Он — мой Идол

Жизнь на виду — это мой осознанный выбор, мне давно пора бы привыкнуть к тому, что интервью — это часть моей работы, но всё равно каждый раз приходится переступать через себя. Настроение в норме — я не укурен и не угашен, собран, сконцентрирован — я в полном порядке, и сегодня всё вроде как идёт хорошо — всё-таки, Esquire это уже уровень, и интервьюер общается так мягко, уважительно и тактично, что я поневоле размяк. Сергею удалось создать атмосферу домашнего вечера, когда ты просто на лайте общаешься с кем-то, кто старше тебя и умней, но кто при этом относится к тебе с искренним интересом. За час я успел рассказать ему весь свой путь — про родной город, в котором нет ни денег, ни работы, поэтому все, что тебе остается — это бухать или заниматься творчеством, про бесконечные переезды с родителями в детстве, про безденежье, про безысходность провинции, где я вздернулся бы, скорее всего, если бы не музыка и не друзья. Говорил много, подробно и достаточно откровенно — совсем не похоже на типичного меня, расслабился, раскрылся, и тут — неожиданно, резко, как удар в лицо — вопрос про Глеба. Вообще ни с чего. Это подкат с подставой, Артем, чистой воды. Это журналистские штучки. Давно пора было привыкнуть. Давно пора было привыкнуть жить без него. Замолкнув от неожиданности, я внимательно смотрю на интервьюера — он что-то знает или…? Он точно знаком с Глебом, тоже брал у него интервью, так что вполне может быть в курсе. Гребаный шоу-бизнес, где все спят под одним одеялом, и всё про всех знают. Как можно дольше нужно оставаться в тени — называйте это андеграунд или как хотите, но чтобы никто не смел вывешивать на всеобщее обозрение моё грязное белье. Это Фара любит всю эту показуху, это он обожает торговать еблом и светить им на обложках журналов, и вот это вот всё — выступать на корпоративах близких «друзей». Снова перевожу взгляд на журналиста, вижу теплоту в его глазах и искренний, неподдельный интерес, к тому же, он действительно к себе располагает, и мне приходится напоминать себе о том, что мы в комнате не одни, что лицо мое прямо сейчас крупным планом снимает камера, безжалостно фиксируя малейшие в нём изменения. Стараюсь говорить так, чтобы ни один мускул не дрогнул. — Да в общем-то ничего такого не произошло, не было какой-то ссоры или… — Почему вы больше не общаетесь? Почему ни ты, ни он никогда это не комментируете? — продолжает додавливать журналист, изображая участие. Я отвечу на этот вопрос, сейчас, еще секундочку, просто нужно, чтобы получилось вдохнуть. Впервые за время интервью я жалею о том, что согласился снять привычные черные очки, они бы сейчас мне очень пригодились. С другой стороны, не будешь же всю жизнь в них ходить. Не будешь же всю жизнь избегать неудобных вопросов. В принципе, я догадывался, что вопросы про Фараона задавать будут, поэтому заранее решил — буду улыбаться так часто и так много, как только получится, поэтому с равнодушной улыбкой начинаю: — Каждый просто разошелся по своим интересам… — Мне кажется, я понимаю, что произошло… — говорит Сергей, и у меня сдавливает горло щупальцами липкого мерзкого страха, но, когда он договаривает, меня сразу же отпускает, — вы не могли быть вместе, потому что каждый из вас в тот момент хотел быть один… Вот значит как ему это Глеб преподнёс… один из множества вариантов, одна из тысячи причин. — Дело даже не в этом, — я не выдерживаю, хотя обещал самому себе ничего вообще не говорить про Глеба. — Из-за свинского отношения… — и тут же, пугаясь, добавляю, — и даже не ко мне! Это и правда, и нет. Я думал, что со временем станет легче, но нет. Об этом можно спокойно говорить, если мысленно дистанцироваться, но... Многое я отдал бы, чтобы никогда не слышать этот вопрос. Но люди, как собаки, чувствуют кровь