Он — мой Идол

И вот, с чем он меня оставил — с развороченной душой и пустыми карманами, с проебанной карьерой и просроченной кредитной картой, без друзей. Мне едва хватило наскрести на билет до Уфы, где я бухал, как проклятый, не просыхая, не узнавая людей, не осознавая себя. Помню, что впервые очнулся, когда ебал под мостом у реки какую-то девку — я видел только её короткие, разметавшиеся сзади по куртке, светлые волосы. Я схватил за них, притянул ближе, принюхался — они были искусственными, мертвыми, пахли химической краской, куревом и лаком для волос. Я знал, зачем делал это — мне хотелось проверить встанет ли у меня теперь хоть на кого-нибудь член — встанет, да только мне нахуй не нужен был ебанный суррогат. Искусственный цветок, один из тех, что продают перед кладбищами, и в состоянии острого алкогольного психоза не мог сравниться со свежим, окропленным росой бутоном из эдемского сада. Я отпустил её пряди, вытащил, поднял полупустую бутылку водки с земли и просто пошёл прочь, куда глаза глядят, на ходу застегиваясь. Мелькнули её пухлые, накачанные дешевой гуалуронкой губы — она мне что-то кричала вслед, но звуки были приглушенными, словно я находился под толщей воды — да я и физически ощущал на своих плечах тяжесть мирового океана. Очутившись на самом мосту, я, шатаясь, перегнулся через перила — тёмная толща воды манит, обещая долгожданный покой, я почти опрокинулся уже, но тут слабой надеждой в кармане завибрировал телефон. На экране горел незнакомый номер — это снова был не Глеб, снова, снова, снова… Во мне, наконец, проснулась злость, и я, разхерачив телефон о чертовы перила, выбросил его вниз — все мои заметки со стихами, посвященными ему, все наши совместные фотографии, еще самые старые, с первых гастролей, километры переписок, в которых он иногда говорил, что скучает по мне — все эти дорогие моему сердцу вещи сгинули в толще воды, зато я впервые почувствовал слабый укол облегчения. Я мог больше не ждать его звонка. Многие из моих друзей отвернулись от меня тогда, но не Джимбо — именно Давид вытянул меня. Я сидел на детской площадке, возле дома, где когда-то жил, пил дешёвую водку, уже сильно пьяный был с утра пораньше, и, погруженный в свои отчаянные мысли, не сразу заметил, как рядом со мной присел какой-то мужик — я медленно перевел на него взгляд и узнал своего старого друга. Судя по выражению его лица он в глубоком шоке был от моего вида. — Такие вот дела, чувак, — я равнодушно пожал плечами и снова сделал глоток, потом протянул ему. — Хочешь? — Нет, — он брезгливо поморщился. — Ты собираешься себя доставать из этого болота? — Неа, — я прикурил, протянул ему пачку, — хочу допиться до «белки» и сдохнуть. — И всё из-за одного охуевшего пиздюка? — Типо того. Я ухмыльнулся — мне насрать уже было, нет смысла изворачиваться, врать, чего-то придумывать. По вранью это у нас Глеб специалист, а мне нет смысла морозиться перед корешем. Пусть он вмажет мне, обзовет пидором — я ему слова не скажу. Но Давид посмотрел на меня внимательно — я похож был на пугало, на призрак человека — и сказал только: — Уважаю за честность. Мы помолчали немного, наблюдая за тем, как новое поколение гоняет во дворе мяч. — Это не должно закончиться так, — он повернулся ко мне, — я про твою жизнь. Я выпил еще водки, не поморщившись, надел очки — из-за облака выглянуло ненавистное мне солнце, которое каждый день оповещало о начале нового, мучительного для меня дня. — Да хоть бы побыстрее закончилось всё уже. Конец света бы, что ли, — проговорил я, закуривая очередную сигарету — три пачки в день, одну за одной, почти непрерывно. — Ты морального права не имеешь зарывать свой талант, ты обязан его реализовывать…— продолжал уговаривать меня Давид, но для меня его слова и аргументы были просто пустым звуком — ничто теперь не имело смысла. — Как ты меня вообще нашел? — перебил я его. — Твои родители рассказали. Ты им позавчера две сотни одинаковых фотографий закатного солнца выслал, они, блин, волнуются. Не пугай их так. — Да, — я что-то такое смутно вспомнил, — красивый закат был, огненно-красный. Как в аду. Мы помолчали еще какое-то время, и Джимбо выдал: — Я ушел от него, ушел из Династии. Будем что-то свое мутить. — Не сегодня