Зима тревоги нашей

В прорехах шелестящей стены тростника догорал закат. На фоне мерно колышущихся стеблей торчащие ребра смотрелись бледными островками стабильности. – … Дата смерти – от двадцати пяти до тридцати дней назад. Тело частично скелетировано, внутренние органы практически отсутствуют. Имеют место многочисленные механические повреждения – черепно-мозговая травма, перелом большой берцовой, бедренной и плечевой кости, перелом третьего и четвертого ребра… На пленку, куда было переложено тело, начали медленно сползать рыжие комья размокшей глины. Кого там принесло? – Начальник Сяо! Считаете, что повреждения насильственного характера? – окликнул сверху очень вежливый женский голос. – Обратите внимание на вот эти следы на костных тканях и хрящах грудины… Последние две недели шли дожди. На почти добела вымытых ребрах лишь кое-где остались следы мягких тканей. И отчетливые тонкие царапины. – Микеланджело, скажи по-человечески! А здесь даже голову поднимать не надо. И так понятно, кого принесло. – Отойди от края, глина ползет! Офицер Янь, твой труп сломал руку и бедро, свалившись вниз как раз оттуда, где стоит твоя вежливая барышня. Заодно головой приложился, видимо, об этот вот кусок бетона. Ну и насадился ребрами на арматуру. Пришлось ее пилить, иначе одним куском было не снять. Потом труп три c лишним недели ели крысы, объели ребра и выели внутренности. А дожди все это чистенько и красиво отмыли. Это если тебе «по-человечески». – Я не барышня, – по голосу было слышно, что девушка совсем молоденькая и что она обиделась. – Вы бы лучше отошли еще на пару шагов. Земля сыплется. Зима, дожди. Следственный эксперимент в мои планы не входит. Ловить я вас тоже не хочу. А у офицера Яня стажеры и без меня быстро кончаются. – Почему? – Не выдерживают психологического давления жизнерадостностью и оптимизмом. – Вот он всегда такой! Неизменно вежливый и невозмутимый Сяо Цзинъянь! – прокомментировал сверху мужской голос. Цзинъянь вздохнул и наконец поднял взгляд от объеденной грудной клетки к нависшему над ним откосу дороги. Янь Юйцзинь взирал на него сверху с гордостью собственника. – Мне в детстве вся семья твердила, что я вспыльчивый и упрямый, поэтому я выбрал судебную медицину. Очень спокойная работа, – подтвердил Цзинъянь. Во взгляде Юйцзиня добавилось умиления. Обычно он так любовался на своего полоза, когда тот после линьки съедал свою первую мышь. – Цзинъянь – это самый немигающий взгляд и самая длинная шея нашей полиции! – сообщил Юйцзинь девушке. ¬– Поэтому он у нас «Микеланджело». – Как скульптор? – пискнула та. Боги, где он таких, только-только из академии, находит? – Как черепашка-ниндзя! Цзинъянь вздохнул еще раз. – Не хочешь спуститься? Дружба дружбой, но делать работу за весь уголовный розыск он не обязан. – Зачем? – лезть в глину и обломки бетона с торчащей во все стороны арматурой Юйцзиню не хотелось. – Ты же уже сказал – несчастный случай. – Я утверждаю, что причина смерти – травмы, полученные при падении. Но не могу со стопроцентной уверенностью утверждать, что его не столкнули. Поэтому, офицер Янь, прошу вас провести следственные мероприятия и проконтролировать поиск вещей покойного, которые бы облегчили его идентификацию. Сбор образцов уже закончен, тело сейчас уберут. Прошу, офицер. Вы на мое место, а я – на ваше, – стянув маску и перчатки, ласково улыбнулся Цзинъянь. Девушка наверху попятилась. Теперь мученически вздохнул уже Юйцзинь. Цзинъянь улыбнулся еще шире. – Но я готов дать тебе свои сапоги, подождать и отвезти в управление. Глина разочарованно чавкнула, когда он схватился за ветки нависшего на откосе куста и подтянулся наверх. Иначе на дорогу было никак не выбраться. На стыке серого неба и пожухлого тростника стальной полосой клинка блестело море. Нет, серийные убийцы у них не водятся – не завезли. Зато водятся крысы и строительный мусор, о который так просто разбить голову. A потом не пережить ночи и умереть от холода и травм. Сколько их было, сколько их еще будет… Над головой под порывами ветра гулко содрогался рекламный баннер высотой в три человеческих роста: «Жилой комплекс «Ода радости». Оптимисты… Пейзаж вокруг – болотистые заросли тростника до горизонта да чахлые деревья – к радости особо не располагал. Зато, видимо, располагал к творчеству. Черной краской на пол-плаката было намалевано «Он восстает». Ну и длинные же руки у местных умельцев. Восставать предлагалось то ли ящерице, то ли корове, а может, даже дракону. Сбоку от надписи красовалась загогулина с лапами, рогами и длинным хвостом. Видовой идентификации она поддавалась с трудом. Какое многообразие выбора, усмехнулся Цзинъянь. Восстать, если что, могли как минимум двое, а то и все трое. Горячим комком, как у кролика, колотилось сердце девушки в машине. Спокойно билось – это Юйцзиня. Остальные пятеро полицейских и экспертов ощущались просто теплыми пятнами. Живая плоть и кровь, как и все вокруг. От земли и тростника до крыс, кошек и птиц. – Мы закончили. Едем? – Юйцзинь подошел практически бесшумно. В кустах за спиной застенчиво копошился фенхуан. Чуял