкой, — некоторые буквы перед её глазами постепенно начинают съеживаться, таять и сползать почти к ногам, другие же напротив, приосаниваются, обретают четкий стан, и глядят с достоинством, — если долго смотреть на эти надписи и рисунки, в глазах будут плясать цветные капли, мешая фокусироваться на всем остальном, — Моль перебирает в голове ошметки, которые до её разговора со Сфинксом были вполне нормальными мыслями, и думает, почему же именно четвертая? что если поместить её в другую группу? — вот тебе Папа Птиц, скалится, восседает на стремянке, и ожидает от неё пяльце с проклятой вышивкой, гербарий, наспех собранный прямо во дворе, и связку ключей, длинную такую, — качает головой, цокает, и смотрит на это все по-птичьи склонив голову, — Моль обращается к нему на «Вы», — хотя, право же, при обращении к Сфинксу и Слепому у нее возникает такое же желание, — он длительным монологом сетует на её засохшую фиалку, употребляет без запинки огромные названия на латыни, а Моль стоит перед ним, внимая, чувствуя, как мозг в голове съеживается, а осознанию собственной тупости мешают только буйные заросли, выбрасывающие в воздух облачка пыльцы, на которую у неё обязательно начнется аллергия, — птички по сторонам от Стервятника едва не заглядывают к нему в рот, ожидая приказаний, а он глотает в один присест стакан травянистой гадости, завязывает ленточку, и фанатично что-то говорит, уже не обращая на неё внимания, — Моль роняет фикус, у Папы Птица начинаются боли в лапке, состайники мельтешат вокруг, а она получает по морде за то, что не успела отойти вовремя. Моль представляет это, и едва не плачет по настоящему, — хотя у Крыс было бы еще хуже, — Рыжий улыбался бы, словно клоун объевшийся мухоморов, но ровно до тех пор, пока не снимал очки, — тогда Моль морально издыхала бы, глядя в глаза Ангелу, и чувствуя налипшую на себя грязь, — она спит на втором ярусе с открытыми глазами, порезавшись собственным лезвием, лежащем в кармане рубашки в целях безопасности, вступает по утру в лужу блевоты, находящуюся всякий раз в новом месте, дышит парами перегара и сама ходит пьяная, у неё болят уши от громкой музыки, вокруг царит вечный пир, кого-то уводят к Паукам со вскрытыми венами, а унесшая в стирку трахательный мешок Моль получает бритву в горло; Фазаны приняли бы её молча, но с презрением, — она застегивает рубашечку под самое горлышко, как разумная и ходячая всякий раз стоит у доски с мелом в руках и выводит очередное «Обсуждение...» — её режим ломается, как некачественная пластмасса, они превращается в амебу без собственного мнения, и становится частью коллективного разума сошедшую из ведения Шакала про одеяльных жителей, выслушивая всякий раз из-за троек по математике и локтей на столе, и в конечном счете её выгонят, а круг начнется сначала; у собак Моль себе представлять уже не хочет, — её бы выгнали сразу, или почувствовав в ней сучку для спаривания, украсили бы ошейником и разбитой мордой, оставив подле себя, как сувенир, — только вот в отличии от сувенира, её трогать можно. Моль встряхивается, и поспешно дергает родную ручку, оказываясь внутри своей стаи, и улыбается, как идиотка, — Табаки раскладывает витиеватый и совершенно непонятный пасьянс, явно созданный собственный воображением, и попутно разбирает свою коллекцию запутавшихся в бесконечные узлы бус и амулетов, развалив себя на две кровати, — Табаки умудрялся при всей своей мелкой и худощавой фигуре занимать столько места, сколько не занимал никто другой в комнате, — заселившись, Моль с трудом впихнула свои немногочисленные пожитки в любезно предоставленное Шакалом место, где-то между его коллекцией жилеток, и набором для кройки и шиться; Лорд на это смотрит, вздыхает, но молчит, — он вообще изменился с тех пор, когда Сфинкс официально признал его своим, сдавшим все «экзамены», — а Моль думает, когда же будет и её «экзамен», и будет ли вообще? — и