Доверься мне!

Драко

      Я смотрел на нее, и где-то внутри меня зарождалась улыбка, сперва в животе, а потом все выше и выше и наконец, расплывалась на губах. В жизни столько не смеялся, сколько с этой девочкой за какой-то час.       Дождь закончился, небо прояснилось, и выглянуло солнце. Хозяйка конюшни оседлала нам лошадей, и мы пустили их легкой рысцой по полю. Листва сияла в закатном солнце, и казалось золотой, а россыпь капель на ней — ослепляющими брильянтами.       У Гермионы растрепались на ветру волосы и летели за ней, как кудрявое облако. В него — такое мягкое и теплое — так и хотелось погрузить замершие от ветра ладони. В ее зеркально чистых глазах отражались поля, леса, небо и даже косяки птиц.       Лошади скакали рядом, и я, если бы хотел, мог дотронуться до девушки. Но я не смел. Боялся все испортить. Она походила на пугливую птичку, которая готова вспорхнуть от любого резкого движения. А мне хотелось, чтобы эта птичка сидела у меня на руке, позволяя любоваться собой.       Нам было хорошо, по-настоящему хорошо. — Драко, смотри, — звонко воскликнула она.       Я посмотрел туда, куда она указывала, а сам снова и снова воспроизводил собственное имя, услышанное из ее уст. Мне понравилось, как оно звучит. Так чисто, искренне — так дивно.       В кусты юркнул крупный заяц. Гермиона была совершенно очарована зверьком, и ее карие глаза восторженно сверкали. Как бы было здорово поймать для нее этого зайца, чтобы она могла его погладить.       Мы доехали до реки. Я спешился и подошел к Гермиониной лошади, помогая девушке руку.       С трудом совладал с собой, когда снимал ее, чтобы не прижать к себе. Она была очень легкой, и я немного покружился, прежде чем поставить ее на землю. — Каши больше ешь, а то тебя ветер унесет, — проворчал я, шагая к воде.       Она подошла ко мне, и мы вместе уставились на наше отражение. Я плюнул в реку, и моя слюна, разбив зеркальную гладь, расползлась в разные стороны. Гермиона поморщилась. — Ты пакостник, Драко. — Не делай вид, куколка, будто ты только что об этом узнала.       Она вздохнула. — Тебе нравится быть плохим?       Недоуменно покосился на нее. — Быть плохим? Нет же! Я не считаю себя плохим. Что вообще есть «плохо»? Ты не задумывалась, что, даже если сильно постараться — всем не угодить! Кому не угодишь — для того ты плох! По большому счету, есть просто общее представление о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Но разве можно быть до конца уверенным, что это представление верное?       Она ничего не ответила, тогда я заглянул ей в глаза и спросил: — Ты считаешь меня очень плохим?       Гермиона замялась, а потом кивнула. — Мне кажется, что ты несчастен и пытаешься сделать несчастными и всех остальных. — И тебя?       Она опустила глаза, негромко промолвила: — Меня нет. — Я не несчастен! Ты ошибаешься.       Она немного отступила и, глядя вдаль, сказала: — В тебе много жестокости и равнодушия. — А в тебе трусости и наивности! — раздраженно парировал я.       Мы, молча, постояли, любуясь закатом. Она неожиданно легко коснулась моей руки, только кончиками пальцев. Но меня точно током ударило. — Извини, говорить о чьей-то жестокости это тоже своеобразная жестокость. Глупо вышло. — Все нормально, — выдавил я, сжимая ладонь в кулак, словно желая задушить внутри ее легкое прикосновение девушки. — Мы же договорились быть сегодня собой. Ты такая, а я такой. Все просто.       Наши взгляды встретились. Гермиона несмело улыбнулась. — Я ни с кем так откровенно никогда не говорила, кроме Гарри и Рона. — Буду считать это комплиментом. — Так и есть.       Не сговариваясь, мы вернулись к лошадям. Я помог ей сесть в седло. — Посостязаемся? — предложила она.       Со мной такое было впервые. Мне хотелось отдать ей все мыслимые и немыслимые победы надо мной. Подарить, обменять на ее улыбку, предназначенную только мне одному.       Мне хотелось сказать ей что-нибудь очень хорошее, но вместо этого я проворчал: — И охота тебе глотать пыль из-под копыт моего коня!       На деле пыли не было, поскольку прошел дождь и на траве она по определению не возможна, но смотреть, как развеваются кудрявые волосы девушки на ветру, пришлось именно мне. Надо отдать ей должное, верхом она ездила куда лучше меня.       И то, что я хотел ранее уступить ей победу, как-то уже вылетело у меня из головы. — Ты просто легче меня! — крикнул я, поравнявшись с ней.       Гермиона тряхнула головой. — У тебя конь больше! — Не в размере дело, куколка! — Вот именно! То, что я меньше тебя, не имеет значения! Признай, в этом я просто лучше! — Ты наверняка чаще практиковалась! — не сдавался я.       Она не возразила. Последнее слово осталось за мной, но отчего-то я не чувствовал, что в этом споре победил. Собственно, как и во всех остальных спорах с ней. Она замолкала, оставаясь со своей точкой зрения, — непобежденная. И я мысленно восхищался ею каждую секунду, проведенную рядом.       Солнце покатилось за горизонт, окрашивая поле, реку и верхушки деревьев розово-алым сиянием.       