***
Им нужен был переломный момент, такой, после которого все уже не сможет вернуться на круги своя. И он подкрался, вырвал их из оцепенения, рискуя стать худшим днем их жизней. Смерть тенью следует за Эриком, без косы и темной вуали, которые принято ей предписывать. Он ей не нужен. Ее добыча – те, кто ему дорог, сколько бы сам Эрик не рвался угодить ей в лапы. В конце концов, в этом есть своя ирония. Эрик притягивает к себе боль и страдания, словно магнит. Слишком много дерьма было им сделано, чтобы вселенная могла так просто дать ему уйти. Он хоронил своих друзей и союзников. Предал земле сотни тел, включая свою жену, отправил дочку в путь, смерть на котором – всего лишь этап. Ее душа будет жить до тех пор, пока в лету не канет память о девочке, которая просто слишком сильно любила. Со временем сердце огрубевает, теряет умение сочувствовать и быть искренним, как и разбитый войной человек привыкает к тому, что все они – всего лишь мешки с костями. Эрик видел кровь, льющуюся ручьями, кровь товарищей, которой замараны его руки, алую, дымящуюся на снегу, и черную, словно деготь. Он менял мир своими руками, рвал сухожилия, чтобы пробиться, превратиться в человека с большой буквы, под которого весь мир должен подстроиться. И остался беспомощным мальчишкой перед лицом естественного отбора. Выживает сильнейший – это ведь закон жизни. Но Эрику кажется, в нем все равно что-то трескается, когда ему в руки падает истекающий кровью Скотт. Он отчего-то первым вырвался встречать Людей Икс после миссии, не предвещавшей быть особенной, и успел как раз вовремя, чтобы поймать раненого Скотта, заливающего ему руки своей кровью. Одно дело встречать смерть друга с чувством выполненного долга, который жизнь отдал за свои убеждения, другое – видеть, как колотит парня, совсем еще зеленого, который день назад беззаботно лопал с твоим сыном сладости. Если бы Хэнк ощутимо не толкнул его в плечо, Эрик так и остался бы стоять там, в оцепенении, сраженный дежавю. У него на руках уже однажды умер ребенок. Ему кажется, что в воздухе пахнет прелой листвой и хвоей. Они никогда не были близки. Эрик редко шел на контакт с кем-то, помимо Чарльза и Пьетро, и для мелкого Саммерса он – чувак, уронивший стадион на Профессора, которого нужно опасаться. Хэнк разрывает на нем штанину, когда Скотта укладывают на койку в лазарете, и Эрик отворачивается в тот же момент, жмурясь, чтобы прогнать наваждение. Не потому, что он чересчур впечатлительный и открытых переломов никогда не видел: перед глазами Нина, по груди которой расползается кровавое пятно. Эрик сжимает губы в тонкую линию, повторяет про себя, что так бывает, это их работа, и к травмам они должны были уже привыкнуть. Не помогает. Потому что детям, считающих себя взрослыми, на войне не место. С таки же успехом отключаться от огромной потери крови мог не Скотт, а Пьетро. Он не видел Пьетро в числе раненых. Был Скотт, белый, словно мел, и Курт, которому помогала идти Рейвен. Эрику не дали и шанса убедиться в том, что сын в порядке. В таких ситуациях нет деления на раненых и раненых, но более важных. Они – одна команда и семья, и сам Пьетро ни за что бы его не простил, если ради него он пренебрег бы состоянием Скотта. Эрик вскидывается, чтобы осмотреть больничное крыло, обнаружить его, просто удостовериться, что все конечности у него на месте, потому что зная его безбашенность и отсутствие инстинкта самосохранения, Пьетро должен быть здесь самым частым гостем. Не находит. Гонит навязчивые мысли прочь, сосредотачивается на Скотте, подает дезинфицирующее средство и салфетки Хэнку, сконцентрировано злому, готовому пнуть Эрика в лицо, если тот только попробует улизнуть и лишить его помощи. Белые рукава его больничного халата пропитались кровью, которую он пытается остановить. Скотт мертвой хваткой держится за Эриково запястье, ищет опору и поддержку, толком себя не контролируя. Эрик возненавидел бы себя еще сильнее, если бы