только… — Да уж понятное дело. Давид встал и мне помог подняться. Шатаясь, я потянулся за недопитой бутылкой, стоящей на земле у скамеечки, но парень пнул её со всей силы ногой, и она отфутболилась далеко от нас. — Всё, — сказал он, — хватит с тебя этого дерьма. Мы прилетели в Москву, зарулили на студию — нужно было собрать всё и съебывать в Петербург, потому что в этом городе мне теперь всё было ненавистно — начиная от улиц, по которым мы бродили когда-то вдвоём с Глебом и заканчивая самим отравленным вечной погоней за деньгами воздухом. Трясущимися от жесткого похмелья руками я включил ноутбук и увидел письмо от Глеба — он скинул мне свой фит трека, который мы когда-то задумывали вместе записать. «Сделал всё, как и обещал. Теперь твоя очередь». На клочке бумаги, буквально на коленке записываю строчки, которые бьются в воспаленном мозгу, сразу же, на месте пишем звук. Пока парни сводят, я выхожу покурить, подготовливая себя к тому, чтобы оценить этот «шедевр». Возвращаюсь в студию, надеваю наушники, слышу его голос, слушаю свой — убитый, болезненный, печальный. «Погибаю в Подмосковье, нам с тобой не по пути…» Выключаю звук, киваю пацанам, мол, всё ок, так и оставляем, выхожу, якобы снова покурить, по пути заскакиваю в туалет, где меня выворачивает буквально наизнанку. Боль в груди прошивает насквозь, от тошноты слезы на глазах выступают. Долго ещё я сидел на лестнице, курил, тупо уставившись на свои убитые кроссовки, ощущая, как постепенно на меня накатывается омертвелость.Тем же вечером, собрав кое-какие шмотки, оставленные мною по друзьям, уезжаю в Питер. Я так глубоко и так разрушительно любил его, что совсем забыл о том, что иногда намного важнее не пытаться удержать обреченные отношения, а сохранить чувство собственного достоинства, потому что если потерять и его, то от тебя, как от человека, ничего уже не останется. Спустя некоторое время в его новых треках, я услышал свои стихи — те, которые я посвятил ему, в которых говорил о своей безграничной любви, своем отчаянии и боли, о невозможности спасти человека, который сам не хочет, чтобы его спасали, а хочет и дальше скатываться в бездну наркотического безумия, который любит кайф свой намного больше, чем своих близких, те стихи, которые я записывал в тетрадках, блокнотах и на разрозненных листочках, которые так и остались в его квартире, в машине, в бардачке. У меня не было возможности полноценно забрать свои вещи, мы же ведь так толком и не попрощались, да я бы и не смог — никакие деньги и шмотки не стоили того, чтобы ехать к нему, собирать это всё и мучиться. Услышать то, как его голос произносит мои слова — мои, адресованные ему, было так удивительно, что какое-то время я просто не мог в это поверить, сначала был шок, потом оцепенение, а на смену всему пришла ярость. Пройдет еще немало времени прежде, чем я смог посмеяться над этим — я вообще теперь очень много смеялся — освобожденный, перерожденный, никому на целом свете не нужный. Самое лучшее, что я мог для себя сделать, чтобы не свихнуться, это продолжать радоваться каждому новому прожитому дню, улыбаться и не давать ему ни малейшего повода думать, что у меня на душе пусто. Мне нужно было ему дать понять, что я больше не тот, кто плакал у него на плече от осознания измены, я стал мудрее, озлобленнее, холоднее и приобрел спокойствие великого Будды. Да, каждый раз — на любом концерте или мероприятии, я думал о том, что, возможно, где-нибудь — у себя дома, в интернете или в анонимной темноте зрительного зала — он смотрит на меня. А раз так — пусть думает, что у меня всё хорошо, что меня никак не задевают его успехи, его скандалы, его выходы в свет, его обращения ко мне, как к последнему предателю, в своих треках. Невозможно сохранить живую, чувствующую душу после того, как по ней проехались катком, поэтому я уже был не тот, что прежде. Да, от того мрачного, нелепого чувака, которым я был, не осталось и следа — теперь я фонтанирую энергией, шучу, кривляюсь, делаю что угодно, чтобы не быть серьезным и не задумываться о серьезных вещах. Оказалось, что особенно хорошо получается притворяться веселым тогда, когда на душе у тебя один сплошной мрак. У меня действительно неплохо выходит — ведь я мастерски умею