и лезут своими грязными ручищами туда, где еще недавно хранилось самое дорогое, и, где теперь, на том самом месте — ничего. Звенящая, обнаженная пустота. — Большинство проблем происходят от того, что люди откровенно не разговаривают. Ты вот пытался с Глебом откровенно поговорить? — участливо спрашивает Сергей. Если и пытался когда-то, то видимо недостаточно хорошо — в моем лексиконе не было тех слов, которыми можно было бы описать наши с ним отношения. — Может так случится, что однажды вы с Глебом запишите совместку? — Абсолютно точно исключено, — ответил я, и голос мой не дрогнул, и кривая улыбка, как приклеенная, держалась на губах. Зачем это, если каждая моя новая песня — это совместка, потому что он продолжает жить у меня в голове, потому что я продолжаю вести с ним там бесконечные диалоги, из которых и рождается в муках текст. — Если кто-то из ваших близких друзей, или кто-то третий, ну, скажем, просто человек со стороны, вообще никак не заинтересованный, скажет тебе, что Глеб готов помириться… Что он готов сделать первый шаг, если будет знать, что ты в ответ сделаешь свой… Усмехаюсь, бросая презрительное: — С кем вы меня пытаетесь примирить? И главное — зачем? К чему вообще? Вы думаете, из этого выйдет что-то хорошее? Да, я начинаю заводиться и говорю чересчур эмоционально, но это потому, что теперь мне становится совершенно очевидным, что это его Глеб попросил по старой дружбе, и весь этот милый и приятный разговор, все это интервью было задумано с одной-единственной целью — задать этот вопрос. И это уже не первый раз такое со стороны Глеба, он несколько раз прямо или косвенно давал мне понять, что если я приползу к нему, скорее всего, он примет. Убедившись в правдивости моих догадок, я окончательно теряю к происходящему интерес и продолжаю говорить банальные вещи, общие фразы, которыми отговаривался уже не раз, пока память услужливо подкидывает мне навязчивые, мучительные образы — его кривая ухмылка, его затуманенный травой и похотью взгляд, длинные светлые пряди, падающие на лоб. Иногда это становится невыносимым. Сколько еще это будет длиться? Говорят, что должно пройти вдвое больше времени, чем ты провел с человеком, прежде, чем получится окончательно его забыть. Значит, терпеть мне еще немало. Но были ли мы вместе вообще? Были ли когда-нибудь вместе, по-настоящему? Тогда я думал — конечно же, были. Но Глеб мне потом выдал: — Ты что себе такое вообразил? Хотя еще до этих слов было понятно — и если бы я не был так слеп, если бы не был так ужасно влюблен в этого мальчишку. Ближе к концу интервью начинаются стандартные вопросы: про личную жизнь, про планы на будущее и семью — Сергей, поняв, что стену мою не пробить, начинает допытывается: почему ты такой скрытный, почему ты всё прячешь? А я закрылся, захлопнулся, как моллюск в свою раковину, и все, что получил журналист — это общие, расплывчатые, банальные фразы. Но тут очередной вопрос снова выбивает почву у меня из-под ног. — Ты счастлив? — Нет. Это слово само вырвалось, прежде, чем я успел подумать, прежде, чем смог подобрать «правильный» ответ, но всё-таки я повторяюсь: — Нет, и никогда не был. С застывшей радостной улыбкой, с пустыми, печальными глазами, я, наверное, выглядел как сумасшедший в этот момент. — А что вообще такое счастье? — я пытаюсь съехать в философскую тему, но журналист не дает мне. — Я считаю, что счастье — это любовь. Ты вот — любишь кого-нибудь? Ты любим? Я отвечаю, что да, разумеется, я люблю — своих родителей, своих друзей, съезжаю с темы окончательно, а сам про себя думаю — а был ли и вправду я когда-нибудь счастлив с ним? И сразу же напрашивается вывод — в общем и целом — нихуя. Я сворачиваю интервью, прощаюсь и выхожу, жадно закуриваю еще находясь в здании, едва выйдя из лифта. Охранник