Мы еще некоторое время катались, а потом поехали в конюшню.       Хозяйка, видя, что мы замерзли, пригласила нас к себе в дом погреться и выпить чаю.       Мы прошли в небольшую гостиную со старой мебелью и круглым столом, накрытым цветастой скатертью. — Как поживают твои друзья, Гермиона? — спросила женщина, накрывая на стол. — У них все хорошо.       Я вспомнил тот день, когда я приехал сюда, уверенный, что Гермиона — это Рон. Хозяйка тогда назвала девушку по имени, но та выкрутилась, сказав, будто мне послышалось имя «Гермиона». — А тот, как его, ну ваш красавчик? Он уже школу закончил? — Гарри? Нет, он в одиннадцатом.       Я закатил глаза, фыркнув. — Красавчик, хм…       Гермиона обратила на меня огромные глаза. — Ну, а что, Гарри, правда, очень красивый! — О-о-очень, — насмешливо ухмыльнулся я.       Девушка объяснила хозяйке: — Они одноклассники. В Гарри столько девчонок влюблены! — Неудивительно, — засмеялась хозяйка, усаживаясь за стол, и, поглядев на меня, прибавила: — Но и твой друг, Гермиона, тоже очень симпатичный молодой человек.       Гермиона тихонько рассмеялась, заверив: — Он знает об этом!       Мы пили горячий фруктовый чай маленькими глоточками и ели бутерброды с домашним сыром. Помимо лошадей хозяйка держала корову.       Спустя полчаса мы вышли из дома и направились к автобусной остановке.       Гермиона устала, поэтому больше молчала. Мы шли по полу, и все вокруг было алым от заката, как мои чувства к ней, пылающие внутри огнем. А ее чувства ко мне — равнодушно ровные — походили на горизонт, линию кардиограммы умирающего дня.       Солнце неумолимо садилось. Когда вдали показалась остановка, я небрежно напомнил: — Ты так и не ответила мне на вопрос…       Безмятежная улыбка исчезла с ее милого личика. Она соединила указательный и большой пальцы и чуть прищурилась: — Немножко.       У меня сердце забилось быстрее, я выдохнул: — Ты тоже ничего.       Мы почему-то остановились. В любой другой момент это бы могло показаться странным и нелепым. Только нам не было неловко и слова не требовались, чтобы объяснить наш поступок. Мы смотрели друг на друга и молчали, не пытаясь сократить расстояние между нами. Да и возможно ли его было сократить? Между нами всегда стояло пуленепробиваемое стекло, и мы могли лишь приложить к нему ладони, каждый оставаясь на своей стороне, следуя своему пути и не меняя себя.       Но, несмотря на эту стену, о большей близости и мечтать не возможно. Когда-то у меня был друг, я мог рассказать ему обо всем, открыться настолько, что внутри не оставалось закрытых и потайных дверей. Конечно, мы были детьми. Что мы там понимали?! Но тем драгоценнее это новое, давно забытое чувство доверия к человеку, сумевшему в одночасье распахнуть все твои внутренние двери. — Ты ошиблась, — сказал я. — Время, проведенное с тобой, — это мой самый любимый урок.       Она покачала головой. — Когда ты о чем-то говоришь, мне следует помнить, что ты собираешься стать профессиональным лгуном? — Даже профессиональному лгуну нужен кто-то, кому он может говорить правду.       Гермиона подняла на меня глаза, в которых хотелось раствориться. Внутри у меня бешено билось счастье, а в ее глазах летели рыжие листья.       Тогда мне казалось, что так будет всегда.       Она и я…мы.       Мы встречались раз в неделю, потом два, потом три раза в неделю, а потом чуть ли не каждый день, не способные насытиться друг другом.       Ездили на конюшню, я стал значительно лучше держаться в седле. Пару раз даже удалось обскакать куколку. Мы ходили в кино, играли в бильярд, дартс, в боулинг, я ее научил, и просто гуляли по городу. Нам нравилось быть вместе.       Где-то на задворках наших встреч были другие: с ребятами из школы, с Пенси, со школьным психологом. Я ходил на тренировки, спал с Ванилью и изливал душу Нельсон. Наша обязательная неделя, приговор директора, давно закончилась, но я стал, ходил к Нельсон после уроков. Сам не знаю зачем.       Гермиона это в шутку называла синдромом мерзавца, который обожает хвастаться.       Я не терял надежды однажды увидеть в ее глазах ответ на свои чувства. Но его все не было и не было…       А приставать к ней я не осмеливался. Она знала, что занимаюсь сексом с Пенси, не одобряла меня, но и бросить мне мое развлечение не предлагала.       Я засыпал с мыслю о ней, фантазируя, как целую ее губы, лицо и мягкие кудри, и просыпался счастливый, зная, что скоро увижу ее. Пусть украдкой на перемене, но все-таки увижу.       Мы перекидывались тоннами эсэмесок, а иногда в каком-нибудь укромном уголке болтали или в столовой, стоя в столовой, стоя в очереди в буфет, невзначай касались друг друга.       С ее Поттером я больше никак не пересекался. Мы установили перемирие, и оно работало. Вежливо-холодный мир.       Гермионины друзья, естественно, обо мне не знали.       А мы упивались друг другом.       Так трудно, просто нереально было поверить, что однажды все это может закончиться. Наши тайные встречи, наша странная дружба, наш волшебный сон, наша осень…