уходить от реальности, возводить целые воздушные замки у себя в голове. Спасибо Глебу. Наконец, наступил час, когда мне захотелось уничтожить то, что я так долго и преданно любил, чтобы оно меня больше не мучило. И не мог отказать себе в удовольствии зацепить его — в текстах, в твитах, в комментариях и интервью. Особенно, когда увидел его выступление на дне рождении «близкого друга». Это был финал, заключительная точка, и меня вынесло, я просто психанул. Но мне пришлось смириться — иного выхода Глеб мне не оставил. Зато на месте пустоты открылся портал в новое измерение, откуда мне беспрерывным потоком прямо в голову лились новые идеи, новые тексты, новая музыка, в то время, как Фара всё — исписался, ничего нового, бесконечное самоповторение, всё больший уход в лирику и попсу. Так говорили все вокруг, но я-то знал, что у него просто закончились мои листочки с записями. Поэтому все его неловкие попытки помириться, я воспринимал в штыки — мне казалось, что ему не нужен я сам — ему нужно присвоить моё творчество. Я сопротивлялся всем попыткам сближения, потому что обещал себе, что больше не дам себя сломать, и слово своё я сдержу, чего бы мне это не стоило. Мне привычно уже было быть одному — потому что второго такого, как Глеб, не существовало, а вернуться к нему значило бы расписаться в полной своей ничтожности. Нет, я честно пытался строить какие-то недоотношения, но всё это было такой ерундой, что даже упоминания не стоит. Если смотреть со стороны, то я вовсе не одинок. Со мной рядом всегда моя банда, мои герои — люди, которые поддержали меня, когда казалось, что меня уже ничто не может спасти. Мои друзья — многие уже из них семейные, домашние люди, и я торчу у них неделями, играю с их кошками, собаками, иногда даже детьми, иногда готовлю что-нибудь своё фирменное, чтобы их отблагодарить за то, что практически живу у них, чтобы не возвращаться в пустую свою комнату. Я рад, что даже те из них, что немного в курсе моей истории, не задают лишних и ненужных вопросов — знают, что лучше эту рану не бередить. Когда гастроли — это всегда проще, ты всё время чем-то занят, поэтому я стараюсь мотаться чаще, но в пустом номере отеля частенько накрывает — довольно болезненного воспоминать, что у тебя по сути нет дома. Да что там дома — у тебя теперь даже нет сердца. Я типа почти знаменит теперь. «Знаменит? Здорово. Не забывай, за чей счет, уебок…» Впрочем, я привык уже, что он периодически вспоминает меня в своих треках, но и я не остаюсь в долгу — в ответ мне хочется сказать ему, что моя спина тоже его выбор запомнила — между мной и ванильными фоточками с моделькой в журналах, между мной и кокаином, между мной и одноразовой еблей. Поэтому последний альбом мой насквозь пропитан ядом, мне хочется метнуть в него сотни стрел, уязвить его болезненное самолюбие, размазать его мозги по асфальту… Иногда я забывал о том, что эти песни услышит вся страна, а не только Глеб Фараонович, но мне наплевать, я пишу их для него. Мы, как два идиота, до сих пор не можем забыть, перетираем, перебираем, под лупой рассматриваем дела давно минувших дней, как дети спорим, кто кого больше обидел и сильнее предал. И ладно я — очевидно влюбленный, он-то почему? Он мелькнул еще пару раз со своим футболистом, подстригся коротко под его вкус, один раз их показали вместе на футболе — и меня порадовала его недовольная физиономия. Как я и полагал — долго они вместе не протянули, хоть я думал, что всё закончиться еще раньше. Демонстративная попытка снова сойтись с Алесей, и потом тишина. Он скрылся с горизонта, и новостей о нём появлялось всё меньше и меньше, в интервью он сообщил, что одинок и что ему нравится это одиночество. Залег на дно, значит, что ж, я полагаю, ему понравится отхватить несколько хлестких рифм и уничижительных сравнений, понятный только нам двоим. Надеюсь, он понимает, что «хуев Гарри Поттер» уделал его по всем фронтам. Нелепое соревнование, которому не видно конца. Он даёт интервью — и я тоже даю интервью. Он выпускает альбом, и я тоже выпускаю. Вот только стрелы, которые я выпускаю в него, эти ранят и меня самого. Не прошло и дня после моего интервью Esquire, его еще даже не выложили на канал, как мне прилетела смска. «Ты много