обретшим тот самый внутренний стержень, на создание которого «бедный кошак тратил все свои нервы», как выяснилось со слов Шакала, — с его красивого лица исчезло брюзжащее и высокомерное выражение заядлого герцога, однако, порой он был все так же невыносим, реагировал буравчиками холодных глаз на каждый шум, и пронзал священными копиями каждого, кто смел трогать его подушку; вопли Лэри слышны где-то в глубине коридора, оставленного Молью за спиной, а Черный демонстративно молчит, затолкав наушники плеера в максимально доступную ему глубину ушных раковин. На Сфинкса Моль старается не смотреть, хотя он и сидит на единственной свободной кровати в комнате, — на её, — только молча подползает на самый край, поджимая к себе ноги, и чувствуя полную уязвимость перед его страшным взглядом, поворачивает голову к кормящему Нанетту Горбачу, и закуривает, нервно держа сигарету подрагивающими пальцами, — сейчас Сфинкс как встанет, как скажет всем своим звучным голосом, что «птичка попалась, прошу приветствовать нашу девочку», и Моль даже представить себе не может реакцию остальных; но Сфинкс молчит, только смотрит хитро, перебрасываясь фразами со Слепым, сидящим подле него на полу. А утром следующего дня в комнату врывается запыхавшийся Лэри. — Ральф бьёт тревогу. Шастает по комнатам. Помните девчонку, пропавшую из женского крыла? Её нет уже месяц, Акула зашевелился, — рваными фразами выдает он, ловя руками чашку чая, протянутую Македонским. Моль вздрагивает, сжимая в пальцах черного ферзя, — они с Табаки раскинулись на его кровати, и Лорд морщится на особенно радостные возгласы Шакала, а раздаются они часто, — Моль играет из рук вон плохо. — С чего это такая бурная реакция? Крыса исчезает и на более длительный срок, — поднимает голову Волк, до того бормотавший что-то под нос, сидя с гитарой на кровати Горбача. — А я почём знаю? Моль застыла, чувствуя тяжёлый взгляд Сфинкса на себе. — И что они планирую делать? — тот встает с насиженного места возле шкафа, и роняет окурок в протянутую Лордом пепельницу. — Как обычно, наверное. Допрос, обыск, объявления на первом этаже. Не понимаю, зачем это делать. Тупо ведь. Всем известно, что беглецы улепетывают в Наружность. «Как оказалось, — не все, — кто-то настолько бестолков и глуп, что даже сбежав, додумается только найти на помойке одежду и трость, обрезать волосы, и спустя ничтожный месяц вернуться обратно», — читает Моль в глазах Сфинкса. Воспитатели у них разные, Ральф её в лицо узнать не может, но если все закончится лазаретом, или кабинетом директора, или даже присутствием кого-то из воспитателей женского крыла, — Моль ждут серьезные проблемы, — поэтому уже час она сидит, ждет, грустно улыбаясь, и взглядом прощаясь с каждым, — тихо замирает на подоконнике с Лордом, раскуривая сигарету и бессмысленно скользя глазами по обложке его книги; играет, кажется, последнюю партию с Табаки в карты, уговаривает Горбача спеть что-то грустное, — она попыталась даже покормить Нанетту, но в итоге накормила Толстого, а после лежала раскинув руки на общей кровати, и ласкала взглядом еще не ставший привычным потолок, и выдыхала запах подушек, — её не хватило даже на неделю конспирации. После обеда пришли и к ним, — Ральф с двумя Ящиками оглушительно продолбили в дверь кулаком, и вошли, не дождавшись ответа. — Нам нужно допросить вашего новенького. И осмотреть. Моль уже готова встать, бросая последний взгляд на каждого, — Шакал его ловит, и недоумевая вздергивает брови, — но Сфинкс ужом проскальзывает к Ральфу первым: — Зачем? Ральф мрачно переводит взгляд от Моли к Сфинксу. — Тебя это не касается. — Он полностью на моей ответственности, Ральф. И Вам не нужно его допрашивать. Моль почувствовала, как в комнате все негласно напряглись, даже Черный, даже Лэри, замерли изваяниями, ничего не понимающими, но готовыми по щелчку кинуться на защиту Сфинкса; темной тенью вырос Слепой за его