отказал ему в минутной слабости. Хотя бы одному ребенку он не даст умереть. Рядом Рейвен и Чарльз возятся с Куртом. Эрик скашивает на них взгляд, чтобы отвлечься, не думать о разорванном колене, которое обрабатывает Хэнк. Морщится от металлического запаха крови, укоренившегося в лазарете, и едва уловимой вибрации – Курт схлопотал пули три, не меньше. Он чувствует волнение Чарльза, почти незаметное на фоне своей собственной тревоги. Мир сходит с ума. Калечит детей, чистых и светлых, наивно выбравших стезю супергероев, заставляет их пройти через ночной кошмар, которого заслуживает один лишь Эрик. Он с опаской, разъедающей ребра, помогает Скотту разжать пальцы, подзывает к себе на помощь Ороро, замершую в дверях, такую же бледную от пережитого ужаса. Скотт то ли стонет, то ли рычит от боли через сцепленные зубы – Эрик бы многое отдал, если бы у него осталось, чем еще можно жертвовать, чтобы не слышать этого никогда. Он понимает, что его руки все еще в крови, только когда вываливается в коридор. Спугивает стайку младшекурсников, с криком завалившихся в ближайшую аудиторию; небрежно вытирает их об водолазку, и так грязную после Саммерса – он ее вообще сожжет, когда все это закончится, чтобы прогнать из головы образ беззвучно плачущего Скотта. Вид у Эрика правда не лучший. Особого шарма добавляет то безумное остервенение, с которым он осматривается в поисках сына. Эрик заглядывает в три аудитории по пути, тщательно обследует комнату отдыха, опустевшую с возвращением отряда, даже столовую. А Пьетро находится в холле, на пару с кровавыми разводами на полу, оставленными Скоттом и Куртом. Так и стоит у дверей, колебаясь, заходить во внутрь или пошататься по территории еще пару часов, чтобы быть подальше отсюда. Эрик втягивает его в поместье силой, дернув за лохмотья, оставшиеся от куртки. Осмотрев сына на предмет серьезных ранений, он выдыхает с таким облегчением, что колени совсем нехарактерно подгибаются. Эрик просто не может потерять пока еще не обретенное. — Ты целый, — он понимает, что задыхается, только убедившись, что кровь, в которой у Пьетро руки испачканы по локоть, ему не принадлежит – помогал тащил раненых друзей. Повторяет еще раз, только чтобы повлиять на подсознание, упорно подбрасывающее ему воспоминания с мертвой Ниной. — Целый. Эрик никогда не гордился и не будет гордиться тем, что его сын супергерой. В конечном счете это и будет тем, что сведет его в могилу, и ни всемирное признание, ни толпы поклонников от неизбежной судьбы его не спасут. Он поднимает лицо оцепеневшего сына за подбородок, чтобы установить зрительный контакт и оценить ущерб, нанесенный их вылазкой не только на физическом уровне. Эрик видел, с каким загнанным ужасом в глазах Шторм наблюдала за ранеными товарищами. Что уж говорить о Пьетро, который все никак повзрослеть не может. Пьетро смотрит будто бы и на него, и сквозь. Взгляд расфокусированный, затуманенный молочной дымкой. Эрик осматривает его щеки, испачканные в копоти и крови, встряхивает за плечи, не сильно, опасаясь за наличие внутренних повреждений, без специалиста которые диагностировать нельзя. Зовет сына по имени, хочет вывести из транса, чтобы тот тряхнул головой и рассыпался в своих любимых шутках и остротах. Может быть, сказал бы что-нибудь, вроде: “Эй, мужик, что с лицом? Таким только орехи колоть”, за что Эрик честно готов бы был расцеловать его в лоб и в волосы. Но Пьетро только моргает, так озадаченно, будто бы увидел его впервые в жизни. У него глубокая ссадина под глазом и на скуле синяк наливается темным. Только Эрик выпускает его лицо из ладоней, он снова скользит взглядом вниз, на свои ботинки, безразличный ко всему, происходящему вокруг. Эрик укладывает руку ему на плечо, чтобы напомнить о своем присутствии, и сразу же вздрагивает от вспыхнувшего фона. — Ты что, пулю получил? Он выдыхает в неверии. Пьетро – человек со мгновенной реакцией. Для него пулю обогнать что раз плюнуть, он