улыбаешься, но глаза у тебя пиздец грустные. Кого ты пытаешься обмануть?» У меня не было номера Глеба, но я сразу понял, что это он. Свой номер я постоянно менял, но он откуда-то каждый раз узнавал его и периодически мне что-то написывал по ночам, наверное, когда напивался. Телефон снова завибрировал, и я увидел: «Неужели ты и правда никогда в жизни счастлив не был? Даже со мной?» Теперь, хорошенько обдумав всё, я могу честно ответить — да, был. Возможно, каждый человек бывает по-настоящему счастлив, но только один лишь единственный раз. И за это он на всю жизнь бывает наказан тем, что не может этого позабыть. Стирая эти сообщения, я думал о том, что такое меня задевает даже больше, чем злость в его треках. Получается, мои сомнения подтвердились — интервью это действительно было подстроено Глебом. Когда же этот яд перестанет отравлять мою жизнь? Он до сих пор умудряется делать мне больно. В этом году я получил от него поздравление в ДР, всего каких-то пару строчек  — и праздник был полностью испорчен тем, что еще ближайшие сутки я не мог думать ни о чем другом, кроме Глеба. Потому что стоило мне закрыть глаза, как прошлое сразу же возвращалось с такой яркостью красок, которая и не снилась мои серым будням. Прикрываю лицо ладонями и переношусь на несколько лет назад, и вот я уже в его спальне, в его разворошенной кровати, наш первый секс, который разделил мою жизнь на до и после. Едва только последние волны острейшего наслаждения схлынули, как меня потянуло в сон — мне хотелось бы заснуть на его плече, обнимая, но было страшно, что он оттолкнет меня, что попросит уйти домой, как обычно просил я своих немногочисленных случайных девушек. Это означало бы, что я для него тоже случайный, но ведь он-то для меня таким не был. Как происходит всё в таких ситуациях? — я не знал. И пока я мучился, пряча глаза, Глеб притянул меня рукой поближе к себе, и, уткнувшись в шею, пробурчал: — Можешь остаться у меня, если хочешь. Тогда я даже не смел ни на что надеяться, думал, ну просто поспим вместе, спасибо и на том, что сразу не выгнал. Спустя какие-то пару часов, я снова открыл глаза — на улице начался настоящий ливень, капли дождя что есть силы барабанили в стекло, в комнате стало еще более сумрачно из-за того, что небо за плотными шторами заволокло грозовыми облаками и оттуда больше не проникал даже слабый солнечный свет. Было так сладко и уютно спать в эти утренние часы — потом я приспособился под этот режима Глеба — он всегда был ночным животным, и спать предпочитал ложиться как раз тогда, когда все остальные жители города начинали собираться на работу, но в тот раз мне было не до сна. Меня кольнуло неприятное чувство — и не вины даже, а какой-то порочности, неправильности. Я не раз в своей жизни просыпался в постели с парнем — спьяну с корешами после тусы мы частенько укладывались штабелями на одном диване, но именно в такой ситуации был впервые — я не давал и шанса себе реализовать свои смутные, постыдные фантазии, загонял их в самый темный уголок подсознания. И, если бы не встретил Глеба, так и прожил бы, наверное, всю жизнь в полусне — это он пробудил во мне чувственность, однако, вместе с ней пришла и тревога. Но, когда я увидел его лохматую голову в ворохе простыней, его заспанное личико, его окаймленные длинными, пушистыми ресницами глаза — новое чувство, доселе неведомое мной, поднялось в груди — это и желание, и нежность, и мучительная неотвязная любовь. Я хотел и владеть им, и служить ему, и утешать, хотел, чтобы он стал ко мне привязан, нуждался во мне и в моем утешении. Это рождала такую гармонию внутри, такую стройность слов и звуков, что если вот это вот неправильность, если это — порок, то в таком случае для правильности я был окончательно потерян. Одного я желал — жить и гореть этим обжигающим, безрассудным чувством. Он открыл глаза, и я сразу же почувствовал его взгляд, но продолжал торопливо записывать в первый попавшийся под руку блокнот стихи — боялся не успеть за потоком, который лился из меня бурной рекой. Он наблюдал, и, когда я, наконец, выдохнув, перевел на него взгляд, глаза его были как два колдовских озера — чарующие, зеленые болота, в которых мне суждено было пропасть. Мы смотрели друг на