Он — мой Идол

— Может, еще что-нибудь напишешь? — говорит мне Глеб небрежно, между делом, пожирая маковский сэндвич прямо у меня под носом. Мы находимся в туре вот уже больше двух месяцев, и от бесконечных переездов в тесных микроавтобусах у меня постоянно болит спина и ломит шею, от перекусов в дешевых бургерных желудок гудит, от хронического недосыпа голова идёт кругом. Меня тошнит уже и от запаха фаст-фуда, и от гнетущего похмелья после вчерашней тусовки, и от вони чьих-то носков, и от тряски по ухабам разбитых русских дорог. Но сегодня же вечером я буду снова стоять на сцене, даже не одупляя в каком именно городе нахожусь, потом будет вечеринка в местном клубе, потом снова в путь. Этот режим и людей с более крепкими нервами в нашей команде скоро доконает, что уж тут говорить обо мне — я уже конкретно на взводе. А тут еще Глеб — сидит и докапывается до меня. — Когда я тебе напишу? — говорю я, потирая покрасневшие от недосыпа веки. — Мы же всё время в этом гребанном автобусе. — Вот в автобусе и напиши, — говорит он с такой легкостью, словно написать текст это самое плевое дело, встает и сваливает куда-то на задние ряды, где наши кореша уже разливают бутылку, планируя разогреться перед концертом. А на меня накатывается усталость, такая, что от неё к горлу подступает тошнота. Жаль, что он ушел, я бы хотел задать ему парочку вопросов, но он всегда чувствует, когда не стоит на меня давить и вовремя уходит. Мне в этом ещё везет — остальные частенько становятся жертвами его плохого настроения. Всё чаще Глеб начинает включать диву и устраивать разборки, он может накинуться на кого-то из команды просто потому, что на концерте Глебу не понравился звук, или потому что кто-то якобы хреново разогрел зал, или по сотне других мелких унизительных поводов. Мне приходится сглаживать углы, и от этого я всё время в напряжении. Те ребята, которых я втянул в эту историю, те, кто пошли за мной, теперь смотрят на меня с молчаливым укором — почему этот зазвездившийся пиздюк ведет себя так нагло и пафосно? А я за всё и за всех в ответе, так что приходится суетиться. Через пару часов они уже помирятся, потому что чуваки хотят оставаться и дальше в этой теме, хотят растущей популярности, хотят подзаработать деньжат, и они будут бухать вместе с ним и раскуривать, потому что это Фараон тут у нас главная звезда, а я после таких стычек еще долго чувствую себя, как выжатый лимон. Я знаю, почему это всё происходит — Глеб устал, как и я, как и все мы, а может даже больше в силу возраста, но он ни за что не хотел останавливать эту гонку. Сколько раз я говорил ему — занимайся любимым делом, пиши музыку, когда приходит вдохновение, зачем доводить себя до нервного срыва, до порванных связок, до полного изнеможения? Но в этом был весь Фараон, ему нужно больше денег, больше известности, больше признания, он всё время хочет кому-то что-то доказать, он жаден, неутомим в этих делах, также как и в постели. Касательно постели — не могу вспомнить, когда мы последний раз оказывались там. В рамках тура нам нужно охватить как можно больше населенных пунктов, поэтому мы переезжаем из города в город по ночам, спим как последняя бомжатня прямо в машине. В последнее время всё, что мы имеем это короткие, быстрые случки, разовые акции в подсобке перед концертами или в туалете в клубах, уже после. Но даже эти мгновения приходится вырывать у судьбы, потому что мы практически никогда не остаёмся наедине, всегда рядом с нами кто-то из команды: друзья, незнакомцы, поклонники. Поклонницы, опять-таки. Поэтому каждый раз, когда это случается — особый привкус опасности и нетерпения делает каждый из этих моментов особенным. Перед концертами он всегда весь один сплошной оголенный комок нервов, мурашки по всей бледной коже, каждый волосок становится дыбом, мышцы напряжены, зрачки расширены — мне кажется, что в моих объятиях изгибается дикое, неприрученное животное, мятущаяся, бунтующая душа. Я так исступленно любил его в ту пору, но никогда ему об этом не рассказывал — да мы такие вещи с ним никогда и не обсуждали. А после концерта без этого он никогда не мог заснуть — от пьянящего адреналина в крови. Сначала он обязательно устраивал вечеринку — иногда в номерах