и Эрика однажды спас, переместив пули с намеченных ими траекторий. Мутация делает его незаменимым членом команды. Сколько раз он вытаскивал всех из самых патовых ситуаций, сколько травм обошло его сокомандников, благодаря его вмешательству. Что могло сподвигнуть Пьетро не только не помочь друзьям избежать ранений, а еще и самому подставиться под пистолет?.. И, зная своего сына, Эрику кажется, что о том, что так сильно его впечатлило, не узнает никто. Только если он сам не усадит его перед собой, выведет на чистую воду и не позволит увильнуть от темы со своими шутками. А о таком надо говорить. Эрик не хочет, чтобы его ребенок был хотя бы вполовину так же ментально раздолбан, как его отец. Ему уши закладывает от злости, под которой он пытается утаить недоумение. А Пьетро вздрагивает, то ли от слов Эрика, брошенных чересчур резко, то ли от того, что он наконец пришел в себя. — А где Скотт?***
Пьетро вздыхает со всей болью, на которую способен. — Курточку жалко. Он оборачивается через плечо, чтобы взглянуть на кучу грязного тряпья, валяющуюся в углу, которое раньше было его любимой курткой. Ему ее мама подарила на шестнадцатилетие. Хорошо еще, что значки додумался снять перед тем, как рвануть на миссию. Будет ему уроком впредь, думает Эрик. Он бинтует сыну предплечье, прежде тщательно обработанное йодом (Пьетро шипел и вырывался у него из рук, словно напакостившая кошка). И слова не выдавливает из себя, чтобы успокоить его, когда Пьетро жалуется, что “когда ты нажимаешь вот так, начинает жечь, перестань”. Эрик – не Чарльз, который подсластит пилюлю. Скорее пообещает, что если он еще раз неосторожно словит пулю, то следующую отец всадит в него лично. Такая у него забота. Чарльз с Хэнком все еще корпят над Куртом и Скоттом. Снуют по лазарету вперед-назад, мрачные, напряженные, словно оголенные провода. Трогать их опасно, а Эрик тоже кое-что умеет. Они с Пьетро сидят друг напротив друга на свободной больничной койке. По сравнению с тем, как досталось остальным, Ртуть вышел сухим из воды. Он поплатился за то, что плевал и на кодекс Людей Икс, и на их униформу. Она ведь слишком скучная, а в своей обычной одежде работать удобнее. Результат – на глаза. Раз в несколько минут Пьетро бежит взглядом к Курту и Скотту; смотрит на лохмотья с защитными очками, заброшенными подальше. Его передергивает от вида крови с осознанием, что она принадлежит его друзьям. Пьетро едва заметно морщится, когда Эрик сжимает пальцы чересчур сильно. Влажные пряди волос, потемневшие от воды, липнут к его щекам. Это отец пытался отмыть его от крови, что сработало, потому что в комплекте к людскому виду Пьетро внезапно очнулся от наваждения. Эрику хочется схватить его за подбородок и повернуть лицом к себе, удерживать до тех пор, пока он не закончит с перевязкой, потому что взгляды, которые сын посылает раненым друзьям, выводят его из себя. Пьетро собирается взять всю вину за их травмы на себя. Чертов комплекс героя. Эрик физически ощущает, что что-то не так. Что в Пьетро, вернувшемся в привычное русло со своими похабными шутками и подколами, нет искренности. Он не знает, как вести себя с таким сыном. Поставив его пустую болтовню, никак не касающуюся сегодняшнего задания, на задний план, Эрик взглядом ищет помощи у Чарльза. Это он всегда был хорош в эмпатии, чувствовал других людей так тонко, что не нужно было даже прибегать к телепатии. Но Чарльз точно так же возится с перевязкой плеча Курту. Эрику ничего не остается, кроме как проявить инициативу самому. Когда Пьетро волнуется, он в болтает в три раза больше обычного. Говорит шепотом, конечно, в ином случае его выставили бы из больничного крыла в два счета. Хэнк позволил ему остаться только на таких условиях. Вовсе не потому, что его отец спит с директором и отказывать чревато последствиями. Эрику кажется, сынов нескончаемый монолог, приправленный остротами – это то, что их всех в конечном итоге убьет (или заставит молить