друга, и как же я пожалел о том, что не умею рисовать — я хотел бы написать его портрет, но в это же самое время моя коварная память сделала фотографический снимок, который я буду хранить в своей голове до самых последних дней моих на этой планете. — Хочешь остаться? — спросил он, и мне почудилась в его словах тихая надежда. — Если позволишь, — замялся я, хотя мне хотелось броситься ему на шею. И он улыбнулся и даже вздохнул с облегчением — неужели он думал, что я смогу ему отказать? Он продолжал изучающе меня рассматривать, что меня до крайности смущало — я никогда не был уверен в своей привлекательности, у меня было куча комплексов касательно моей внешности — тела, роста, лица, поэтому я весь внутреннее съежился, как улитка в раковине. Но он придвинулся ко мне, коснулся моего подбородка, не давая отвернуть голову, и я, окончательно загипнотизированный русалочьей зеленью его колдовских глаз, потянулся пальцами к его губам, подушечкой большого пальца надавил на них, они податливо раздвинулись, пропуская, и тут я, опустившись, накрыл его рот своим. Теплый, нежный поцелуй грозил перерасти в укусы, потому что для меня стало сюрпризом то, с каким голодом он мне отвечал. Страсть захватила и меня, страсть, в которой было больше страхов, импульсов, гибели, нежели самой страсти — я растворился в нём, и отказаться от него был уже не в силах. Кожа его была гладкой и шелковой, чувствительной и мягкой, как у девушки, несмотря на то, что её покрывали грубые, черные татуировки, а сам он, несмотря на всю его напускную циничность и браваду, был всего лишь одиноким мальчиком, который, может быть, и рано узнал, что такое секс, но также рано узнал и то, что такое быть чьей-то игрушкой. Но для меня происходящее не было игрой — я хотел остаться в его жизни, и это-то и было моей ошибкой — надо было просто пользоваться моментом, и не просить, и не желать, и не хотеть большего — потому что, если ты чего-то очень сильно желаешь, вселенная постарается это у тебя забрать. Так что мне пришлось не только учиться жить без него, но и учиться в принципе ничего не хотеть. Когда, спустя некоторое время стало ясно, что мой новый альбом оценили по достоинству, мы собрались с друзьями у меня дома, чтобы отметить успех, и один из них принёс в подарок какую-то особенно забористую траву, которую он расхваливал на все лады. — Ты думаешь, меня можно чем-то удивить? — спросил я с сомнением. — Поверь мне, — парень многозначительно подмигнул мне. — Просто поверь. Но я ничего особенного не почувствовал, ну, чутка только расслабило, может, да и всё. Мы пили какое-то лайтовое пиво, общались, накуривались. В полумраке комнаты играла громкая музыка, все оживленно разговаривали между собой, смеялись, а я полулежал на кровати, чувствуя, что меня по ходу, наконец, вставило. Улыбался каким-то своим ярким вспышкам в голове, смотрел на близких мне людей, собравшихся в комнате, и покачивал головой в такт музыке. — Артем! — крикнула мне девочка — почти жена одного из моих корешей. — Ты, что, не слышишь? — Что именно? — Телефон разрывается! — Чей? — Твой! — Но у меня нет телефона, — удивился я, полагая, что она имеет ввиду домашний. — Чувак, очнись, — кореш указал мне на светящийся сквозь тонкую ткань штанов вибрирующий экран. Я поднял трубку даже не глядя, хотя обычно никогда незнакомые не беру. — Тёма. Его голос. Его. Гребанный. Голос. Вдох. Вспышка, зарево, солнечный удар, взрыв, положивший начало зарождению вселенной — и это после стольких лет? — Я стою под твоим окнами. Вот так просто. — Вижу свет в твоей комнате — знаю, ты не один сейчас. Но может ты сможешь выйти? Я не уверен, что смогу даже вдохнуть. — Зачем? — прохрипел я. Вокруг меня продолжается веселье, гремит музыка, дискотечный шар бросает на смеющиеся лица друзей разноцветные блики, но я ничего не слышу. Комната окрашена красным, гул в ушах возрастает и грозится поглотить меня. Всё происходящее напоминает пугающий арт-хаусный кинофильм с неожиданным сценарием. — Выгляни в окно. Медленно встаю, рука трясется, но в то же время какое-то странное тепло разливается в груди. Прохожу мимо людей, никем не замеченный, отодвигаю штору. Глеб стоит, облокотившись на машину — я не верю своим глазам и просто смотрю на