отелей, чаще прямо в автобусе, но я всегда ждал. Он мог напиться до беспамятства, укуриться, даже употребить какую-то кислоту, но всегда и в любом состоянии в конце, когда все вырубались, тихонечко подваливал — с охрипшим голосом, мокрыми от пота волосами. К этому времени мне почти всегда удавалось уснуть, в моих наушниках на полную играл какой-нибудь мягкий саунд, а он бесцеремонно срывал их с меня, просовывал голову под куртку, которой я укрывался, расстегивал штаны, брал в рот мой вскакивающий, как по команде член, а я, задыхаясь от нежности, гладил его трогательную, худую шею и мягкие, тонкие волосы. В конце тура всё чаще я становился свидетелем безобразных сцен, когда он наезжал на кого-то из моих корешей — вообще ни за что. — Что ты сделал в своей жизни, а? Что ты вообще здесь делаешь? — говорил он, вальяжно расхаживая по гримерке с бутылкой дорогого алкоголя, и все затихали, переглядывались, понимали уже — началось. — Кто это вообще такой? — это уже ко мне реплики. — Кто это, Депоха, а? Это твой друг? Это ты его сюда привел? Скажи, чтобы он сваливал отсюда, я не хочу его здесь видеть! — Какого хрена ты смотришь мне в глаза? Не смотри! — на каком-то моменте он уже славливает настоящий психоз, оглядывает всех собравшихся дикими совершенно глазами и начинает требовать убрать свои телефоны — я не знаю, что с ним творится, но это явно что-то нездоровое. Мне приходится уводить его, сопротивляющегося, куда-нибудь, отнимать бутылку, умывать в ледяной раковине, уговаривать, а он только ухмыляется, начинает хватать меня, лапать, шептать на ухо грязные словечки, и кончалось все тем, что я трахал его, закрывшись в кабинке или подсобке, в которой воняло половыми тряпками. Но я всего этого не замечал — кусал его плечи, сжимал ладонью шею, зажимал рот, из которого вырывались откровенные стоны, наслаждаясь теми моментами, когда он был мой — целиком и полностью. В процессе он дрочит себе, изгибает спину, просит сильнее хватать его и царапать — но я никогда так не делаю, поскольку знаю, что через час концерт, на котором он опять будет скакать полуголым, и зачем ему светить синяками? Быстро кончив, он снова возвращается в благодушное настроение, ну, а у меня становится на душе еще более паршиво. Я злился на него, а ему плевать было на мою злость — тем же вечером сядет рядом: в мерно покачивающемся автобусе тихо, слышен только храп спящих товарищей, за окном пылает полоска рассвета, которая мне видится серой из-за черных очков. Вырывает у меня из ушей наушники, но я снова цепляю их, он и не спорит, ему в общем-то всё равно, шарит под моей курткой, которая служит мне одеялом, тянет её на себя, нащупывает мою безжизненную ладонь, просовывает её себе в штаны. Мне не нужно ничего делать, от меня здесь ничего и не требуется, поэтому я просто смотрю в окно, опираясь лбом о стекло, отстранено, задумчиво, пока он двигает по своему члену моей ладонью, еле слышно постанывая. Потом он почти мгновенно вырубается, даже не отпустив руку, так и прижимает её там, мокрую, к своему паху. Спустя несколько минут я достаю её, вытираюсь — к этому времени его голова съезжает вниз, на мое плечо, и я могу на доли секунд прикоснуться к его трепещущим пушистым ресницам, к плотно сжатым пухлым губам. В такие моменты он кажется мне все тем же, прежним, умиротворенным — когда молчит и не осыпает оскорблениями всех вокруг. Я так устал тогда, так измочалился — наверное, я был слишком старым уже для таких затянувшихся марш-бросков, мечтал, чтобы это поскорее закончилось, и мы с Глебом вернулись к нам, вернее, к нему — в его питерскую квартирку. Тогда еще я не знал, что этот период своей жизни я буду вспоминать потом как самый счастливый. Глеб тогда всегда был рядом, и хоть вокруг нас постоянно крутилось куча людей, он всё-таки был полностью в моем распоряжении. В любой момент я мог до него дотронуться, на телефоне у него еще не стояло блокировок, в нём еще не хранились гигабайты моих с ним переписок. Нам ни к чему было переписываться — мы всегда были вместе, и если он хотел что-то сказать мне, ему достаточно было просто наклонить голову, ведь я всегда был рядом. Когда его накрывало черным покрывалом депрессии, когда он, начитавшись