Он — мой Идол

Через пару недель Глеб, как ни в чем ни бывало, объявился на студии. Просто открыл с ноги дверь и, небрежно кивнув собравшимся, плюхнулся рядом со мной на крутящийся стул. — Ну, — сказал он, — что новенького? Я едва не задохнулся от злости. — Что, блять, новенького? Это ты мне расскажи. — А я расскажу, — заявил он с вызовом. — По твоей милости меня теперь батя пасёт. Всего прокололи — на вены глянь, места живого нет. Пиздец какой-то. Каждый день теперь ходить отмечаться, какие-то таблы горстями жрать, дневничок вести, обследоваться… Насупившись, я молчу — отвернулся даже, чтобы не видеть его наглую рожу. — Но в этом есть и хорошая сторона, — рассуждает Глеб, — я типа с родителями помирился, да и вообще-то я сам давно хотел завязать с этой хуйней. Я молчу, а Глеб продолжает рассказывать: — Мне вечером надо смотаться кое-куда, на презентацию, но к часу должен быть дома. На выходных уеду, но в понедельник с утра вернусь, — говорит, а сам параллельно пишет что-то в телефоне. — Для чего мне вся эта информация? — В смысле для чего? Ты чего гонишь? — Ты выбрал уйти тогда. Выбрал дозу, а не меня, — процедил я сквозь зубы, стараясь говорить тише, чтобы нас не услышали. — А ты отцу меня сдал, так что мы квиты теперь получается, ну? Я бы мог на тебя обидеться, но видишь, я даже не обижаюсь, и я трезвый, теперь это уж точно так, посмотри! — он хватает меня за руку, заставляет повернуться, смотрит на меня своими щенячьими глазками, они у него и правда теперь такие просветленные, нежные, и он так улыбается мне, что я его, конечно же, прощаю. Он променял меня на кокс, а я простил его. Да я бы еще многое бы мог от него вытерпеть, если бы не одно «но». Наверное, это началось еще раньше, даже раньше, чем я заметил первые слабые звоночки. Мы снова жили вместе, и всё было вроде как по-прежнему, если не считать всякой ерунды, ну, типа его переписок по ночам. Бывало я просыпался среди ночи словно от резкого толчка в бок и видел, что он не спит, лежит ко мне спиной, отодвинувшись на самый край кровати, и его освещает слабый рассеянный свет от экрана телефона. Посмотреть что в нем я не мог — у него теперь абсолютно везде стояли пароли, а просить показать было как-то стремно и нелепо что ли — не хотелось выглядеть истеричной телкой. Дальше хуже — отметки на его шее, синяки на бедрах. Помню, как я, пьяный, смотрел на него, голого, судорожно пытаясь припомнить — вот эти вот отпечатки от вжавшихся в кожу пальцев — они принадлежат мне или …? Теперь он постоянно разъездах, частый гость на всяких мероприятиях, а я жду его дома и работаю на студии, готовлю альбом, который выходит каким-то перебор грустным, что ли — из этого и складывается вся моя жизнь. В очередной раз я встречаю его после сомнительной командировки — он куда-то ездил один, по каким-то якобы делам и вернулся поздно ночью, хотя обещал быть к вечеру, а я ведь ждал его и даже приготовил ему блядский ужин, который мне хочется теперь выкинуть ему за шиворот, потому что в ожидании я успел выпить все вино, которое приготовил для нас. — Будешь есть? — обреченно предлагаю ему. Я сижу за накрытым кухонным столом, постепенно сползая со стула. — Не, я не голоден, в ресторане поел. Конечно, в ресторане — а раньше он любил мясо приготовленное мною. Мы одни в комнате, но у меня полное ощущение присутствия тут кого-то третьего — незримый призрак, который встал между нами. И это не та несчастная девочка, которая поехала башкой на почве безумной любви к нему, нет, теперь здесь явно кто-то еще. Глеб что-то рассказывает мне, раздеваясь, а я наблюдаю за ним новым, очищенным зрением — он совершено чужой сейчас, даже взгляд его изменился, и внезапно меня осеняет догадка, кого он мне напоминает — обожравшегося, сытого кота. Глеб уже в спальне, зовет меня оттуда, а я думаю о том, что лучше мне, наверное, уйти сейчас, чтобы не сорваться, но я послушно иду на его голос, потому что он действует на меня, как зов сирен на несчастных мореплавателей. Он стоит у кровати, смотрит в телефон, улыбается чему-то, что видит на экране, а я подхожу ближе и чувствую — чужую ауру от него, чужой запах, и меня накрывает. Пытаюсь вырвать у него телефон, но он отдергивает руку и сразу же