Нездешняя

чтобы принять, нужна ни неделя, ни две, ни месяц, ты слышала о списке, что диктовал тебе терапевт? там после торга сразу идет затяжная депрессия, а ты еще думаешь о рыцарях со сказочных королевств. мечтаешь спина к спине, и дружно со всех передряг, мечтаешь, чтоб вместе все время, плечом к плечу. прости, принцесса, но здесь все немного не так, за тобой никто не полезет ни в капкан, ни в петлю.

Старый Дом, моргая потухшими окнами, живёт и по ночам, — некогда ему спать, он капает ржавчиной в раковины с отваливающимися кусочками, и дышит, глубоко, спокойно, почти незаметно, если не слушать, — здесь никогда не бывает тихо, — он шуршит, скрипит, стряхивает старческую пыль, налипшую плотным слоем, который не берут ни щетки, ни тряпки, так её много, — и голоса, шепотки, ночные вскрики, и кошки по углам горят глазами: янтарь и мед, хвоя и изумруд, — святят медными копейками, отливают в сумраке, поблескивают мертвым огнем, — и, кажется, что даже стены полые внутри, целиком состоят с любопытных зрачков, поглядывающих из каждой трещины, — страшно спать, и чем дольше буравить взглядом шуршащих теней по углам, тем больше их становятся, тем сильнее они тянут тоненькие щупальца трубочки, оплетая, сковывая, — Моль морщится и оглядывает спящих состайников, и думает, что это странно, так ужасно странно делить кровать с тем, кого не знаешь и недели, поворачиваться спиной к чужаку, и спать спокойно, — хотя может, — Моль вздрагивает, втягивая голову в плечи, — может взгляды и не кажутся ей вовсе, может с верхней полки за ней сейчас глядит Горбач, за каждым её движение, неосторожным и намеренном, готовый бить тревогу? и так каждую ночь, кто-то один остается на посту, — Моль встряхивается, отгоняя желание позвать каждого по имени и проверить свое наваждение, и в сотый раз переворачивается, подмяв под себя подушку. А потом она падает. Приняв основной удар на плече, дыша загнанно и испуганно, потерявшись в пространстве, пытается вывернуться из опутавшего тела одеяла, скованная в ногах, накрытая едва не с головой, и наблюдает слепо за глазами и руками под кроватью, — теперь она попалась, сама пришла к ним, — Моль всхлипывает, дергаясь, и кажется даже в легких все замерзает до хрустящей корочки от страха. — Моль, что такое? Голос откуда-то сверху, и Моль вскидывает голову, гулко впечатавшись лбом в каркас кровати, — до слез, но в крайней степени отрезвляюще. — Ничего, Сфинкс. Спи. Извини, что разбудил, — голос почти не дрожит, и Моль с сопением выпутывает левую ногу, — в присутствии еще кого-то руки не посмеют её тронуть, затащить к себе, нет-нет, только не сегодня. Белое в лунном свете лицо свесилось к ней. — Прям ничего? На полу ты решил полежать исключительно для души? — голос ехидный, и Моль прикрывает глаза, чтобы он не видел её испуганного и увлажненного солью взгляда. — Я запутался в одеяле и упал с кровати. Сверху послышался смешок, мягкий почти. — Сам выберешься, или будить кого? — Сам, — Моль наконец-то становится на колени, и остервенело срывает гадкое одеяло со спины, — тело липкое от холодного пота, а сердце колотится под отмеченной синяком челюстью, — никому Моль не скажет, что этой ночью ей показалось, как её на пол кто-то тащил, — и она снова опускается на подушку, краем глаза замечая внимательный взгляд Сфинкса, — зеленый, отблескивающий, совсем кошачий. — Я уж подумал, что ты снова с кем-то дерешься, защищая мою честь, — Моль почти уверенна, что он улыбается, и не сдерживает тихого смешка-всхлипа, — зато теперь она знает, что ни Горбач, ни Лэри не следят за ней по ночам, — дыхание выравнивается, ощущение чужого взгляда на лице исчезает, и Моль впервые кажется, что на самом деле все будет хорошо. Утром в комнате непривычно тихо, — Лорд и Табаки укатили в коридор, не переставая с пеной у рта отстаивать какую-то сумбурную точку зрения на понятную только им тему, что-то о змеевиках из одеяльной страны, воспринимающих только Морзянку, — Табаки гремел огромной кастрюлей с болтающимися в ней ложками, и горестно причитал о том, что несчастные гуманоиды возомнили его своим лидером и жаждут с помощью разума извне превратить свои сборища в секты из двадцати особей, вместо положенных десяти, и это еще не считая живущих в нижнем мире; Лорд считал, что такая позиция более верная, чем ввергал Табаки в ужас, — а все остальные не выдержав происходящего бедлама, испарились из