о смерти). Чарльз научил его прямо говорить то, что он чувствует, запретил удерживать все в себе, зарывать свои переживания в кучу боли, накопившейся с годами. Так выглядят здоровые отношения. Эрик хотел бы для своего ребенка лучшей судьбы, чем сложилась у него. Закончив с бинтами, он твердо укладывает сыну ладонь на здоровое плечо, не позволяет сбежать, лишь с перевязкой будет покончено – такое развитие событий Эрик смог предугадать. Рассказ Пьетро о том, как он на днях вынес семнадцать пачек жевательной резинки из Волмарта обрывается на самом интересном моменте. Пьетро заторможено косится на чужую руку на своем плече и Эрик тянет его на себя со своей долей неуверенности, понимая, что может передумать в любую секунду. Он разучился по-другому проявлять привязанность. Одно дело Чарльз, которого Эрик уже полжизни знает. Ему можно ткнуться лбом в плечо, поцеловать в волосы и сделать еще кучу вещей, которыми занимаются родные люди, не спрашивая друг у друга разрешение. Другое – Пьетро, с которым он ищет общий язык уже второй месяц. Им до семьи еще далеко, но, Эрику кажется, психология у них схожая. Ему на месте Пьетро хотелось бы почувствовать себя в безопасности, осознать, что ты не один, есть люди, готовые тебя поддержать, особенно после того, как едва не потерял двух товарищей и сам схлопотал пулю. Эрика никто никогда не обнимал после таких эмоциональных потрясений, когда он так сильно в этом нуждался. Пьетро не заслуживает к себе такого же отношения. Но если бы Эрик знал, что на него бросятся с таким энтузиазмом, то, наверное, попытался бы сбежать. Пьетро, выдохнув со вселенским облегчением, обнимает его за шею здоровой рукой. Прячется у него в плече от смущения, не до конца уверенный, имеет ли он право так себя вести. У Эрика щекочет в желудке от страха сделать неправильный шаг и разрушить все то, что они вдвоем успели построить. Он дышит так тихо, как только может, чтобы не спугнуть сына, который трется щекой о его плечо. Фантастическое ощущение. — Что там случилось? — Эрик сразу же идет напролом. Спрашивает шепотом, чтобы ни Чарльз, ни Хэнк его не расслышали. На их реакцию ему на самом деле побоку – его мир сейчас сужается до перепуганного спидстера, которому досталось на сегодняшней миссии и в физическом, и в ментальном плане. Он делает это только ради Пьетро, поддерживающего в школе репутацию крутого парня. Пьетро отвечает не сразу. Устраивается поудобнее, прячет глаза в чужой рубашке, чтобы не видеть никого из собравшихся в лазарете, помимо Эрика. — Просто Скотт, он придурок, ты знаешь, — его немного колотит. Эта дрожь перебрасывается и на Эрика, оцепеневшего в ожидании. Ни один мускул на его лице не дергается, когда Пьетро судорожно сжимает пальцы у него на плечах. Спокойный и твердый, словно отлитый из стали, он надеется подать сыну пример. — И Курт тоже. я вообще не знаю, как Проф взял их в команду. Эрик никогда еще не слышал, чтобы его голос дрожал так. Он физически ощущает, как крепко Пьетро жмурится ему в шею, чтобы сдержать слезы, пощипывающие уголки глаз. Вплетает пальцы сыну в волосы, успокаивая его и мотивируя говорить дальше. — Извини, знаю, я Магнетовских кровей, мне нельзя так расклеиваться, — Пьетро не рассчитывает силу, с которой он собирается отстраниться, проклиная себя за свою слабость, и врезается лбом Эрику в подбородок. Ему страшно. Самому непробиваемому из всего младшего поколения – страшно. Пьетро старается звучать ровно и спокойно, хочет проглотить ком, застрявший в горле, чтобы не разрыдаться прямо здесь, не успев доковылять до своей комнаты. Эрик тихо шикает на него, чтобы тот повременил с оправданиями. Он не видел до этого Пьетро таким растерянным. Волей не волей ему приходится уткнуться сыну в волосы. Так его нервная дрожь становится еще ощутимее. Пьетро пахнет сахарной газировкой, медицинским спиртом и дымом от сигар гребанного Логана, которому Эрик однажды затолкает когти в задницу. Пьетро