его блокирует, тогда я начинаю стаскивать с него эти брендовые шмотки, натурально срываю вместе с пуговицами рубашку, почти разрываю дорогущую майку. Сначала он, наверно, расценивает это как начало любовной игры, думает, что меня так корёжит от страсти, но потом его взгляд спотыкается о мое совершенно белое лицо, и он застывает: — Ты чего? Не отвечаю, шарю по его голому торсу, отыскивая следы недавнего преступления, принюхиваюсь, как ищейка, пытаюсь взять призрачный, слабый след. Стаскиваю с него джинсы, и он стоит, ухмыляясь, в своих брендовых трусах от Calvin Klein, пока я, сбитый с толку, ощупываю его, голову теряю от своей беспомощности, униженности, от невозможности узнать правду — или принять её, уже очевидную. — Что с тобой? — он ласково меня останавливает, целует в лоб, гладит по голове. — Соскучился? Так я тоже скучал… Увлекает меня на кровать, нависает сверху, проводит губами дорожку вниз к животу, расстегивает молнию. Но я лежу, обессиленный, зажатый — всё теперь иначе: цвет, вкус, запах, я не могу больше обманывать себя, лежу, вытаращившись в потолок, чувствуя, как отчаянье отравляет каждую клеточку в моей крови, сжирает мне мозг. Глеб что-то там старается внизу, но тщетно, мой член и не думает вставать, но его, похоже, это совершенно не волнует. После нескольких минут бесполезных попыток, он откатывается в сторону, убирает волосы со лба. — Тебе нужно меньше курить дури, чувак. И побольше есть этих самых, как его, орехов, — советует он мне и утыкается в телефон. — Говорят, помогает. Его лицо — лицо незнакомца — освещает свет от телефона, я лежу, раскинув руки, звездочкой, и внезапно понимаю — моё собственное сейчас всё мокрое от слёз. В ужасе я поднимаюсь, надеясь, что этого не увидит Глеб, но он даже не смотрит в мою сторону. Шатаясь, бреду по коридору, чувствую, как из носа потекло, нет, хлынуло — думал, может, сопли? Нет, кровь — утираюсь рукавом и в темноте вижу на нём темно-красные пятна. Сосуды, видимо, от напряжения полопались, недаром гудит голова — давление еще долбит. Бреду по коридору вслепую, потому что перед глазами всё расплывается, шарю, пытаюсь отыскать кроссовки, но ничего не выходит. Забредаю на кухню, в которой горит свет — и взгляд сразу же падает на лежащий на столе нож. Мне становится страшно от того, что я могу сейчас сделать, и я выскакиваю оттуда обратно в коридор. По дороге цепляю стулья, двери — квартира вдруг становится удивительно огромной, и мне кажется, что я целую вечность плутаю тут, в этом лабиринте. — Что у тебя там? — доноситься из спальни его голос в ответ на грохот от падения стула. Ничего не отвечаю. Если отвечу, он услышит мои всхлипы — потому что слёзы продолжают течь из глаз, чисто механически, будто вода из крана, сами по себе, без остановки. Он трахается с ним, он спит с этим футболистом, для этого и ездит к нему — это та истина, от которой мне не скрыться теперь, не спрятаться в темноте коридора, и она во всём своем масштабе и ужасе вырастает передо мной, наваливается, придавливает могильной плитой моей боли и разочарования. То, что он изменяет и то, что делает это давно, становиться мне теперь также очевидным, как и то, что я перережу ему глотку, если в течение ближайших нескольких минут не найду выхода из этого помещения — хуй с ними, с кроссовками, я готов бежать отсюда даже босиком, потому что только это сейчас сохранит нам обоим жизнь. Мечусь в коридоре, в темноте натыкаюсь на Глеба, ударяюсь с размаху о его плечо, он хватает меня и спрашивает: — Ты чего? Из-за нестояка так расстроился? — Пусти, — говорю я придушенно и отталкиваю его, — отвали от меня нахуй. Но он только еще сильнее обхватывает мне шею. — Что с тобой? — Какая же ты сука, мразь, как же я тебя ненавижу… — Ты приход словил, блять, что случилось? — Ты… трахался… Ты… спал… с …— я не могу даже произнести его имени, потому что боюсь начать бесконтрольно рыдать. — О чем ты? — Глеб хмурится, но его взгляд спокоен. — Да с каких это пор то, что я сплю с кем-то еще, означает, что я тебе не верен? В глазах темнеет, сердце колотиться. По ходу, я совсем ничего не понимаю в этой жизни, раз он не стесняется мне прямо о таком заявлять. Оказывается, это так просто — чтобы узнать