оскорбительных комментариев в интернете, начинал сомневаться в том, что делает, когда наступал страх, что он никогда больше ничего не напишет — я был рядом. А он, который терпеть не мог всякие нежности, позволял мне себя целовать — наклонит голову, чтобы мне было удобнее, ждет и шумно дышит, пока я вдоволь наласкаю языком его податливо приоткрытый рот. Кто бы мог подумать, что уже скоро я буду вымаливать у него эти жалкие крохи снисходительной нежности. Когда, наконец-то, забрезжил свет в конце тоннеля — окончание тура, мы все были готовы уже друг друга возненавидеть, но, всё-таки в наш последний день, Глеб всё равно устроил вечеринку, несмотря на то, что сам от усталости еле стоял на ногах. Сразу после концерта все, наадреналиненные, в ушах еще гудят басы и слышен визг фанаток, колени дрожат, эмоции захлестывают — мы остановились в нормальном отеле для того, чтобы провести там последнюю ночь, а на следующий день должны были разъехаться. — Чуваки, сразу после гастролей разбежимся — надо отдохнуть друг от друга, — предлагает кто-то в качестве тоста, когда разливают шампанское, и все дружно поддерживают это предложение, только Глеб, который настроен на работу, недовольно хмурится, хмурится, но молчит. Он зазвал в свой номер кучу незнакомых людей, много пьет, и с каждым выпитым стаканом становится всё более язвительным, развязным, и только и ищет повод, чтобы до кого-нибудь доебаться, но мне уже всё равно, я свою смену уже сдал, я полностью обессилен, и просто сижу там, в углу, весь в клубах густого дыма, и пью свой зеленый чай с медом — меня тошнит уже даже от запаха алкоголя, а в горле свербит зарождающаяся простуда. Глаза мои слипаются, я вижу у Глеба на коленях какую-то телку, но мне уже даже и на это всё равно, я ухожу в свой номер и почти мгновенно засыпаю, но только для того лишь, чтобы через два часа быть разбуженным громогласными ударами в дверь. Пьяный Глеб едва не выносит её, и ему плевать, что вместе со мной он перебудил половину отеля. Я впускаю его, он валится на кровать, возбужденный, взбудораженный, зовет: — Иди ко мне, — и глаза у него пустые и мутные, и я даже не уверен в том, что он меня узнает. Трахаю его, стараясь не думать о том, что меня используют для разрядки, как первый подвернувшийся под руку хуй, радуюсь, что всё-таки он выбрал мой, а не чей-нибудь, пока он лежит на животе и глухо стонет в подушку. Сразу после его в той же позе и вырубает, ну, а теперь уже не спится мне — бушующий в его крови адреналин мне передался, и меня натурально потряхивает, я смотрю на него, спящего, убирая светлые пряди с лица. В тот момент он кажется мне похожим на какого-то католического святого — Святой Себастиан, вспоминаю я, и мне хочется разбудить его, растормошить, чтобы сказать ему об этом, рассказать ему о своих чувствах, но стоит мне представить его презрительный смешок в ответ на мои сбивчивые объяснения, как меня сразу же отпускает. Зато я беспрепятственно могу его гладить и целовать — я смотрю на часы — в моем распоряжении еще целых шестьдесят минут до рассвета, и всё его обнаженное, всё еще пылающее после оргазма тело. Я напишу ему песню — и не одну, в те предрассветные часы, когда он, наконец, угоманивался, а я лежал или сидел рядом, взвинченный до предела, без сна, и набрасывал эти глупые, незамысловатые тексты с запоминающимся, заедающим в голове припевом. Нормально зайдет для подростков — нашей целевой аудитории, как объяснял мне Глеб. Я и раньше замечал за ним, что он был не по годам серьезным и прошаренным, нацеленным на результат, и со временем он становился всё более расчетливым. Я делал это для него, потому что он просил, потому что я еще многое бы мог для него сделать, всё, наверное, потому что, когда он был рядом — любой — дерзкий, озлобленный, уставший, язвительный, грубый, печальный — тьма в моей душе отступала. На следующий день, мы прямо с утра выдвигаемся домой, идем в автобусе, где никто уже ни с кем не разговаривает, и Глеб тоже молчит, и я не знаю, как к нему подступиться и просто смотрю на то, как солнце играет в его чисто вымытых, гладко причесанных волосах. — Понравился текст? — наконец, спрашиваю. — Ничего такой. Надо теперь хорошенько продумать концепцию клипа. — И