быстрый, но не расчетливый. Для него секунда может растянуться на четверть часа. Слишком много из того, что он умеет, ускользает из поля зрения обычного человека. Так что может быть Эрику даже не мерещится, когда на долю секунды он ощущает его руки у себя на талии. Потом – вокруг шеи, и снова на талии. Чувствует и давление на плечо, будто кто-то укладывает на него подбородок. Пьетро не такой умный, каким себя считает. Эрик, только чтобы подтвердить свою догадку, больно кольнувшую сердце, тянет сына за волосы, рассыпавшиеся по пальцам, словно серебристый водопад. Глаза у Пьетро ожидаемо красные и припухшие, на щеке отпечаталась текстура ткани Эриковой рубашки. Он плакал у него на плече, воспользовавшись суперскоростью. Пьетро стыдливо опускает голову, только встречается взглядом с отцом. Понимает, что тот догадался. Эрик пропускает пряди его волосы через пальцы, давит ему на затылок, чтобы тот вернулся обратно к нему в плечо. Пьетро боится, что Эрик увидит его слезы. Эта мысль оставляет после себя дрянное послевкусие. — Быть быстрее, чем весь остальной мир не всегда классно, — начинает Пьетро, улыбаясь ему в шею. Эрик этого не видит, но чувствует. Он перехватывает взгляд Чарльза. Ему кажется, что синева его глаз теплеет. И лучше бы Эрик не знал. Лучше бы думал, что Вагнер подставился под пули, которые предназначались Пьетро, а Саммерс нарочно совершил обвал сразу трех этажей. — Я когда волнуюсь, порой не контролирую, когда мне нужно ускориться, прожить секундой на полную, а когда – попытаться пролистнуть ее побыстрее, — у Эрика на мгновение темнеет в глазах, когда он понимает, к чему Пьетро клонит. Его пальцы, до этого рассеянно перебирающие сыну волосы, замирают. — Вот я и видел все. Прям, типа, все. Пьетро только натянуто улыбается, когда Эрик отстраняет сына от себя, схватив за плечи, чтобы заглянуть в глаза. В них – и вылазка на базу Страйкера, которая могла стать последней в их жизнях, и кровь, заливающая им с Рейвен руки, и обломки, из-под которых они еле вытащили Скотта. — Давай попросим Чарльза стереть мне память, когда он освободится. Потому что я больше никогда не смогу есть и спать, пап, я тебе клянусь, — мямлит Пьетро и Эрик прижимает его к себе, враз сделавшегося хрупким, совсем ребенком. Он жмурится то ли от ужаса, захлеснувшего сознание, то ли от накатившей враз нежности – его назвали папой. Эрик уже и забыл, как чувственно это может звучать из детских уст. Он изо всех сил сдерживается от того, чтобы не выругаться вслух. Не такой ценой Эрик должен был услышать свое первое “папа” от Пьетро. — Потому что я в тот момент ускорился и видел, что у Скотта произошло с ногой и как пули входили в Курта, но не мог пошевелиться. Меня будто, мать его, заморозили. Эрик моргает. Делает вдох, настолько глубокий, насколько сдавленные спазмом легкие позволяют, и всеми силами заставляет себя не представлять, что Пьетро сегодня пережил.***
— Я поставлю тебе мат через два хода, если ты не будешь следить за игрой. И Эрик, с тихим вздохом отрывая взгляд от Пьетро, в третий раз перешнуровывающего свои кеды на новый лад, возвращается обратно к шахматной доске. Чарльз, наверное, хочет звучать строго. Но это та же строгость, которой он удостаивает своих учеников, легкий укор сквозь рвущуюся наружу улыбку. Эрика одергивает точно так же, с тщетно скрываемой нежностью. Чарльз мерцает счастьем, переливается всеми весенними оттенками. Эрику кажется, что он похож на солнышко, свалившееся на землю из самого космоса, такое же мягкое, стремящееся обогреть всех и каждого. В его замечании нет и капли раздражения. Смех играет на его губах, от чего у Эрика глаза заволакивает малиновой пеленой, сотканной из самой любви. Он видит. И как Эрик наблюдает за сыном, который мечется по комнате и едва не опрокидывает с полки вазу, и как он при этом забывает и про шахматы, и про Чарльза, и про весь мир. Эрик делает ход в свою очередь. Передвигает пешку на клетку вперед