правду, мне достаточно было просто спросить, а я, дурак, сжирал себя изнутри столько времени. Я вырываюсь, отталкиваю его, что есть силы, но он снова хватает. — Я тебя прирежу нахуй, руки свои убрал от меня, — говорю я спокойным голосом, и его пробирает — он понимает, что я не шучу. Пытается заглянуть мне в лицо, но я выворачиваюсь из кольца его объятий. — Это всё ничего не значит, поверь мне… — говорит он, но это всё я уже слышал сотни, тысячи раз, поэтому начинаю отпихивать его от себя — он столько кормил меня этой ложью, что мне теперь тошно от неё до блеватни, и Глеб вдруг неожиданно начинает извиняться: — Прости, Тём, прости меня… — Пусти. — Не уходи, пожалуйста… такого больше никогда не повторится. Но мне больше и не надо уже, всё, хватит, и от его признания я всё-таки захлебываюсь в слезах, понимая, что больше не в силах держать боль в себе. Даже нечеловеческому терпению однажды приходит конец. — Отпусти меня! Теперь и грудь его вся мокрая от моих постыдных слез, а я размазываю слёзы и кровь по лицу, пытаясь сдерживаться, но ничего не помогает — у меня внутри как плотину прорвало. — Нет, — он сгребает меня в объятия, а я начинаю задыхаться в них, поскольку от него пахнет им — чужаком, а я не могу сказать ему об этом, не могу вымолвить ни слова, и чем сильнее он меня прижимает, тем хуже мне становится. Наконец, мне удается шепотом попросить его принять душ, он проговаривается: — Да я принимал уже… И тут же себя сам осекает, ведет меня за собой в ванную, сажает на бортик и закрывает дверь, потому что боится оставлять меня одного, боится того, что я смогу еще выкинуть. — Ты не нужен ему. Он использует тебя, не любит, как я, — говорю вслух впервые так искренне, потому что Глеб не может меня услышать из-за шума бьющей о кафель воды. — А? — он высовываю голову, всю в хлопьях пены. — Ничего, — качаю головой и замолкаю — в душе у меня пустыня, обожженная и обескровленная земля. Лучше бы ему было тогда меня отпустить — я многое ему простил, но этого не смог — того, что он был свидетелем моих слез, одновременно причиной их и свидетелем. Я же никогда в жизни не плакал, вообще, только в далёком детстве. Вот, что он со мной сотворил. После душа он повел меня в спальню — наверное, хотел загладить вину, помириться, а других способов он не знал. Посадил на кровать, встал между моих коленей, ласково гладил по лицу, вытирая не успевшие высохнуть слёзы, и щедро поливал мои свежие раны отборным враньем: — Тебе показалось что-то, Тём, ведь ничего не было. О ком ты вообще говоришь? Нет же никого. Но мне не нужны пруфы — всё становиться достаточно очевидным, если просто приглядеться внимательнее. Они давно и с определенной периодичностью встречаются, и с ним в постели ему наверняка намного лучше, чем со мной. Я смотрю на Глеба, и понимаю, что его тело, которому я поклонялся, как идолу, которое я боготворил, теперь обесчещено, осквернено. От него осталось лишь оболочка — пустующий, разоренный храм. Лучше бы он меня отпустил — потому что тогда мне, находящемуся на грани помешательства, впервые вдруг захотелось сделать ему больно, по-настоящему больно, как он, наверное, всегда желал. Я резко встаю и хватаю его за горло, опрокидываю на кровать, залезаю сверху, всё сильнее сжимая руки на его тонкой шее, сдавливаю кадык. Сначала он и не думает сопротивляться, а потом уже и не может, терпит, стиснув зубы, ни звука не издает, да и со сдавленной шеей не особо-то покричишь. С покорностью он принимал мои удары и шлепки, думая, наверное, что, если я вылью свою злость, то мне полегчает, но легче мне не становится — ярость темным покрывалом всё сильнее заволакивает мне мозги. Я едва не удушил его тогда, но убить всё-таки, конечно же, не мог — слишком сильно любил. В какой-то момент я увидел его пустые, остановившиеся глаза, с дрожащими в них слезами, и тут же отпустил руки, слез с него, он прохрипел и закашлялся, весь побелевший, с посиневшими губами, испуганный. Теперь уже я стал виноватым, и долго тогда просил у него прощения, пока он отходил от удушья. У него щека опухла и покраснела от моих ударов, но он сказал, что прощает, конечно, сказал, что знает, что я это не со зла, но всё между нами уже, в общем-то, было