то, как он, задрав голову, смотрит на меня, удерживая у уха трубку телефона. На него падает тусклый свет фонаря, который освещает его улыбающиеся лицо — милое, открытое, родное. — Это так легко, Тём, сделай же, наконец, эти двадцать шагов. Отсюда я мог увидеть как шевелятся его губы, а он — какое у меня охуевшее лицо. Не двадцать шагов, конечно, чуть побольше, но всё-таки нас сейчас разделяет всего ничего — какое-то смешное расстояние, но мне трудно собраться с духом и его преодолеть — потому что это означает лишь одно — полную и безоговорочную капитуляцию. Мне хочется спрятаться в каком-нибудь бомбоубежище, залечь на дно, приковать себя цепями с батарее, залезть с головой под одеяло — но сердце мое уже знает какой выбор я сделаю. — Ты там? — раздается в трубке — он шумно дышит и заметно, что волнуется. Я дико оглядываюсь вокруг себя в поисках кого-то, кто сможет меня от рокового шага удержать — но всё занимаются своими делами, и на меня даже не смотрят, я будто призрак здесь, я чужой. Все занимаются друг другом, своими половинками, своими кошками-собаками, а у меня никого нет — и никогда не было, и никого не хотелось, кроме Глеба. Настала пора это признать. — Сейчас выйду, — услышал я собственный помертвевший голос. На свою Голгофу я выхожу в чём бы — в мятой майке, домашних шортах, тапочках и с бутылкой пива. Медленно, не чувствуя под собою ног, с тяжестью в голове, с легкостью в сердце. На улице глубокая ночь, вокруг ни души, только мы в электрическом круге света от фонаря. — Ну, здравствуй, — он говорит. Не могу отвести от него взгляд — даже если бы мне сейчас сказали, что меня за это убьют — я бы всё равно на него смотрел. Стоим на расстоянии вытянутой руки — и страшно, и весело, и дико — я стою перед ним уязвимый, без щита, без доспехов, без масок. Подхожу ближе, медленно, как в коматозе, залипая на его улыбку, протягиваю руку для приветствия, но он делает шаг и обхватывает меня, закрывает от всего остального мира в тесных объятиях. Мы стоим так, не двигаясь, но у меня перед глазами всё плывет, и я почему-то зацикливаюсь на единственной мысли — что вот он, Глеб, вот он, наконец, тот миг, которого я так давно ждал — а я так непростительно сильно накурился, что не могу даже порадоваться. Раздается громкий звон — это моя бутылка выскользнула из пальцев, стукнулась об асфальт, закрутилась, расплескивая липкую пену вокруг и на нас. Мы чуть отстраняемся, и я вижу, что на его модные кроссовки и штаны попали брызги пива. — Извини. Он смеется и снова обхватывает меня, прижимает к сердцу — под его тонкой майкой оно так и колотиться — серьезно, я ни разу не чувствовал, чтобы оно когда-нибудь так колотилось, мне даже становится страшно, что его сейчас хватит удар, хотя волноваться в этой ситуации мне нужно в первую очередь за самого себя — я нахожусь на грани обморока. Я ощущаю его глухие, быстрые, горячие толчки, и кожа у него вся под майкой горячая, сердце бьется о ребра, рискуя выскочить. Я прислоняю к тому месту ладонь, утыкаюсь лицом в шею. — Это ерунда, Тём, это такая всё ерунда… — говорит Глеб, касаясь губами моих волос. Мне спокойно. Я проиграл — но мне спокойно, как не было еще никогда. Я дома. И как только я жил без него? Моё место тут — у его сердца. Жирной красной линией перечеркнуты все годы без него. Титанические усилия приложены, а он их отмел одним своим появлением. Правда в том, что я ничего не хотел в своей жизни сильнее, чем просто быть с ним рядом. Успех и признание это, конечно же, здорово, но чего оно стоит, если холодной ночью тебя некому согреть? Я поднимаю на него глаза и в его вижу космос, вселенную — всё, что мне нужно знать, все, что я знать хотел — там, у него, в его памяти. Он шмыгнул носом, провел ладонью по моей голове, чмокнул куда-то в затылок. — Давай пройдемся чуть-чуть, — говорит он и убирает руки с моих плеч, быстрым и резким движением утирает глаза. Мы идём вдоль канала, за перилами мирно шелестит чернильная влага. На небе почему-то нет луны, только горят звезды — они так близко сейчас, словно небесный свод специально опустился, чтобы продемонстрировать нам всё своё великолепие и богатство. Нам не нужны слова — слишком много их уже сказано, слишком много их сейчас в нас, и, если