музыка, — чуть позже добавляет он, — должна быть охуенная, такая, знаешь, которая врезается в мозг… Я киваю головой и обещаю ему что-нибудь придумать. Прощаясь с группой, он говорит: — А теперь, как и хотели — разбегаемся… — и я опять согласно киваю, но в этот момент почему-то даже не думаю о том, что это фраза может касаться и нас, что нам вообще нужно друг от друга отдыхать. Тем не менее, полуживой от усталости, я всё-таки еду к себе домой — в маленькую комнату с мансардой, с высокими окнами, почти у самого потолка, которую я снимаю, и в которой хранятся все мои вещи, за исключением тех, что разбросаны у Глеба в его московской и питерской съемных хатах. Целые сутки я тупо сплю, еще одни тупо играю в приставку, на третий день ко мне начинает возвращаться жизнь, я даже сходил проведать родителей, а после, выйдя из из дома, задумавшись о чём-то своем, неосознанно направился прямиком к Глебу. Понял, что нахожусь возле его дома, только тогда, когда ключ не открыл мне дверь парадной. Позвонил — в домофон мне никто не ответил. Кто-то из соседей меня пустил — мое лицо им было уже хорошо знакомо, и я битых три часа просидел у его двери — скурил целую пачку сигарет, посадил телефон, пытаясь до него дозвониться — Глеб как в воду канул. Я столько всего передумал за эти несколько часов, такое себе напредставлял, что даже не испытал облегчения, когда услышал знакомые шаги — я могу угадать даже, блять, его шаги на лестнице — поднимаю голову от сложенных на коленях рук и вижу его довольное ебало. У него в руках какие-то свертки, пакеты из брендовых магазинов, а у меня лицо, наверное, ужасно злое, потому что в первую секунду, когда он меня видит — пугается. — Ох ты ж блять, — он застывает с протянутым к замку ключом, — ты чего тут делаешь? Чего я тут делаю? Глупый вопрос — я же пришел к тебе! Решив, что отвечать на это ниже моего достоинства, я просто молча прохожу за ним следом. Не снимая капюшон с головы, не снимая обуви, просто стою и смотрю на то, как он складывает свои вещи, на то, как неуловимо он изменился за прошедшие сутки. Мимоходом он касается моей руки, удивляется тому, какая она холодная, спрашивает не замерз ли я, хочу ли я чаю, проходит на кухню. А я же сразу иду к нему в комнату— шарю взглядом по заправленной постели — значит, не ночевал дома, возможно, каждую из этих трех ночей. Возвращаюсь в коридор, спотыкаюсь в темноте о какие-то коробки, наконец, обращаю внимание на то, что в квартире удивительно прибрано и пустовато. Иду к нему на кухню, спрашиваю: — Ты вещи, что ли, собрал? Он пьет воду из бутылки, быстро, жадно, мне кажется, что его немного потрясывает, и я говорю, уже жестче: — Где ты всё это время был? Он открывает рот, чтобы что-то сказать, и в этот самый момент у него звонит телефон — и он берет эту сраную трубку, берет прямо на моих глазах, бросает мне: — Надо ответить, — и прикладывает её к уху. Делаю к нему шаг, вырываю телефон — от неожиданности он даже не попытался сопротивляться, смотрю на экран — незнакомый номер, швыряю со всей силы трубу в окно, отрикошетив, она едва не влетает ему в голову. Мы оба шумно дышим, не сводя друг с друга глаз, пока в валяющийся на полу трубке нетерпеливо алекает незнакомый мужской голос. Глеб первым отводит взгляд, поднимает телефон и скидывет. — Ты не брал ёбаную трубку все три ёбаных часа, — говорю я ему тихо, не своим даже голосом. — А сейчас отвечаешь какому-то уебану? Он молчит и смотрит, а я подхожу к нему вплотную, вглядываюсь в его глаза, пальцами касаюсь век — зрачки расширены, белки все в покрасневших лопнувших сосудах, дыхание быстрое и прерывистое, и весь он какой-то взвинченный, как на шарнирах. Он не отвечает, улыбается, оглаживает мои плечи, расстегивает мне куртку, просовывает руки туда, в теплоту, просовывает руки в штаны, говорит о том, как соскучился, его голос ласковый, убаюкивающий, и во мне просыпается острая потребность им владеть — и мы, вцепившись друг в друга, трахаемся прямо там, на кухне, на липком от пролитого шампанского полу, даже не раздевшись. Он скажет мне всё уже после, когда мы оба будем лежать в разобранной кровати, готовиться ко сну. Он листает ленту инстаграмма, я делаю записи в тетрадь — заметки в телефоне