кончено. По инерции мы какое-то время еще просуществовали вместе, но всё это были лишь затянувшиеся похороны нашей любви. Потом все в моменте закончилось, по пустому совершенно поводу, что в дальнейшем дало Глебу право говорить о том, что я обиделся на него ни за что. Мы договорились ехать вместе к нашим корешам, которые должны были делать нам новый бит, я заехал за ним на студию, но, как оказалось, чуть раньше его навестил один из его «звездных» друзей, и они очень увлеклись беседой. Я ждал его уже около часа почти и начал терять терпение, и снова и снова заглядывал туда, где какой-то взрослый мужик — очередной еблан из телека обнимал его за плечи и заглядывал в глаза, рассказывая, наверное, ему о том, какой Глеб прекрасный, талантливый и суперкрутой. Я зову его, но он едва смотрит в мою сторону, занятый разговором, зато слушает собеседника с открытом ртом. Все это начинает мне надоедать, я нервно хожу возле двери, я здесь даже закурить не могу, и на меня вновь начинает наваливаться тьма. В последнее время все, что я вижу от него — это хамство, хамство и равнодушие, неудивительно, учитывая, что я перед ним рыдал, теперь он меня даже не уважает. Сажусь, почти сразу же вскакиваю, снова заглядываю — бессмысленно, ему просто похуй и на меня, и на наши общие планы, и на то, что нас ждут мои друзья. Отхожу от двери, хочу уйти, даже спускаюсь по лестнице, но останавливаюсь — я как прикованный цепью, не в силах отойти от него больше, чем на десять шагов. Возвращаюсь, загадывая про себя, что если он сейчас выйдет ко мне, то я все это молча проглочу. Но он не выходит. — Глеб, — он даже не оборачивается. — Глеб! Он переводит взгляд на меня, но, наверное, даже не видит. Кашлянув, чтобы прочистить горло, я говорю: — Я ухожу сейчас, можешь не торопиться. Он небрежно кивает. — Ага, — и снова отворачивается. Топчусь на пороге, как бедный надоедливый родственник, он разговаривает с таким серьёзным лицом, словно решает судьбы Родины, и мне даже неловко, что я отвлекаю какой-то ерундой уважаемого Глеба Фараоновича. — Нет, ты не понял, — повторяю уже громче, — я насовсем ухожу. До него, наконец, доходит, но он, конечно же, не воспринимает мои слова всерьёз, как обычно, или воспринимает, но ему уже плевать — я не знаю, как расценить этот его холодный взгляд. Да все это уже и неважно. — Хорошо, — говорит он, — иди. — Ну, бывай. — Пока, Артём. Как в тумане я преодолеваю расстояние от одной двери до другой — уличной, и когда я обнаружил себя снаружи здания, из которого всё-таки умудрился выйти, то почувствовал прилив гордости, и на этой эйфории прожил весь оставшийся день. Приехал к друзьям, объяснил им, что Фара — нет, сегодня не приедет, они расстраиваются, а я еще умудряюсь их утешать, мы накуриваемся, я несу какой-то бред о том, что вот сейчас самое время заняться собственным творчество, и при этом рука моя поминутно дергается, чтобы проверить телефон, и они начинают это замечать, косятся недоумевающее на мою дрожащую руку. Я сказал, что выйду купить себе пачку сигарет, выхожу и покупаю бутылку водки, еду к своим шапочным знакомым — потому что не хочу сейчас видеть никого из тех, кто знает Глеба, напиваюсь на чей-то хате, накуриваюсь. Просыпаюсь наутро с гадливым чувством, что вчера случилось нечто непоправимое, спустя несколько секунд осознаю, кто я и где нахожусь, и на душе моментально разливается черная палитра. Проверяю телефон — ни звонка, ни сообщения от Глеба. Впрочем ничего нового — мне в очередной раз дали понять, где мое место и какова моя истинная для него значимость. Когда я полагал, что больнее мне уже быть не может — я ошибался. Встаю с кровати, на которой я спал прямо в обуви и штанах, бреду на кухню — там сидят еще самые крепкие алкаши, любители ночных разговоров по душам, хватаю у одного из них стакан, наполненный водкой, и пью не чувствуя ни градуса, ни крепости, до моего уха не долетают их слабые протестующие возгласы. Но можно хоть ведро водки выпить — легче не будет. Ни одно средство в мире не сможет стать для меня анестезией, потому что, когда тебе вырвали сердце, бесполезно пить обезболивающее. Но, с другой стороны, ту ситуацию, которая сложилась, я мог расценить не иначе, как шанс, посланной