спиной, — и ей кажется, что она идет, едва переставляя ноги, по очень длинному коридору, темному, мрачному, с кучей злобных замерших лиц на стенах, с блестящим глазами падальщиков, следящих за каждым её шагом, и Моль останавливается в самом конце, приблизившись к темной стене-тупику, хотя на самом деле это все еще такой же коридор, просто глубокий, черный, совершенно бесконечный, слепленный из темноты, плотной и горячей, — и она стоит, ожидая своего вердикта, чувствуя как материальные взгляды щупают её, изучают, скользят, и решают, что делать со лживой девчонкой, подбрасывающей эфемерные фантазии, добрые и наивные, к самому потолку, силясь слиться с гущей не людей, — существ, древних и ужасных, сошедших со страниц сказок, которые рассказывают по ночам, — в женском крыле тогда закрывают плотно все двери, и никто никогда не спит, — и всплывает правда, которой можно делиться только сейчас. — Не тебе говорить, что мне нужно делать, — Ральф почти шипел, настороженно глядя по сторонам, — он в который раз удивился происходящим метаморфозам, — перед ним стояли безобидные дети, любящие бездомных кошек, прячущие сигареты в складках подушек, требующие, казалось бы, жалости, да и только, — и спустя секунду это настоящая стая, опасная, готовая воткнуть нож в горло чужака, — каждого кто потеряет бдительность ждут не милые существа, горящие добрыми сердцами, и тогда спать в комнате на их этаже, на их территории, опасно всегда, а не только перед выпуском, — негласные правила, никогда никем не произнесенные, не записанные даже на этих чертовых стенах, украшенных бесконечными заглавными буквами его проклятого имени-клички, но все равно известны каждому, — они таят в себе неслыханную мощь, и Ральф готов уже поверить в то, что просто сошел с ума, спятил, чокнулся, вдохнул воздух особенно глубоко, проходя мимо третьей, — но он еще помнит Лося. — И все же, — негромко роняет Сфинкс. Р Первый смотрит в зеленые глаза, мутные, обездвиженные, опасные, и думает, что если Слепой хозяин Дома, — то Сфинкс однозначно вожак четвертой, и пусть кто-то доказывает ему обратное, называя все это детскими шалостями и играми, — а еще, — Ральфа передергивает, — еще можно вспомнить о Доме здесь и там, и тогда становится еще более ясно: там — территория Слепого, здесь — Сфинкса, — и никто никогда не докажет ему, что «безрукий малютка, перенесший опасное заболевание», не опасен, — даже самый сильный вожак никогда не один, это в четвертой помнят слишком хорошо. А потом Моль не может поверить своим глазам, — Ральф уходит, прорычав что-то сквозь зубы, — и в комнате опять тихо и светло; Моль ожидает расспросов, требования стаи ответов от Сфинкса, но Волк только бросил: — Не знаю, зачем тебе это понадобилось, друг, но теперь покоя от него не будет. И все. Сфинкс жмет плечами и скрывается за только недавно закрывшейся дверью, и Моль стряхнув оцепенение, срывается за ним, оставляя возмущенного Табаки с не доигранной партией. — Сфинкс, — он останавливается в коридоре, услышав её сиплый шепот в спину. — Зачем ты это сделал? Это ведь не проблема стаи. В коридоре уже темно, — осенние дни совсем короткие, лоснятся мокрыми от дождя лицами, и возвращающимися котами, с их щедрыми подношениями в виде дохлых крыс, не всегда из их собственной комнаты, и полевых мышей, соседствующих с Серым Домом уже долгое время, — мрачными рядами мимо них проносятся Птицы, шелестя огромными, почти черными в скудном освещении листьями бурных растений, вываливающихся уже из горшков, и не помещающихся в руках; следом за ними шагают нестройным визгливым парадом всех цветов палитры Крысы, роняя из карманов лезвия, а из гнилых от кариеса зубов крошки сладостей, — а Сфинкс все так же молчит, и Моль уже готовится зайти обратно, так и не услышав ответ. — Понимаешь, — нехотя начинает он, — ты теперь тоже вроде как с нами. И взгляд его Моль в сером свете коридора прочитать никак не может.