без особого внимания. Шахматы – последнее, к чему он проявит интерес, если напротив сидит Чарльз, который смотрит на него так, будто видит еще одну вселенную, полную хвостатых комет и звездной пыли, а не покалеченного жизнью человека, а рядом – лезущий под руку Пьетро. Чарльз тихо хмыкает в ответ на его ход, позабавленный его непривычной рассеянностью. Пьетро роется в школьных бумагах и учебниках, небрежно сгруженных на подоконник, которые мешают окну открыться. Сейчас глубокое лето, но Эрику это все кажется началом весны, таким же долгожданным и обнадеживающим. Шахматы могут и подождать. Сотни партии были сыграны, сотни еще будут, а такие моменты с Пьетро, со стертыми границами личного пространства, которые Эрик вчера собственноручно доломал, он ловит впервые. Чарльз и без слов все понимает. Эрик чувствует его легкое вмешательство в свое сознание, совсем невесомое, не причиняющее дискомфорт, словно солнечный лучик, пускающий круги по воде. Их понятия о счастье взаимозависимы. Для Чарльза счастье – только видеть такого Эрика, который обрел надежду после всего, что ему выпало потерять. Эрика давно перестало смущать его присутствие. Будь рядом Рейвен, или Хэнк, или кто-нибудь из студентов, он бы уже напрягся, сосредоточился бы на игре, бросив безуспешные попытки удержать сына на месте одним взглядом. Пьетро соскальзывает с подлокотника его кресла и ерзает, устраиваясь поудобнее, уже у Чарльза; не успевают они моргнуть, как он уже на диване, еще мгновение – на подоконнике, облитом жидким золотом. Закидывает ногу на ногу и потягивается, словно довольный кот. Его неусидчивость настолько же милая, насколько и нелепая. Но Эрику все равно грудную клетку распирает так, будто она теперь слишком тесная для его сердца, не способного уместить в себе любовь и к Чарльзу, и к Пьетро. Профессору позволено видеть его таким лишь по одной причине: он ко своим ученикам, которые заменили ему собственных детей, чувствует то же самое, необъятную гордость, восхищение уникальностью их мутаций. Невероятное, наверное, чувство. Потому что в отличии от Эрика, его любовь к ним умножена во сто крат. Подоконник Пьетро надоедает чересчур быстро. У отца на подлокотнике кресла гораздо удобнее и, ладно, может, Эрик начинает немного раздражаться. Потому что и то, как тот ерзает (может, у него действительно шило в заднице?), покачивает носком стоптанных кед и мурлычет что-то себе под нос каждый раз, когда Эрик медлит со своим ходом, способствует его поражению. У азартного Чарльза, который сбивает вражескую ладью, глаза горят по-особенному. Эрик не без сожаления косится на потерянную фигуру, которая пополняет шеренгу выбывших. Он перехватывает Чарльзов взгляд, вспоминает, каким небесно-голубым тот мерцает, одержав победу. Не то, чтобы Эрик собирается поддаться. Просто Пьетро, придумавший несуществующий предлог остаться с ними, только чтобы провести с отцом побольше времени, заставляет нежность растечься по венам, уголки губ – приподняться в улыбке, и усиливает переполняющую его любовь, толкающую на какие-то глупости. Чарльз видит это в Эрике каждый раз, когда заглядывает ему в глаза. Пьетро снова рассыпается по воздуху серебристым, словно не аккуратный мазок кистью по холсту. Находится на полу, прильнув к шахматной доске едва ли не вплотную, чтобы изучить ход игры. Потом снова возвращается к Эрику, на свой любимый подлокотник. Ему здесь нравится. Он чувствует себя на своем месте. От его хаотичных метаний начинает саднить в висках. Эрик запросто мог бы влиться в толпу, которую суперскорость Ртути уже вконец доконала, но вчера он видел его изнаночную сторону. Как обычно невозмутимый Пьетро грохнулся на колени перед койкой Курта и вздохнул с такой болью, которая его сверстникам доступной быть не должна. Думал, что на такую мелочь никто не обратит внимания, как и на то, с какой виной он поправлял на Скотте простынь; просидел минут десять без движения (что для него уже