мне судьбой — шанс слезть с этой проклятой иглы. То, что будет хреново, мне было заранее известно, но даже в самых страшных своих кошмарах я не мог предположить, что меня будет так торкать и ломать. С тех самых пор, как я вышел из того здания и вышел из игры, у меня не было ни одной спокойной минуты. Днём я как-то еще пытался отвлекаться — часами просиживал на студии, понимая, что если меня что-то и вытянет из этого дна, то это будет только музыка — она спасала в жизни уже не раз, она доставляла мне кислород в легкие, поддерживала кровообращение, пока я пребывал в этой бесчувственной коме. Но по ночам — хоть я и старался почти не спать, в моем воспаленному мозгу всплывали картинки, мучительные образы тех наших дней, когда я в любой момент мог взять его за руку. Особенно часто вспоминались наши самые первые гастроли. Мы заехали тогда на самый юг страны, стояла ужасная жара, наш концерт должен был состояться вечером в каком-то жутком месте — типа дешевого пивного бара или компьютерного клуба. Мы сбежали с ним, улизнули от всех — так нам хотелось побыть наедине. Долго бродили по пляжу, набрав полные кроссовки песка — народу там было столько, что яблоку некуда было упасть. Наконец, набрели на уединенное место — между скалами крохотная полоска суши, с одной стороны пыльная, грохочущая стройка, с другой мусорка, вода была мутная, а пляж состоял из как назло острых и колючих камешек, но нам было всё равно. Посбрасывали одежду и вбежали вместе с воду — барахтались, как дети, долго-долго плавали на скорость, наглотались воды, в волосы Глеба набился песок. Конечности уже начало сводить, а губы синеть — с трудом мы, обессилевшие, выбрались, отфыркиваясь, на берег. Но мне было так хорошо, как никогда в жизни не было — косые лучи стремящегося к закату солнца освещали его лицо, он и сам будто бы сиял изнутри, и он был так юн, а я так молод и так безнадёжно в него влюблён, а впереди целая жизнь, обещающая одно только ослепительное счастье. Для меня те часы, проведенные нами на пляже — этот вскипающий шум волн, визги и крики детей где-то вдалеке, поставленная на повтор летняя попсовая песенка в ближайшей шашлычной, его спутанные, просоленные волосы, его улыбка, его обгоревшее плечо рядом с моим — всё это навечно врезалось в память. Я просил тогда: «Пусть этот день никогда не заканчивается. Пусть он повторяется снова и снова, как та песня на повторе. Я прошу так мало — и я не попрошу больше!» — Ну, что, — отдышавшись, Глеб повернулся ко мне, — теперь к основному блюду? Мы отошли от кромки воды в укромное место — с двух сторон нас не было видно, я подстелил наши шмотки и сел на них — Глеб опустился на мои бедра, и мы торопливо и жадно начали целоваться. У его обветренных губ был вкус соленой морской воды, и жгучего солнца, и летнего ветра, и свободы. Мы пытались придумать такую позу, чтобы не оцарапать себе ни локти, ни колени — в таком месте легко было подхватить столбняк, гладили друг друга, но тут Глеб, не выдержав, зашипел. — Чего ты? — я с трудом оторвался от его шеи. — По ходу я и правда обгорел, — он оглядывал свои плечи и живот, выпятив нижнюю губу, как обиженный ребенок. Я сразу убрал от него руки, но Глеб предложил: — Давай стоя. Хотя, нет — всё равно будешь меня хватать… Давай сначала я тебе отсосу, потом ты мне. За другие части тела не трогать, — строго предупредил он, вставая. — Не, — говорю я, — давай наоборот, а то иначе тебе потом опять придётся. Мы встаем, я оглядываю его — он весь покрыт белесыми высохшими разводами от соли, его обычно бледные руки сделались красноватыми — не стоило нам шататься на солнцепеке. Мы отошли к самым скалам — Глеб встал спиной к морю, загородив от меня солнце, а я поцеловал его строго в губы, опустился на колени, не удержался и чмокнул в живот, стянул его мокрые плавки до щиколоток и приступил к делу. Уже через пару минут сперма пролилась на горячие камни и песок, и мы поменялись местами. Когда мы закончили, оранжевый мячик солнца стремительно приближался к воде. — Нам пора уже, мы опоздаем, — предупредил я. — Сейчас, покурим только, — он достал смятую пачку из шорт, в которой остались две последние сигареты, прикурил их обе, протянул одну мне, и, усмехнувшись, вытер