это, конечно, хорошо, но самые пронзительные вещи мне хочется писать от руки. У него влажный от пота лоб, здоровый, алеющий, как синяк, засос на правой стороне шеи, на бледной коже его видны следы от моих ногтей. Теперь мне самому хочется наставить ему побольше меток, чтобы каждый, кто посмел бы к нему сунуться, увидел, что он принадлежит одному только мне. — Мне написала одна девочка, — говорит он будничным тоном, — она модель. Он прикуривает две сигареты, одну протягивает мне, от его тонких пальцев медленно поднимаются тонкие струйки дыма. — А у каждой рок-звезды должна быть своя моделька, — он усмехается, — сечешь о чем я? Комната заполняется звуками, которые долетают с улицы через приоткрытое окно — шорох шин, вой сирен, музыка из ресторана из дома напротив, а у меня перехватывает дыхание. — Бля, Тём, только не надо делать такое лицо, словно ты только что узнал, что кто-то умер. У меня и чувство такое, что кто-то умер — я сам, наверное, какая-то часть меня, которая верила, что у нас всё получится. Можно было предположить, что когда-нибудь это случится, вопрос был лишь в том, как скоро. — Это ничего не значит, — добавляет Глеб, — не то, чтобы я оправдываюсь, тут, в общем-то и нечего пояснять. — Зачем? — спрашиваю. — В смысле — зачем? Предлагаешь мне с тобой в обнимку позировать для журнала? Это совсем не круто, братан. — А обязательно нужно для журнала позировать? — Это часть работы, чувак, это создание имиджа, это продюсерская история, это пиар. Бля, Тём, реально, завязывай, ты так смотришь на меня — как щенок, которого порезали и побили хулиганы на улице, и подожгли ему уши и хвост. Кончай с этим, братан. Немного помолчав, он добавляет: — Можешь себе тоже телку завести, чтобы не так обидно было. Я с трудом сглатываю — к горлу подкатывает тошнотворный ком невысказанной обиды, и говорю ему: — Когда ты собирался сказать мне, что уезжаешь? — Сегодня, сегодня и собирался. Ты же со мной едешь. Я силюсь вспомнить, обсуждали ли мы когда-нибудь этот момент, но точно же знаю — нет, не обсуждали. — Надо дальше работать, нельзя на месте сидеть. Надо записывать уже хоть что-нибудь, и именно там, в Москве, там вся движуха, съемки — вся эта хуйня. Этот Питер меня когда-нибудь доконает, этот город, блять, черной депрессии. Эти долбаебы пускай тут просиживают задницы, — говорит он про наших — про моих, в частности, друзей. — И мне с универом надо вопрос решать. Я там уже месяца три не появлялся. Мы действительно поехали вместе, но там уже почти не виделись — я сутками просиживал на студии, пока он решал свои вопросы, пока он посещал светские мероприятия и тусовки, пока он позировал для журналов. Когда мы, наконец, оказались наедине в пустой квартире, у меня к нему накопилось порядочно вопросов, поэтому, я отталкивая его, отцепляя его пальцы от воротника своей куртки, не позволяя себя касаться, потому что знаю, что могу не выдержать, сразу с порога спрашиваю: — Если это пиар, как ты тогда говорил — почему вся эта хуйня происходит? Даже если бы хотел, я не мог спрятаться от этих новостей. Интернет наводнили подробности его бурного романа с моделькой, девушкой трудной судьбы и непростого характера, если Фара хотел скандальной известности, то она была идеальный кандидат. В плюс ко всему прочему, она постоянно звонила ему на телефон. Каждый раз, когда он появлялся на студии, ему приходилось выходить каждые двадцать минут покурить и проораться с ней. И если раньше, когда я заходил в его комнату, я всюду чувствовал незримые следы её присутствия, то теперь уже это были абсолютно материальные вещи — её шмотки, украшение, белье. Не то, чтобы я пытался выяснять отношения — разборок, в полном смысле этого слова не было, потому что я понимал — не стоит задавать ему те вопросы, ответы на которые могут разрушить мою жизнь. Если он ответит мне прямо и честно, что да, у него действительно с ней отношения, что между ними действительно имеются чувства, всё, что мне останется сделать — это уйти. Уйти или смириться с очевидным, чего сделать я, конечно же, не мог. Проще было делать вид, что ничего не происходит. К тому же, Глеб тоже пытался, в своем стиле, конечно, щадить мои чувства. Он отнекивался: — Это ерунда всё, поверь мне, и