нервно дергается, хочет пойти в мою сторону, но я ему салютую, надвинув очки, и быстро выхожу на улицу — обратно в свою одинокую жизнь. Все это к лучшему. Как говорил Глеб — страданиями душа очищается. Зато у меня внутри, на том самом месте, где когда-то билось трепетное любящее сердце, теперь рваная рана — а это значит неисчерпаемый источник вдохновения для творчества. Все потери и факапы, которые преподносит тебе судьба надо воспринимать как материал для вдохновения, ни больше, ни меньше. Это даст мне песню. Новую хорошую песню. Все эти красивые, утешающие фразы очень легко было говорить на интервью, но от них нихуя не легче, когда ты пытаешься восстановить свою жизнь из обломков. Я судорожно выдыхаю обжигающий легкие дым и захожусь кашлем. Когда-нибудь это закончится — и до этого момента надо просто дожить. Если раньше я считал своей целью добраться хотя бы до двадцати восьми лет, то теперь цель новая — научиться жить без него. Или хотя бы не вздрагивать от того, что где-то в толпе прохожих привидится его лицо — острые скулы, тяжелый взгляд, коротко остриженные волосы — так коротко, как нравится футболисту, его новому-старому любовнику. Это не могло закончиться хорошо — это было понятно с самого начала. Первой моей мыслью, когда я его увидел, было: — Что здесь делает этот ребенок? А последней: — Я же не смогу без него… А между этими двумя фразами — целая жизнь, которая измучила меня и состарила душу, куда раньше времени. Если бы внутреннее состояние отображалось на внешности, я бы выглядел сейчас как глубокий старик. Но я по-прежнему выгляжу молодо, гораздо моложе своих лет, и я по-прежнему жив — если жизнью считается перетаскивание пустой оболочки с места на места и раздача пустых интервью гламурным передачам. Зачем я всё это делаю? Чтобы что? Чтобы доказать. А что я хочу ему доказать? Что я популярен, успешен, востребован? Что я не умер от боли, не утопился в канале прямо под окнами его московской квартиры? Я стою у входа в бизнес-центр, откуда только что вылетел — сердце всё еще колотится как бешеное, но, снова и снова прокручивая в голове разговор с журналистом, я могу только похвалить себя за то, что так хорошо держался. Особенно тяжело было тогда, когда Сергей сказал мне, что счастье — это ощущение в моменте, что оценить, что да, ты был когда-то счастлив, можно только спустя какое-то количество времени. Счастливые моменты у нас с Глебом действительно были, но только урывками. Всё время что-то мешало. В начале был страх — липкий, беспомощный, еще — презрение — к самому себе, к зарождающемуся, запретному чувству, а потом… потом всё пошло наперекосяк. Я спрашивал себя тогда — как можно испытывать влечение к этому чуду? Он же сущий ребенок был, ему едва шестнадцать исполнилось, когда я впервые увидел его. Посмотрел его видео, типа поржал — чувак был похож на девчонку: длинные волосы, изящная шея, пухлые губы. Какой из него рэпер? Но чем больше я смотрел, тем яснее понимал — что-то в нем действительно есть, что-то притягательное — гремучая смесь детской невинности и явной порочности — настоящая Лолита в мужском теле. Тогда мне не составила труда выкинуть его из головы, но вскоре я снова услышал о нём — Фараон не канул в лету после первого же трека, и тоже рос и в своем мастерстве, и в расширении социальных контактов, у него появился менеджер и какая-то своя тусовка. Когда мы с ним встретились вживую в первый раз, на меня смотрел уже повзрослевший, чересчур серьезный, высокий — выше меня почти на голову, талантливый, упорный чувак, которому для того, чтобы взорвать не хватало всего-ничего, самую малость. И все-таки он по-прежнему был похож на девчонку. Тщетно я пытался отделаться от этих назойливых мыслей, когда мы тусовались и обсуждали то, какую работу мы можем сделать вместе — у меня всё валилось из рук, и в голову не приходило ни одной свежей идеи, я буквально не мог выдавить из себя ни слова. От него чувствовалось ответное напряжение, и от этого еще сильней напрягался я. И вот, однажды - мы долго не виделись, он вроде бы уехал в какой-то мини-тур, и, когда вернулся, мы случайно столкнулись где-то на хате у общих друзей. Он долго рассказывал мне, в какие ебеня ездил, и вдруг неожиданно выпалил: — Мне хотелось тебе написать. Смотрел прямо в глаза и был серьезен — ждал какой-то моей реакции, но, кажется, у меня в тот момент от одного только его взгляда возникла нихуевая такая эрекция. — И чего тогда не написал? — спросил я просто. — У тебя же есть мой номер? — Да хуйня какая-то выходила, если честно, — ответил он и вернулся к рассказу про тур. Тогда у него вышел первый клип, и он сразу снова куда-то уехал. В интернетах, конечно же, его разнесли в пух и прах, и как-то ночью он мне написал. «Не знаю, чем я заслужил столько говна в свой адрес. Неужели это действительно так плохо?» Прочитав его смс, я невольно улыбнулся — мне приятно было, что он именно мне написал, и на правах старшего товарища я счёл своим долгом его утешить. Мы переписывались с ним долго, до утра почти, впервые именно в этой ситуации обнаружилось наше духовое родство. Мы о многом говорили тогда, многое открыли друг другу, почти всё — за исключением самого важного, того, что каждый из нас уже хранил в своём сердце. Через пару-тройку недель, мы снова встретились на вечеринке у него дома, где была куча малознакомого народа и море выпивки и травы. Мы разговорились, вернее, говорил исключительно он, а я был так пьян, что только кивал, соглашаясь со всем, что он пытался до меня донести. В какой-то момент я поймал себя на том, что вот уже десять минут придерживаю засунутой в карман рукой свой вставший от близости к телу Глеба член. Он что-то сбивчиво рассказывал, объяснял свои планы, свое желание делать особенную, непохожую на других, музыку, а я слушал, много пил и тупо пялился в пространство, наполненное дымом, грохотом из музыкальных колонок и чужими людьми. Это была его квартира — огромная, хорошо обставленная, с дорогим ремонтом, до этого мне не приходилась в таких бывать. Я в столице, рядом маленький мальчик-мажор, у которого есть деньги и связи, которых нет у меня, и мне нужно произвести хорошее впечатление на него и на его менеджера, тогда, возможно, нам удастся вместе поработать — я стараюсь концентрироваться на этих мыслях. — Мне нравится твой стиль, мне нравится твой голос, — повторял этот «золотой» ребенок, — в тебе что-то есть, что-то особенное, самобытное, настоящее, понимаешь? Я киваю головой — да, да, но я ничего не понимал. Беру стоящий на подоконнике чей-то почти полный стакан — его, наверное — виски с колой, и виски там явно превалирует, пью. Что я здесь делаю? Я здесь чужой, пришлый, я судорожно оглядываю комнату в поисках знакомых лиц — где мои парни из Уфы? Здесь, в столице, даже сам воздух пьянит, тут, верно, что-то распыляют в воздухе, пару стаканов, пару косяков, и вот я уже в совершеннейший умат, пытаюсь сконцентрироваться на горящем фонаре на улице за окном и вижу, что, кажется, снаружи идёт дождь. Нужно мне уйти отсюда, сейчас, прямо в пугающий сумрак холодной московской ночи, подставить горящее лицо под ледяные капли, всё лучше, чем стоять здесь, рискуя в любой момент быть разоблаченным. Глеб здесь, совсем рядом, наверное, именно этого я давно хотел, и я так сильно напился, что мне становится сложно сопротивляться тем пошлым мыслям, что роятся как пчелы у меня в голове. — Эй, ты меня слушаешь, — слегка подталкивает меня плечом Глеб, — я говорю, что мне нравятся твои тексты. Это не просто слова, там есть особый смысл, какая-то внутренняя сила... Он говорит очень