мне губы. — У тебя уже неплохо получается, — и поцеловал меня в уголок рта. Мы сидели, стараясь медленнее курить, потому что ни мне, ни ему не хотелось покидать это место. — А давай останемся здесь, — неожиданно предложил Глеб, — будем жить в палатке на пляже, питаться вареной кукурузой и беляшами, пиздить кошельки у туристов, выращивать и курить траву. Не будет никакого рэпа, никаких гастролей, выступлений. Больше не будем писать песен. Будем просто смотреть на этот гребанный закат. Каждый гребанный вечер. Я уставился на него с выражением лица недоверчивого счастливого идиота, а он продолжил: — Россия, оказывается, и правда, большая, хрен нас тут кто найдёт. — Ты это серьезно сейчас? Он метнул на меня быстрый взгляд, увидел, как я ошарашен. — Да ладно тебе, я прикалываюсь, — сказал он и шлепнул ладонью мне по ноге. — Ты всё-таки поцарапал коленку, — с сожалением принялся он рассматривать мою ссадину от камней. — Надеюсь, ты бешенство не подхватишь? Сигарета медленно тлела, и дотлела в моих пальцах до самого фильтра, а мы всё еще наблюдали за тем, как практически погасшее солнце покидает небесный свод, а небо, оставшись в одиночестве, погружается в чернильный, отчаянный мрак. Наконец, Глеб откинул бычок, встал, натянул на себя шорты, потом с задумчивым видом пошарил в карманах. — Кажется, должно хватить на беляш. Будешь? — он вытащил горстку мелочи, рассыпал у себя на ладони, мы пересчитали, склонившись над ней, соприкоснувшись лбами. Мы вернулись на общественный пляж, купили один, съели его вместе и даже не опоздали на концерт. Несмотря на то, что я буквально падал от недосыпа, усталости и пьянства, заснуть было невозможно — в голове постоянно крутилось это кино. В особенно отчаянные минуты, я думал о том, что единственное лекарство, что меня спасет — это пуля в голову, туда, где отчаянно пульсирующей точкой боли засели воспоминания о нем и обо мне. Полуночные бредни мешались с реальностью, я окончательно перестал разделять сон и явь, у меня начинала отъезжать крыша, и миллионы раз я набирал его номер и в муках стирал. Удалил его контакт сразу же, но удалить эти цифры из памяти было не так легко — мне, наверное, не помогла бы и лоботомия. В итоге мобильник превратился в нависающее над душой проклятье, я вздрагивал каждый раз, когда он начинал звонить и внутреннее замертво падал с обрыва каждый раз, когда обнаруживалось, что звонит не он. Я спал прямо на студии, на диване, завернувшись в чужое пальто, только прилег после ночи работы, когда в мои мучительные образы, рожденные сонным чудовищем — моим собственным мозгом, ворвался телефонный звонок. Как и всегда в такие моменты, я подумал, что это Глеб, поэтому сразу же, не глядя, взял трубку. — Здравствуйте, — поприветствовал меня неожиданно бодрый для девяти утра женский голосок. — Здрасте, — прошелестел я, наглаживая гудящий лоб. — А заказик ваш готов, можете забирать. — Какой еще заказик? — Подвесочка ваша, по вашим эскизам, помните, вы эскизы нам рисовали? — Чего? Чего я вам рисовал? — Сердечко с молниями, индивидуальный эскиз. Блять, еще этого мне недоставало. Насколько же долго они исполняли заказ, что за это время наши отношения из стадии «всё возможно» докатились до стадии «пошёл нахуй»? Или это мы с ним так внезапно разошлись? — Вы забирать-то будете или нет? — испугалась девушка моего молчания. — Конечно, конечно, я буду… — Здорово! Тогда мы вам в подарок еще и браслетик красивый дадим! У нас всё еще оставались слабенькие ниточки, соединяющие нас — наше совместное творчество, совместные обязательства. Их было всего ничего — потому что в последнее время он всё хотел делать самостоятельно, словно знал, что скоро всё закончится. Со мной пытались связаться его менеджеры, пытались договориться о разделе интеллектуальной собственности, о каких-то совместных правах, а я каждый раз скидывал трубку. На презентацию своего нового мини-альбома я его не приглашал. Я и сам не хотел ничего делать, но всё было спланировано сильно заранее, не так-то просто было разом мероприятие отменить. Да, можно было бы сослать больным, съехать с этой темы, но у меня и так в последнее время движухи немного было, карьера, если её так можно назвать, застопорилась, к