дикость), уперевшись подбородком Курту в волосы. Он чуть с ума не сошел от страха потерять их. Чарльза тоже потрепали достаточно. Он только на первый взгляд такой непробиваемый. Каждая рана, заслуженная новичками на очередной вылазке, шрамами уродует его сердце. Он ведь заботится в равной степени и о Скотте, и о Курте, и о Пьетро, и об Ороро. В каждой улыбке, которую Чарльз посылает Эрику, затаенная усталость, в глазах – примесь той сонливости, окутавшей его еще с вечера. Они оба не спали допоздна. Сперва возились в больничном крыле, потом с Пьетро, которому Чарльз наотрез отказался корректировать воспоминания. Ну, не наотрез. Просто применил одну из своих обаятельных и ласковых улыбок, способную и Пьетро превратить в послушный пластилин. Это, как минимум, нечестно. Никто не давал Чарльзу право иметь такую власть над обоими поколениями Леншерров. Они уйдут сегодня спать пораньше. Уладят бытовые школьные проблемы, проведают новичков в лазарете, сделают перевязку Пьетро. Эрик не позволит Чарльзу снова засидеться с Хэнком в лаборатории допоздна или заболтаться с Рейвен. Подхватит его на руки, легкого, словно пушинку, которой он и является, и заслужит тихий смешок на грани смущения. Чарльз заботится обо всех. Эрику хочется думать, что его обязанность в этой школе, в которой каждый имеет свою роль – заботиться о Чарльзе. Следить за его сном, за тем, чтобы он не работал сверхурочно, отдыхал достаточно. Он учится быть нежным. Выражает любовь каждым своим жестом, ловит Чарльзовы тягучие улыбки и поцелуи в щеку. Чувствует, как его вздохи, пойманные с губ, щекочут легкие; накрывает его пальцы, комкающие простынь, своей рукой. Наблюдает, как его губы растягиваются в улыбке, оголяя ряд верхних зубов. Когда Эрик, сделав ход, поднимает на Чарльза взгляд, у того алеют скулы. Думает Эрик слишком громко. Любит тоже. Пьетро на Чарльза все равно обижен. Не по-настоящему, конечно, дуется просто потому, что ему и самому стыдно за свою просьбу. Он знает, какую опасность могут нести махинации с воспоминаниями и как тяжело Чарльзу обходится работа с его сверхбыстрым мозгом. Эрик все равно видит его по-детски глупую обиду каждый раз, когда Пьетро радостно дергается на месте, стоит Чарльзу лишится какой-нибудь фигуры. Эрику это даже льстит в какой-то степени. — Шах. Пьетро снова соскальзывает с кресла. На одних коленях возится над шахматной доской, прикусив кончик языка. Без позволения вмешивается в их игру и ходит конем белых. С тщетно скрываемым триумфом он указывает на белого слона, который с неодобрением косится на вражеского короля. — И мат. Пьетро оборачивается к Чарльзу на таких эмоциях, что едва не опрокидывает шахматную доску. Кофейный столик опасно шатается. У Эрика в руке оказывается свергнутый король черных. С глубоким вздохом, призывающим сохранять спокойствие, он показывает его Чарльзу. Эта партия обещала быть веселой еще после того, как Пьетро напросился к ним, воспользовавшись своим обновленным статусом в школьной иерархии. Чарльз, наблюдая за разворачивающейся комедией, тихо смеется, рассыпая лесные колокольчики по комнате. — Это я играю за белых, — от того, в каком изумлении вытягивается физиономия Пьетро, ему становится еще смешнее. Эрик, не зная, плакать ему или смеяться, не может отвести взгляда. — Но ты поставил превосходный мат своему отцу, горжусь. Пьетро возвращается обратно на подлокотник, не проронив ни слова. Немо встречает поражение и растирает горящие от стыда щеки. Он облажался в попытках впечатлить отца. Эрику хочется сказать, что он одним своим существованием его впечатляет, но отчего-то прикусывает язык. Вместо этого тянется, чтобы потрепать сына по волосам. Пьетро потрясающий в своем неунывающем оптимизме. Им он напоминает Эрику Чарльза, такого же солнечного, прячущего в своих улыбках невероятную силу. Стараясь сохранить серьезное лицо, Эрик подводит итог их неудачной шахматной партии на троих. — Будем учиться. Им всем есть, чему.