не надо истерик. Хоть ты мне мозг не выноси, пожалуйста, этим дерьмом я и так сыт по горло. Зато смотри, как взлетели просмотры, про меня пишут, про нас говорят, нас снова зовут в тур. Он непривычно ласков сегодня, гладит меня, целует, тянет в спальню. — Хочешь со мной в тур? — спрашивает он, когда свалив меня на кровать, тянется к ремню и расстегивает ширинку. — Конечно, — выдыхаю я на стоне — мне безумно хочется сграбастать его в свои объятья и увести как можно дальше от этого шумного города, от этих людей — его новых звездных знакомых. Теперь сомнительная романтика автобусной дрочки кажется мне наивысшим развитием наших отношений, и плевать, что будет отваливаться спина и болеть желудок, плевать на сон — всё равно здесь, без Глеба, одному, мне вообще не спится. Он достает мой член, проводит языком от основания до кончика ствола, затем полностью берет в рот. — Кстати, — говорит он, прервавшись, — я тебе ключи сделал от этой квартиры. Правда я тут всё равно надолго не задержусь, но всё-таки… Как тебе? — Кайф, — простанываю я, потому что он, не дождавшись ответа, сразу же возвращается к своему основному занятию. Я пытаюсь забыться, расслабиться, жить моментом — и у меня это практически выходит. Если всё время закрывать глаза на происходящее, если отводить их, когда случается наткнуться на их совместное фото, если каждый раз выходить из комнаты во время неудобного разговора, если закрывать уши, когда он хвастается ею перед друзьями, то кажется, что ничего и нет. Он же по-прежнему со мной, верно? По-прежнему изгибается на моем члене, стонет, прикусывает и облизывает мои пальцы, которые я просовываю ему в рот. Пока я внутри, мне кажется, что мы становимся одним целым, и я не только в его теле, но и в его сердце и в его душе. Я убираю его руки и сам дрочу его член, не торопливо, другой рукой придерживаю его за бедро, смотрю, как он мучается и просит меня двигаться побыстрей. Но мне хочется продлить этот момент, хочется, чтобы это длилось бесконечно, потому что теперь, когда всё кончается, он уже не проваливается в сон. Вместо этого он включает телевизор, несмотря на то, что на улице глубокая ночь, и нам неплохо бы выспаться перед завтрашней записью. Но ему плевать на мою усталость, когда ему хочется посмотреть футбол, и всё бы ничего, если бы после игры он не лез ко мне, не будил бы меня снова. — Слушай, а давай, знаешь как, — шепчет он мне в ночи, и глаза у него горят нездоровым блеском, — давай, может, ты меня — придушишь? Хочешь? Я не хотел. В сердце у меня хранилась спрятанная от него щемящая нежность, то, чего мне действительно хотелось — это целовать его в губы, целовать его шею, плечи и выступающие трогательные позвонки вдоль спины — но он так редко позволял мне. Отбрыкивался, просил, чтобы я не разводил на нем слюнявые нежности, и я отваливал. Но, когда о чем-то просил меня он, отказать я был не в силах — во мне говорила трусливое опасение, что если я не дам ему чего-то, то он легко найдет того, кто точно даст. Поэтому и сейчас я, разбуженный среди ночи, сонный, залезаю на него сверху, кладу руки на его шею — он тяжело и быстро дышит, и всё тело его наполнено истерическими вибрациями. Он точно что-то принял — что конкретно я не знаю, но чувствую по движению его расширенных зрачков, по легкому тремору рук, по сладковатому привкусу его пота, едва заметной пленкой покрывшее всё его тело, еще больше в последнее время исхудавшее. Но я и на это закрываю глаза — хоть и чувствую, что мне, наверное, в какой-то момент придется ослепить себя, выколоть глазные яблоки, потому что слишком много уже вещей на которые мне больно — невыносимо больно — смотреть. Трахаю его, одновременно придушивая — моя ладонь сжимается на его шее, но я каждый раз ослабляю хватку, опасаясь передавить. Он вроде как остается доволен, но я уже достаточно хорошо его изучил, чтобы понимать — в следующий раз ему потребуется больше. Зато, когда на следующее утро я покидаю квартиру, в моем кармане приятной тяжестью оседает связка ключей — но я уже знаю, что никогда не осмелюсь больше придти к нему домой без приглашения — слишком страшно мне ненароком увидеть то, что разрушит мою иллюзию, камня на камне не оставит от моего замка надежд.