комнаты еще минут двадцать назад, — хотя уверенности в точности этой цифры не возникало, часов-то в комнате не было, — свои Моль разбила сразу после настоятельной тирады Шакала с его дергающимися от тихого цокота в её сумки глазами, а после душевно извинившись и клятвенно пообещав не подпускать даже мысли о мерзких механизмах со стрелками, вызвалась помочь с бусами, чем заслужила мгновенное прощение. Она осталась в комнате с Македонским и обоюдно угостив друг друга кофе, — своеобразный обмен любезностями с покрасневшими от неловкости щеками — Моль так и не сумела привыкнуть, что порой даже не успев захотеть выпить чего-то горячего, где-то под локтем её уже ожидает кружка, а сам парень удивлялся протянутым ему напиткам и признакам вежливого внимания, — о происходящем той ночью они не упоминали, да и Моль не собиралась сообщать об увиденном кому-либо, тем более Сфинксу или Слепому, — с последним у нее и без того не получилось перекинуться даже парой фраз, ведь как только появлялся вожак со своим отрешенным выражением мелового лица и блеклыми глазами, Моль мгновенно вспоминала о пауках, змеях и тенях в каждом углу Дома, и все слова застывали в её горле, а Слепой молчал почти всегда, а двигался и того реже, хотя кофе из её рук принимал, так что надежда на то, что вожак все-таки знает о новом члене стаи, оставалась. Македонский шуршал шваброй где-то в недоступном взгляду сидящей на подоконнике Моле углу комнаты, и пока она разрывалась между желаниями сесть за книги и помочь ему с уборкой, раздался звон стекла и падение чего-то тяжелого, — обернувшись с замершем между ребер сердцем, Моль обомлела, — на полу между общей кроватью и шкафом Македонский выгнулся дугой, побледнев лицом и стиснув зубы, волосы застилали покрытый испариной лоб, а руки и ноги конвульсивно дергались, почти касаясь рассыпавшейся блестящими осколками прозрачной банки с мутным содержимым, — испуганно соскочив с насиженного места и едва не потеряв собственный позвоночник от неловкого удара об угол подоконника, Моль панически заметалась по комнате, выуживая из завалов плоскую подушку, стараясь одновременно придерживать руками голову Македонского, и отодвигать ногой, находящиеся на небезопасном расстоянии, осколки. — Мак, все, тише, спокойно, Мак, как же тебя угораздило, — мысленно считая секунды приступа, Моль с надеждой молилась на то, что не спутала эпилепсию с чем-то другим, и поэтому только шептала что-то успокаивающее, придерживая светловолосую голову одной рукой и осторожно обхватив плечи другой, стянув горловину свитера как можно ниже от шеи, не обращая внимание на болезненное жжение своих ладоней, — никаких предметов сдерживающих поступление кислорода, никакой физической силы по отношению к пострадавшему, если приступ длится больше пяти минут, требуется срочное медицинское вмешательство, — заученные еще в прошлой жизни фразы настойчивым набатом отдавались в висках, — на двухсотой секунде тело в её руках постепенно начало расслабляться, а распахнув плечом дверь, в комнату скользнул Сфинкс, мгновенно склоняясь над вздрагивающим Македонским. — Сколько времени длится приступ? — Меньше четырех минут, — хрипло откликнулась Моль; Сфинкс кивнул, не переставая сосредоточенно вглядываться в лицо уже осознанно приоткрывшего глаза Македонского, — спустя несколько вдохов тот уже сидел, сжимая в руках стакан, и на его молчаливый вопрос о происходящем Моль кивнула, получив в ответ извиняющийся взгляд и тихую благодарность; зеленые прожекторы на секунду внимательно скользнули и по ней. — Тебе нужно перевязать руки, — Сфинкс подбородком указал на её ладони, и Моль удивленно перевела на них взгляд; как оказалось, болели они не зря, — кожа краснела, обожженая, а на нижней фаланге указательного пальца правой руки уже набухал волдырь. Проглотив все вопросы и предположения, и дождавшись еще одного извиняющегося взгляда, Моль скользнула к раковинам, с шипением подставляя ладони, — боль заглушенная страхом за «ближнего своего», и ударной дозой панического адреналина, возвращалась с новой силой; как и куча мутных мыслей, одна другой страшнее, — только теперь Моль поняла, что имел ввиду Табаки, называя Македонского Красным Драконом, — кто же знал, что смысл у этой фразы будет менее прозаичным, — нарастающий шум известил Моль о том, что в комнату вернулась большая часть состайников, — вопросы она задаст, обязательно, может