быстро, проглатывая отдельные звуки, а другие растягивая — всё это я улавливаю свои чутким, музыкальным, блять, слухом. Если бы отучился в своё время в музыкальной школе, смог бы различить тончайшие полутона, и тогда точно знал бы, кажется, мне или нет — это странное волнение, это возбужденная хрипотца в его голосе. Меня уже шатает не слабо, и начинает накатываться волнами тошнота, лучше и впрямь сейчас уйти, если я не хочу, чтобы меня прямо здесь вывернуло. — Где тут у тебя… туалет? — кажется, это первая моя фраза за весь сегодняшний вечер, и Глеб как-то странно смотрит на меня, но в глазах у меня всё расплывается, еще чуть-чуть и полетят вертолеты, поэтому мне сложно уловить суть. Он быстро и нервно облизывает губы — та, нижняя, у него очень пухлая, как у гламурных телок, убирает волосы со лба — смотрит, пристально смотрит мне куда-то в сторону рта, и говорит: — Там, в конце коридора, — и указывает рукой. Кивнув, я допиваю до дна, хотя мне, наверное, уже хватит, и иду туда, куда он показал. Долго жду, когда холодная вода станет достаточно ледяной, потом сую голову под струю. С трудом распрямляюсь — вода начинает стекать на шею и вниз. Я снимаю намокшую майку, вытираюсь первым попавшимся полотенцем — подношу его к лицу, утыкаюсь в него и застываю — оно пахнет Глебом. Член, и так стоячий, начинает уже болезненно упираться в давящую ткань плотных джинс. Отшвыриваю полотенце и снова опускаюсь к раковине, стою, опираясь локтями, наполняя ладони водой, долго держу в них свое лицо, но ничего не приносит облегчение. Опьянение совсем немного отпускает, зато возбуждение возрастает втройне. Чувствую себя полнейшим извращенцем и дегенератом — педофилом вкупе с голубизной. За спиной щелкает замок, дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы впустить в себя Фару, юркнув внутрь, парень запирается изнутри, оборачивается, подходит ко мне близко, почти вплотную. Я поднимаю голову, смотрю на него в зеркале — вид у него такой, что я, даже пьяный, сразу понимаю — нам не нужно объясняться. Оборачиваюсь медленно, стою, опираясь о края раковины — с лица моего стекают на грудь капли воды. Он выше — и его пухлые блядские губы как раз на уровне моих глаз, мне отчего-то становится жарко, и страшно, и совсем не по себе. Мы заперты здесь — на этих двух квадратных метрах. Он молчит, даже не пытается придумать оправдание тому, зачем он здесь, и с интересом разглядывает мои татуировки. Потом обхватывает ладонями моё лицо — мне кажется, что сейчас он меня поцелует, мне кажется, что, если это случится, моё сердце попросту не выдержит, я на одно только надеюсь — что это всё происходит не у меня в голове, что я не сошёл с ума, что мне это всё не снится. И, словно в качестве доказательства реальности происходящего, Глеб прижимается ко мне — теперь я могу чувствовать сквозь ткань брюк жар его не менее возбужденного, чем мой собственный, члена. Он тоже скидывает майку — и теперь я вижу его худенькое тело, по-мальчишески еще тонкие руки и татуированный торс. «Вот сейчас он меня точно поцелует», — проносится в моей голове, и я готов, полностью готов к этой новой реальности — я облизываю пересохшие губы и прикрываю глаза. Но он и не думает целоваться — быстренько расправившись с ремнем, он расстегивает ширинку, выпускает наружу мой член и без малейшего стеснения разглядывает его, начинает двигать по нему ладонью, обнажая набухшую головку. — Ого какой, — говорит он с приятным удивлением, — а по тебе и не скажешь. На этих словах он тянется к полке за моей спиной, берет оттуда резинку — не ту резинку, а обычную, для волос, затягивает ею свои длинные светлые волосы, опускается на колени и умудряется заглотить его сразу и весь, почти до самого горла — я чувствую, как член упирается в нежные створки, чувствую, как он