мы начнем, они польются неудержимым потоком, и разрушат волшебное таинство момента. Невозможно разобраться в деталях — кто, кого, и за что обидел, слишком много косяков, слишком много сделано ошибок. А времени между тем так мало — и мы не хотим больше его терять. Поэтому, когда мы притормаживаем у дверей маленького отеля, и Глеб берет меня за руку и ведет внутрь, я не сопротивляюсь и вопросов никаких не задаю, я пошел бы за ним и в преисподнюю в тот час. В мраморном холле отеля никого, одна только гулкая пустота, мы проходим через него, поднимаемся по лестнице, второй, кажется этаж, в темном коридоре Глеб, чертыхнувшись, с трудом попадает карточкой. Номер нас встречает полной темнотой, в которой мне так хорошо и уютно — здесь его запах, его вещи, всё его. Мы лежим друг напротив друга на кровати, смотрим — эмоции настолько зашкаливают, что нам не нужно ничего делать, чтобы почувствовать кайф. Но тут Глеб протягивает руку к моей, сплетает наши пальцы и усиливает удовольствие во сто крат. Странное дело, в комнате абсолютный мрак, но почему-то я вижу его лицо и глаза — они блестящие и такие добрые, как у щеночка, и у меня внутри всё начинает плавиться и гореть. — Ты подстриг волосы, — говорю ему. — Могу отрастить. — Не нужно. Я не страдаю больше ностальгией, когда он рядом, и я не хочу возврата к прошлому — мне нравиться этот новый Глеб, повзрослевший, серьёзный, осознанный, с пеплом страдания, осевшем на самой глубине его ласковых глаз. — А ты свои отпустил, — произносит он, улыбаясь, — мне нравится. Такие прикольные мягкие кудряшки… Он зарывается пальцами в мои волосы, гладит их, нежно перебирает, и вдруг к моему сердцу медленно подползает и обхватывает его холодная змея — страх. Что, если это всё ненастоящее? Что, если после расставания с ним я свихнулся, и меня теперь держат в психушке, а всё, что было позже — боль, страдание, постепенное возвращение к жизни, к работе, успех в музыке — глюки, которые возникают в моем покалеченном мозге под воздействием препаратов. И вот сегодня врачи дали мне новые, экспериментальные таблетки, которые хоть и не могут вылечить, зато могут воссоздать симулятор моей идеальной жизни — такое я, кажется, видел в кино. Если всё происходящее лишь игры моего больного разума, то я рад сойти с ума. Или я умер — сдох тогда в какой-нибудь канаве на окраине Уфы, свалился в реку или вздернулся на суку, и то, что было потом — это сначала все ступени ада, которые я просчитал своим лбом, потом чистилище, а сейчас заслуженный многолетними мытарствами рай. Потому что именно таким я его себе и представлял — потому что мне не нужен рай, если в нем нет Глеба. — Это всё — настоящее, — шепчет мой призрачный возлюбленный — как он прочитал мои мысли? — и приближается ко мне, целует — нежно-нежно губы, потом легонько касается лица, двигается, еле заметно касаясь носа, лба, скул, щеки. Останавливается, потому что чувствует, что мне стало трудно дышать. — Я иногда так по тебе скучал, что сил никаких не было. Всё пересматривал наши фотки и думал, как так вышло вообще, что я потерял свое самое дорогое. Я молчу и ничего ему не отвечаю, а в сердце распускаются цветы — цветы глупой надежды, что заключение мое в одиночной камере для смертников неожиданно кончилось. Но Глеб хочет, чтобы я прервал молчание. Он спрашивает: — А ты? Ты вспоминал меня? Скажи хоть что-нибудь, Тёма. — Вспоминал, — медленно выговариваю я, — ни дня не было, чтобы о тебе не думал. Но фотки не смотрел, никогда — это такая мука была — видеть твоё лицо. И видеть тебя с другими… Мы лежим на одной постели, и меня неожиданно посещает тревожная мысль — в скольких таких постелях он еще спал? Сколько их было еще — в жизни и «до», и «во время», и «после меня»? И вдруг в сердце ёкает — а сколько еще таких будет-то? — Никого, — отвечает мне Глеб, хотя я не произнес вслух ни слова, — никого больше не будет, Тём, я тебе обещаю. Я протягиваю руку к нему, касаюсь его лица — в глазах его горят слёзы. — Ты говорил, что один хочешь быть. Что тебе никто не нужен, — с обидой выговариваю я. — Я ошибался. Никто на самом деле не хочет быть один, — говорит Глеб, прикусывая губы. — Я почти что научился жить с этим, но мне так холодно… Но если ты откажешь