даже самому Македонскому. А после обеда, — одна из Крыс вырвала вилку вместе с куском стола, и бросилась на соседа, а остальные в стае ликующе воспрянули, — Сфинкс подзывает Моль к себе, и они стоят возле лестницы, — она уже готова спросить о случившемся сегодня, разглядывая белеющие бинтом руки, но прижатая его тенью едва дышит, он с мрачным выражением лица подпирает стену плечом, — и атмосфера все более острая, колючая, слегка тянет разочарованием. — Ты ничего не хочешь мне сказать? Моль молчит, давно догадавшись, о чем пойдет разговор, — ей почему-то и казалось, что первым все поймет именно Сфинкс, но легче от этого не становится, — если он скажет ей убираться прочь, — а он скажет, — никто не посмеет оспаривать его мнением и требовать объяснений. — Появляешься почти в тот момент, когда пропадает девчонка из женского крыла, не задаешь вопросов, знаешь все правила, ты не принес с собой дух Наружности, — он говорит рассеянно, неторопливо, растягивая гласные, и Моль чувствует как с каждым словом сердце поднимает по её гортани все выше, — того гляди и покатится по грязному полу, собирая окурки под ногами Сфинкса, — а взгляд у того холодный, жесткий, и она готова разрыдаться, но выдавливает жалко: — Кажется, ты терпеть не можешь отвечать на вопросы, — вдох, голос рваный, главное не смотреть в его глаза. — Я пытался что-то спросить у Табаки, но быстро эту затею кинул, — Моль опасно задевает какой-то особенно интонацией гласную в конце последнего слова, и чувствует, как шелуха обмана слетает с неё; она впервые в жизни поняла, что сейчас её готовы ударить, за каждую фразу, полную лжи, — а она уже и сама жаждет дать заднюю, улавливая презрительные искры в каждом его выдохе. — И хромота твоя напускная, — продолжает Сфинкс, словно не замечая её оправданий, и резко делает шаг вперед, — мир сужается до повернутого к ней лица и горящих на них глазах, и Моль смотрит, пока вокруг не обесцвечивается все остальное, — этот человек наступал коляснику на пятки, подвешивал на спинке двухъярусной кровати, его Македонский как огня боится, — и Моль сглатывает, уловив опасный прищур, словно тот угадывает её мысли, выуживает зрачками из глубины её черепной коробки, и она поспешно отводит взгляд. — А это уже не твое дело, — испугавшись его рывка, Моль ляпает не подумав, с какой-то старой обидой, звенящей где-то в запястье под кожей, рядом с тонким белым шрамом и пульсирующей веной, — и прикусив язык, сжимается в ожидании наказания за дерзость, — оглушает осознание того, что она действительно его боится, — разве получая ладонями с длинными ногтями по морде и едва не лишившись глаза, встретив после ужина запертую дверь и ночую несколько раз за пределами своей комнаты, получая почти фазаньи замашки и требования, — почему тогда она не боялась так сильно, как сейчас? По зелени скользят грозовые тучи, и случайно кинув на них взгляд, она вжимает голову в плечи. — Меня касается все, происходящее здесь, — он даже не меняет тона, но Моль и без того дергается как от пощечин. — Все, что несет угрозу. Мимо них проходят двое Логов, прокурено смеясь и шаркая подошвами, — Сфинкс рассеянно оборачивается к ним, и даже когда взбудораженные голоса затихают окончательно, он все равно не смотрит ей в глаза. — Сфинкс, чего ты хочешь? Говори сам, потому что мне тебе сказать нечего. Он молчит долго, словно взвешивая что-то, и Моль мысленно пакует чемоданы; за окном начинает моросить легкая дробь, и помещения быстро темнеют, словно кто-то взбрызгивает на стекло баллончиком с серой краской, закрашивая солнечные лучи; откуда-то слева доносится горький запаха табачного дыма. — Допустим, — наконец-то Сфинкс склоняет голову на бок и устало прикрывает глаза, — Допустим, что это так. Я тебе поверил, и мне нет никакого дела до твоих проблем. Но не создавай их для стаи, иначе молчать я не буду. Он отступает на шаг, а Моль закусывает разбитую губу, — чувство вины рвотным комком виснет в горле, глаза болезненно горят, и в них один вопрос, наполненный непониманием, — почему? — Твоя идея изначально обречена на провал, — словно нехотя бросает он, уже через плечо; совсем рядом колонки взрывают громкой музыкой, — опять кто-то из Крыс празднует сегодняшнюю победу за столом. — Я знаю. — Ты должен, — окончание слова слегка выделено, непонимающий всей тонкости и не догадался бы, — это помнить, — четко произнес Сфинкс напоследок. И ушел.