тому же, мне казалось — я смогу. Он сам пришёл — благородный визит вежливости, решил поддержать старого друга, привлечь больше внимания к событию своей персоной. Когда я увидел, что он приперся со своей вроде как бывшей девушкой (у которой на руках еще свежи были порезы) и менеджером, пришел туда, словно в качестве приглашенной звезды, изображая из себя крутость и недоступность, мне сделалось так погано, что я от души пожалел, что не слился. Слишком я переоценил свои силы — мои раны тоже еще были слишком свежи. Весь вечер я перебирал в кармане штанов этот кулончик, с замиранием сердца ожидая момента, когда смогу вручить своё последнее подношение моему идолу — крохотный осколок своего разбитого сердца. Множество раз я хотел, но так и не мог начать — возле него крутились люди, его девушка, его менеджер, всё это сводило меня с ума — и вид его — высокомерный, отстраненный, заставлял меня чувствовать себя попрошайкой у ног короля. Он даже стоит теперь ненормально, не по-человечески, а будто позирует на фотосессии для модного журнала. Настоящий Глеб остался где-то в прошлом, где-то в одном из безликих городов нашего первого тура по провинциям, наверное, он и впрямь остался тогда на том пляже, а вместо него теперь по Москве ходит прекрасная, но холодная статуя. Искусственная поза, продуманный имидж, одухотворенное лицо — я испытываю слабое утешение, когда я смотрю на него и понимаю, что моего Глеба больше нет. Выступил я нормально, и даже голос не дрожал, даже коленки — сцена всегда лечит, даже глубокие, даже смертельные раны, и после — на волне фальшивой смелости, торопливо, словно боясь, что сейчас всё схлынет, подошел к нему. Он медленно перевел взгляд — в глазах молчаливый вопрос и предвкушение — не знаю, что он ожидал от меня услышать, наверное, мольбы и извинения, но, когда он увидел, что я протягиваю свой подарок, разочарованно оглядел его. — Что это? — спрашивает — я читаю это по его губам, потому что в зале так сильно грохочет музыка, что мне, чтобы ответить приходиться наклоняться к нему, близко-близко, сохраняя условный сантиметр между мной и его ухом. — Подвеска… Я тебе обещал тогда… Помнишь? Он смотрит на меня пустыми глазами — конечно же, он ничего не помнит. — Неважно. Просто я сделал эскиз, нарисовал её — для тебя. Это сердце на две половины разделяют две молнии… — Ой, что это тут у вас? — между нами буквально втискивается его девочка, выхватывает лежащий на его ладони кулон. — Какая прелесть, чудо! Глядя на тонкое запястье девушки, которое у неё не шире, чем у ребенка, я вспоминаю залитую кровью квартиру Глеба — и меня охватывает острая жалость к этой несчастной жертве рокового обаяния нашей звезды, убийственное для всех, кто его любит. — А это тебе, — говорю я и протягиваю ей тот подарочный браслет — ей он точно больше пригодится, хотя бы частично скроет её ужасные шрамы. — Ой, спасибочки, это так мило, — она радуется, одевает, крутит рукой, чтобы мы могли полюбоваться, как переливаются в дискотечном свете камушки. Мне даже удаётся выдавить из себя слабую улыбку — я улыбаюсь ей, жму руку ему и ухожу. Он догоняет меня где-то в коридорах — не оборачиваясь, я иду, он за мной, мы сворачиваем к запасной лестнице, я спускаюсь, он остается на площадке. — Что ты возомнил о себе? Когда я обернулся, на моем лице все еще сияет застывшая улыбка. — Поверил в себя, а? — вопрошает, прищурившись, Глеб. — Ты о чем? — Ты никто без меня, ты сгинешь… Сгинешь, если сейчас уйдешь. — Сгину. И что дальше? Тебе-то что? — Ничего. Почему ты отказался разговаривать с моими менеджерами? — Потому что это были твои менеджеры, а не ты. С каких пор мы так решаем вопрос? — Ты не хочешь больше со мной работать, я правильно понимаю? — Да, Глеб, ты всё правильно понимаешь. — Это предательство, — он взрывается, — это, блять, гребанное предательство, и от тебя я такого точно не ожидал! Даже если у нас произошло что-то, между нами, личное — нужно уметь разделять личное и работу! Не выдержав, я смеюсь — и даже трясусь от смеха. — Правда? Отлично, Глеб, спасибо за охуительный, блять, совет. И за всё дерьмо тебе тоже, спасибо. Он глядит исподлобья, нервно покусывает губы, оглядывается, чтобы убедиться, что мы и правда