облизывает его языком, смачивая слюной, чтобы лучше скользило, сдавливает его губами. А потом — совершенно бесстыдно — поднимает на меня глаза, выпускает член из своего рта, начинает водить головкой по полуприкрытым, влажным от слюны и смазки губам, по кончику чуть высунутого языка. Наши взгляды встретились, и на этом всё — я пропал, еще мгновение, и я кончу от одного его бесстыжего взгляда. Я должен остановить это — я вообще не понимаю уже, что происходит, Глеб, наверное, тоже напился, и, скорее всего, не осознает, что делает, и потом, протрезвев, сильно пожалеет. Но тут он снова вбирает член в себя— и до меня доходит, что он чертовски хорошо всё понимает. Тут же взрыв в голове, я кончаю, почти поскуливая, как собачка. Мне трудно держаться на ногах, и Глеб, понимая это, помогает мне опуститься на пол — но, как оказалось, только лишь затем, чтобы поднявшись самому, начать расстегивать ширинку прямо напротив моего лица. Глупо сопротивляться — я ничего так не хотел в этой жизни, как взять у него в рот прямо сейчас, но все-таки отчаянно пытаюсь не выказывать излишнего энтузиазма и изобразить смятение. Получается не очень — рот открывается как по команде, едва я вижу его возбужденный, налившийся, влажный от смазки член. Глеб кладёт свою ладонь мне на голову и молча притягивает к себе, ясно давая понять чего хочет. Я подчиняюсь — и проделываю всё это с плотно зажмуренными глазами — как будто, если этого не видишь, то этого и нет, но слух улавливает его шумное дыхание, а на языке ощущается солоноватый, но возбуждающий и приятный его вкус. В какой-то момент Глеб останавливает меня — наверное, отсасываю я из рук вон плохо, совсем не так ловко, как он. Удерживая меня пальцами за подбородок, просит, нет, требует хрипловатым шепотом: — Открой рот. Я открываю, но не смотрю, не хочу даже знать, что он делает — но похоже он собирается спустить мне прямо на лицо. Какая, в общем-то, уже разница — я просто жду, когда всё закончится, но в то же самое время, мой член снова начинает подниматься, самовольно реагируя на то, что делают с остальными частями моего тела. Кулак Глеба двигается где-то совсем рядом, у моего рта, а головка его члена лежит на моем языке, и очень скоро туда же выплескивается вязкая семенная жидкость. Я не собираюсь проглатывать — еще чего, и сразу же сплевываю в ладонь, встаю, отворачиваюсь, просовываю под все это время льющуюся воду руки, мою их и лицо. Я слышу, как он дышит там, за моей спиной, как застегивается, мне хочется, чтобы он ушел сейчас и оставил меня наедине с той бурей разномастных эмоций, которые меня охватили, но он встает рядом, отпихивает меня от раковины бедром, тоже сует руки под кран. — Иди, — говорит он, — выйдешь первым. И я, как робот, послушно ему подчиняюсь. Смутно, как в бреду или во сне, я добрался до дивана в гостиной и просидел на нем неподвижно в течение последующих пяти часов, постепенно трезвея, постепенно осознавая, что произошло. Глеб же тем временем исполняет роль радушного хозяина — переходит из комнаты в комнату, со всеми общается, всем подливает — время три часа ночи, но он бодр и свеж. У меня тоже, несмотря на усталость, несмотря на количество выпитого и измотанность после дороги, сна ни в одном глазу. Кто-то предложил пыхнуть, и мы курим, но взгляд мой, как прикованный, сквозь толщу серого дыма следует за Глебом. Я вижу, что волосы у него все еще собраны в хвост, и меня одолевает смутное беспокойство, что он захочет уединиться с кем-нибудь еще, но этого не происходит, а, когда, внезапно, к пяти часам утра оказывается, что Глеб стоит в коридоре, провожая последних гостей, объясняя, что нет, у него сегодня никак нельзя остаться, меня охватывает внутреннее ликование от осознания того, что в квартире мы теперь совсем одни. И, конечно