мне, Тём, то я лучше один буду, чем с кем-нибудь — кроме тебя ведь мне никто не нужен. Целительный бальзам на израненную душу, на кожу, сплошь покрытую ожогами — я смотрю на него, и хитинная корка, покрывшее мое сердце, рассыпается как скорлупа. — Я никогда тебя не обижу, клянусь. Мне только ты один нужен — правда, я очень поздно это понял. Я такой дурак был. Прости. Я так долго ждал этого, так измаялся, так часто представлял этот момент в своей голове, что теперь, когда час пробил, и Глеб лежит рядом — руку протяни, и дотронешься, я внезапно ощущаю острый приступ усталости, с которой не могу бороться, сон вдруг наваливается удушливой периной, тяжелым одеялом. Веки слипаются, голова наливается свинцом. — Меня что-то рубит, — говорю я. — Извини. — Ничего, — отвечает Глеб и ласково гладит меня по руке — Сейчас же глубокая ночь. Поспи немного. Нам некуда теперь спешить — я же никуда не денусь. Я улыбаюсь, счастливый, впервые за много лет, а он шепчет: — Повернись на бок, давай я тебя со спины обниму. И я поворачиваюсь, свернувшись калачиком, а Глеб прижимается сзади — мы вновь стали одно целое, пазл сошёлся, вселенная схлопнулась. Мы одни в целом мире, и мне так хорошо и спокойно, как, наверное, не было еще никогда. Он просовывает мне руки под футболку, обнимает, прикасается губами к шее, целует, шумно дышит в затылок, и я чувствую, как живительная и очень горячая слеза скатывается из-под моего прикрытого века. Я дома. Открываю глаза и понимаю — я дома, лежу, вытянувшись, на той самой кровати, где курил новую дурь и пил пиво, и яркий утренний свет бьет из открытого настежь окна. Надо мной нависает мой кореш, который вглядывается с тревогой, и я чувствую, как по моей щеке соленой каплей скатывается на губы слеза. — Ты в порядке, чувак? Ты собирался в окно выйти, мы тебя еле успели остановить. Торопливо успокаиваю его, говорю, да, да, мол, я в полном порядке, закуриваю, а про себя думаю лихорадочно: «Нет. Нет, уж лучше сдаться сейчас, чем прожить еще один миг, еще один час, еще один день — и в итоге всю свою жизни без него. Если я сейчас же не услышу его голос я умру, просто умру…» Испуганно роюсь в телефоне, но все смски от него я, конечно, удалил. Писать ему в директ, как какая-то малолетняя поклонница — нет, тем более, я не знаю, кто там теперь его читает, менеджер, наверное. Нахожу телефон Сергея, который брал у меня интервью и который так настойчиво намекал о возможности нашего воссоединения, и, не думая, нажимаю на вызов. — Здравствуйте, — говорю я, и голос у меня дрожит. — Вы меня узнали? — Конечно, Артём, как дела твои? — отвечает мне приветливо мужчина. — Я… Всё хорошо, я просто хотел… Вы тогда говорили что-то про первый шаг Глеба, так вот… Я готов сделать второй или как вы там говорили... Неважно, просто передайте ему, что я готов. У меня нет его номера, и я не… Но я согласен поговорить… — Я понял тебя, Артём, я обязательно ему передам. Он скинул, и едва я успел выдохнуть, едва успел отвести глаза от телефона, как телефон снова зазвонил — сколько прошло? Меньше минуты? — Алло. — Тём, — голос в трубке совсем как в моем сне, и мне приходиться что есть силы ущипнуть себя за руку, чтобы доказать себе, что я не сплю. — Я выезжаю сейчас, — говорит сбивчивым голосом Глеб, и я слышу как на заднем фоне громыхает дверь лифта, подъездная дверь, торопливые шаги, быстрое дыхание. Взгляд мой падает на горящую в руке сигарету, я зажимаю трубку плечом и к освободившейся руке прикасаюсь окурком. Невыносимая боль пронзает мой мозг и сигнализирует о том, что всё это мне уже точно не снится. — Тём, я прямо сейчас сажусь в машину и еду к тебе. Сколько там? Восемь, девять часов? Я постараюсь быстрей… — Не гони, — прерываю я его, — возьми сапсан. — Я чокнусь тут два часа следующего сапсана ждать. Я лучше за рулем. — Будь осторожней. Я подожду. — Точно подождешь? Не передумаешь? — Не передумаю. Я столько ждал тебя, что еще несколько часов погоды не сделают. Главное, чтобы ты приехал. — Я приеду, — слышу, что он бежит, доносится сигнал о разблокировке машины, он прыгает на сидение и сбивчивым шепотом говорит. — Я люблю тебя. И всегда любил только тебя одного. Вот только понял я это тогда, когда безнадежно и бессмысленно проебался.