одни здесь, на гулкой лестнице, и тихо говорит: — То, что я спал с кем-то ещё — что с того? Можно подумать ты ни с кем не спал. — Нет, — отвечаю я с горечью, — не спал. Прикинь? — Это был твой выбор. — Именно. — А у меня был другой. — Твоё право. Я тебе больше не указ. — Ты никогда им и не был, — Глеб усмехается, поправляет волосы. — Никто мне не указ, ясно тебе? И если хочешь знать — я делал это, потому что ты не мог дать мне того, чего я хочу. — Ну… — развел я беспомощно руки, — я пытался. А что еще я мог сказать? — Знаю. Но не вышло. — Глеб, — говорю я, — в жизни есть вещи поважнее, чем ебля. И вскоре ты это поймёшь. — Что? — он криво усмехается, и я замолкаю. Он смотрит куда-то в сторону, переминается с ноги на ногу — хочет уйти, наверное, наш разговор по ходу ему наскучил. Пора сворачивать, но мне хочется напоследок сказать ему что-нибудь — напутствие что ли или предостережение — я всё еще чувствую ответственность за его жизнь. — Все эти твои друзья новые… и подруги… — говорю я медленно, подбирая слова, — они все хотят что-нибудь от тебя урвать. Он кивает головой: — Да знаю я, так и есть — люди — дерьмо. Я никому не доверяю. — Но я… Я не хотел ничего брать. Я служил тебе, — и добавляю с горечью. — Я был конченным идиотом. — Ты хотел, чтобы я принадлежал одному тебе только, как какая-то вещь. — Хранить верность — это значит для тебя быть вещью? — Ой, ну хорош, хватит разводить сопли, — Глеб скривился брезгливо. — Не гони, бля, я очень многое тебе дал. Ты должен быть благодарен. Вы все должны быть мне благодарны… — Я пошёл. — Стой! — он выкрикивает, и я останавливаюсь. — Я извинился перед тобой сто раз. Что тебе ещё нужно? Что мне нужно было сделать? Убить себя? — Не знаю, — говорю я ему. — Может просто не стоило так много врать? Он смотрит куда-то сквозь меня, хмурится, лицо его — холодное и высокомерное — и такое красивое. — Депох, ты серьезно? Ну что ты себе там вообразил? Что нафантазировал? Что мы с тобой бойфренд и герлфренд, блять, или что? — Ничего, — отвечаю, — ничего я себе не нафантазировал. И в этот момент понимаю, что в этом-то и была загвоздка, в этом-то и был тот роковой баг — мне просто хотелось верить в то, что я что-то для него значу, в то время как я не значил для него ровным счетом ничего. В неясных мечтах неуловимыми отрывками мне представлялось наше будущее — и через пять, и через десять, и через сотни лет, и в другой жизни, и в ином воплощении — во всех вариациях этой вселенной я видел себя только с ним. Но ему это никогда не было нужно. Мне невыносимо больно и хочется сделать больно ему. — Ничего не воображал. Просто трахал тебя иногда, как безотказную шлюху — вот и всё. Лицо у него скривилось, как от удара, безразличная маска слетела, обнажая злые клыки — на какую-то долю секунды он, и правда, поверил в правдивость этой хуйни. Он подходит ко мне стремительно, в три шага преодолев лестницу — толкает, как щенка, я влетаю в стену, стукаюсь головой, а он нависает сверху, проводит тонкими пальцами по моей щеке, притягивает за воротник, и улыбка на моем лице гаснет, сердце начинает биться, как бешеное, и тело, и душа моя рвётся к нему. Он мне также невыносимо желанен сейчас, как и раньше, как и всегда, как и навечно. Он всё еще родной мне, всё еще — и навсегда, наверное, любимый, единственный, навечно запечатленный в сердце. Всё, что я хочу сейчас — это сдаться, обнять его, уткнуться ему в шею — не знаю, какие силы мне благодарить за то, что я тогда выстоял. Но он всё это и так прочёл по моему лицу. Улавливает мое участившееся дыхание, видит, как дрожат мои губы, и смеется — прямо в мое перекошенное откровенным страданием лицо. И отпускает. — Иди, — говорит он, — сам еще приползешь. Он поднимается вверх по лестнице, я заставляю себя отклеиться от стены и пойти вниз, но останавливаюсь, словно наткнувшись на невидимую стену. Я провожаю взглядом его спину — и в голове пульсирует отчаянная мысль — я вижу его в последний раз, в последний! Окликаю его невесть откуда взявшимся твердым голосом: — Глеб! — с трудом сглатываю слюну. — Когда он тебя кинет — а он кинет, не сомневайся! — даже не думай, блять, мне звонить! Он не обернулся — даже не удостоил меня прощального взора.