же, совсем не случайно. Он заходит в комнату, где я по-прежнему сижу, вдавленный в диван, почти слившийся с его обивкой, оглядывает царящий там бардак и говорит: — Спальня направо по коридору. Я в душ. Меня с одной стороны коробит от его будничного тона, потому что у меня самого всё внутри переворачивается, но с другой стороны я благодарен ему, потому что сам, сгорая от желания к нему прикоснуться, я никогда этого не сделал бы как раз из-за этой жгучей потребности. А он, этот совсем юный еще парень, делает все это с необыкновенной легкостью и простотой, ни о чем не спрашивая, ничего не смущаясь. Это было и хорошо, и совсем нет. Абсолютно точно неправильно. И всё-таки я иду в спальню — его комната с довольно приличных размеров кроватью, стены обклеены постерами, на полу разбросаны диски и шмотье. Прислушиваясь к бьющей в ванной комнате воде, я разглядываю его вещи — кубки и медали за соревнования по футболу, книги, тетрадки с лекциями, валяющиеся в углу ноутбук и игровую приставку. Поднимаю с пола его футболки и зачем-то начинаю их складывать. Я нервничаю и совсем не знаю, как себя вести, и пропускаю тот момент, когда вода перестает литься, и оборачиваюсь только тогда, когда он окликает меня. Он полностью голый, за исключением обмотанного вокруг талии полотенца, мокрые волосы зачесаны назад, лицо его открытое, уязвимое — он улыбается. — Так и будешь пялиться? — говорит он и проходит к кровати, скидывает одеяло, заправленное не совсем чистым бельем, скидывает с себя полотенце и ложится на кровать, слегка жмурясь от того, что полоска света от не до конца задвинутых штор падает прямо ему на лицо. Я поправляю плотные шторы — и в комнате воцаряется светлый, разбавленный полумрак. — Мне раздеться? — спрашиваю я для того, чтобы хотя бы что-то спросить. — А сам как думаешь? Пока я снимаю с себя одежду, он тянется к прикроватной тумбочке, достает оттуда презики, смазку, всё как положено в таких случаях, а я не знаю, куда мне девать руки и глаза. — Тебе же есть восемнадцать? — на всякий случай решаю уточнить — его лицо теперь, при свете дня, кажется совсем уж юным и невинным, даже в такой двусмысленной обстановке. — А тебе? — он ухмыляется. — Конечно, — отвечаю я с серьёзным видом. — Так ты совершеннолетний? Его возраст — далеко не единственное, что меня в данной ситуации беспокоит, но мне проще зациклиться на этом, чем думать о том, что сейчас я собираюсь заняться сексом с парнем, с мужчиной. Это пиздец какой-то. — Хочешь, покажу свой паспорт, — предлагает Глеб, — потом только. Иди сюда. — Потом поздно будет, — бурчу себе под нос, но всё-таки иду, снимая по пути с себя последнюю преграду. Я понятия не имею, что делать дальше, и решаю действовать по наитию — для начала пытаюсь одеть презерватив, но руки не слушаются, пальцы скользят в обилии смазки, тогда Глеб пододвигается ко мне, стоящему перед ним на коленях, и довольно ловко натягивает. Потом он откидывается на подушки, я ложусь сверху — пытаюсь его поцеловать, тыкаюсь пересохшими губами наугад в ухо и шею, но всё это так непривычно — его отросшая за сутки щетина колется, мешаются острые коленки, на бледной коже тут и там мелькают черные татухи. И если в темноте, при алкогольном опьянении, при небрежно брошенном взгляде он еще мог сойти за девчонку, то сейчас уже нет, совсем нет, обмануть мне себя этим не получится. Но от этого возбуждение только возрастает, мне нестерпимо хочется взять его, но страшно сделать ему больно или сделать что-то не так. Я лезу ему туда своими пальцами, второй рукой оглаживаю и без того твердый член, стараюсь быть нежным, вылизываю и целую ему шею. Это продолжается довольно долго, пока Глеб, наконец, не выдерживает и просит: — Выеби меня, — он выдыхает эту фразу прямо мне в губы, нетерпеливо ерзая подо мной.  — Тебе будет больно, — считаю нужным предупредить я, прежде, чем продолжить. — Не будет, — говорит он, и в расширенных, пьянящих зрачках его мелькает насмешка. Головка протолкнулась туго, но не слишком, а дальше всё уже пошло как по маслу. Я всё еще стараюсь держать себя в узде и не торопиться, но тут Глеб стонет мне на ухо: — Быстрее, Тёма… Я ускоряюсь, двигаюсь, нависая над ним на руках — от того, как он произносит мое имя, в то время, как мой член растягивает его, у меня сразу же случается настоящий приход такой силы и такого уровня интенсивности, что все мои эксперименты с наркотиками кажутся на фоне этого мне детской игрой. — Сильней, — просит он, — пожалуйста. И я вбиваюсь в его тело, и он корчится — впервые от боли, и меня накрывает, накрывает и несет на волнах какого-то ослепляющего наслаждения. Я ухожу под воду в этот омут. Спустя несколько минут, когда мозг снова включается, я осознаю — сразу же после оргазма я впился в его губы голодным, жадным поцелуем, и не отпустил до сих пор. Я исследую языком его податливый влажный рот, мы стукаемся передними зубами, он не успевает мне отвечать, я зарываюсь лицом в его объятия — перед этим успеваю уловить легкое недоумение в его взгляде, всхлипываю и вдыхаю его аромат — пахнет чистым телом, мылом, свежим мятным дыханием, свежей спермой, его пальцы, которые я прижимаю к губам, пахнут резинкой. На меня наваливается острое чувство облегчения — внутреннее противоречие, сопровождающее меня всю мою сознательную жизнь, наконец, разрешилось, я устраиваюсь поудобнее на его груди и стремительно проваливаюсь в сон. Сквозь пелену слышу, как он чиркает зажигалкой, глубоко затягивается и говорит: — Может, еще разочек? Но истинное мгновение счастья наступило немного позднее — это я теперь, спустя годы, могу так рассуждать. Даже сейчас, после всего этого дерьма, что случилось между нами, у меня на душе каждый раз светлеет, когда я вспоминаю тот день. Мы были вместе уже какое-то время, а мне до сих пор не верилось, что такое может быть — с каждым днем потребность видеть Глеба, касаться его и целовать только возрастала. Мы почти не расставались, мои вещи постепенно перекочевали к нему. В тот день мы ехали куда-то на машине, по каким-то своим теперь уже общим делам — я спереди, на сидении рядом с водителем, Глеб с друзьям на заднем. На мне его рубашка — она мне велика немного, зато я беспрепятственно могу утыкаться носом то в воротник, то в рукав, чтобы чувствовать его запах, аромат его духов. Облокотившись на открытое окно, я вытягиваю ноги в новых кроссовках на переднюю панель, на стекло, и снова и снова прокручиваю в голове тот яркий акт быстрой любви, который произошел у нас с Глебом сегодня утром. Занятый своими мыслями, я не участвую в общем разговоре, но потом, уловив, что они говорят о девчонках, усмехаюсь. Мне забавно слушать рассуждения Глеба о женских оргазмах, потому что слишком живы во всем моем теле вибрации от того, как еще какие-то пару часов назад он изгибался, кончая, на моём члене, упираясь лицом мне в плечо. Солнце бьет в лицо и слепит мне глаза даже сквозь черные очки, я оборачиваюсь, смотрю на него, активно жестикулирующего и объясняющего, и улыбаюсь. В голову вдруг прилетает идея нового трека, я ловлю его взгляд, он останавливается на полуслове, и я говорю: — Погнали на студию — у меня есть идея одна, просто бомба. — Ого, — Глеб сразу оживляется, — кончилась творческая засуха? Запиши, пока не забыл. И я сразу же там, в машине, набрасываю нехитрый текст, среди множества заметок со стихами о любви, которые я начал писать в последнее время, и, которые я, конечно же, никому не показывал и никогда уже не покажу. Машина притормаживает на ближайшем повороте, и еще до того, как мы доехали до студии, я уже знал, что это стопудово будет хит.