людей и боялся подходить. Полоска моря за пустошью притягивала взгляд. Ныло в груди и дергало крючками беспокойства. Обманчиво гладкая блестящая гладь, под которой таится слишком многое. Это всего лишь зима. Очередная зима. – Пойдешь пить со мной вечером? – поинтересовался Юйцзинь, видя, что он все медлит. – Пойду, – Цзинъянь резко развернулся, оставляя море и непонятную тревогу за спиной. – Поехали. *** В серо-желтой мгле нет ни рассвета, ни заката, ни дня, ни ночи. Нет даже времени. Есть только бесконечное движение. Обманчиво плавно проплывает мимо грязно-белый чешуйчатый бок. Он все тянется и тянется; наконец, мелькает лапа с когтями, больше подходящими тигру, и бледно-желтый гребень хвоста. Следом из тумана выныривает еще одна лапа, только чешуя на ней бордово-красная. Когти цапают за желтый хвост, но соскальзывают, не оставив и царапины. Белая туша сталкивается с бордовой. Кинжалы зубов смыкаются на плоти противника. Беззвучный вибрирующий визг торжества разрывает пространство. Крепче сжимаются пальцы на рукояти взметнувшегося меча – толчками бьет кровь из вспоротого горла. Скальпель безошибочно находит ямку за ключицей. Выныривает из тумана широкая сине-чешуйчатая спина и торчащий бычий хвост, расталкивая переплетение белой и красной туш. Визг снова пронзает пространство – визг разочарования твари, у которой из зубов выдирают добычу. Но ни на синей, ни на белой, ни на бордовой чешуе – ни царапины, ни капли крови. Кружат три твари, как карпы в слишком тесном бассейне. Всегда вместе, всегда рядом. Могут коснуться, не могут убить. Вздымается меч… Скальпель у горла… *** Беззвучно падал снег. Теплыми, крупными серыми хлопьями оседал на руках, легкими крыльями бабочки касался лица… Вблизи – как солнце, вдали – как грозовые облака прекрасен молодой господин, доносится сквозь снегопад надтреснутый старческий голос. А перед глазами – серо-желтая муть… Цзинъянь рывком сел. Глубоко вздохнул, со свистом втягивая воздух. Сон был свой, привычный, знакомый до последней детали. Можно сказать, родной – за столько-то лет. Он с нажимом провел ладонями по лицу, окончательно прогоняя сонливость. Вздрогнул, почувствовав, как пальцы скользят по чему-то мягкому и нежному, как пыль. Пальцы отчетливо пахли гарью. Пепел был повсюду – на руках, на лице, на теле. Скрадывал складки одеяла и края простыни. Ему не нужно было делать анализ, чтобы узнать, что это за пепел. Он знал и так – человеческий. В голове звучало медитативным речитативом: … И я покажу тебе нечто, отличное От тени твоей, что утром идет за тобою, И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку; Я покажу тебе ужас в пригоршне праха. Как звучало и раньше, когда он проиграл и умирал среди пепла сожженных людей – его людей и его земли. А его кровь мешалась с этим пеплом. Как звучало и раньше, когда он победил. От тех, кого сжег он, не осталось пепла, даже пыли. Последняя большая война. Последняя война… потому что мир замер в ужасе, боясь повторения. Но у людей короткая память. Поток воды помутнел и снова стал прозрачным. Цзинъянь вытерся, швырнул полотенце в стиральную машинку к постельному белью. И шагнул под душ второй раз. Запах гари словно въелся в кожу. Стрелки часов застыли между четырьмя и пятью. Конец пятой стражи (наружу из растревоженной памяти лезли сплошные анахронизмы), ложиться снова нет смысла. Да и не заснуть уже. Даже не выпить – через два часа садиться за руль и ехать на работу. На работу… Нервный смех так и рвался наружу. Сяо Цзинъянь, тебе еще не надоело изображать человека? Лоб приятно холодило оконное стекло, а ладонь привычно легла на ножны меча. Подставка с мечом на фоне громадного, от пола до потолка, окна была единственным, что походило на украшение в аскетично-минималистичном интерьере его квартиры. Кроме него, за последние сто лет этот меч в руках держали только двое – Чжо Динфэн и Янь Юйцзинь. Старый контрабандист, который не захотел быть главой синдиката, и полицейский, который не захотел быть дипломатом. С одним он фехтовал, со вторым дружил. А абсурдность своей жизни Цзинъяня уже давно не удивляла. Он помнил, как непривычно серьезный Юйцзинь долго смотрел на клинок и потертое дерево ножен. Тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, и негромко спросил: – Сколько же ему лет?.. – Новодел. – Новоделом ты со старым Чжо рубишься три раза в неделю, – хмыкнул Юйцзинь с интонацией «не держи меня за идиота». Правда, в краже археологических экспонатов тоже не обвинил. Хотя меч Цзинъянь и в самом деле украл – из своей собственной гробницы. *** В полумраке шатра не видно лица, но он и так чувствует, кто сейчас склонился перед ним в воинском поклоне. Они всегда ощущают присутствие друг друга в этом мире. Шагнувшие было вперед гвардейцы из его охраны отступают назад к стенам, повинуясь движению руки. Протянутый мешочек он забирает сам. От его содержимого зависит, состоится ли завтрашнее сражение. Не состоится. Цзинъянь еще несколько мгновений смотрит на императорскую печать Северной Хань. Молча завязывает мешочек обратно и опускает на стол среди свитков и отчетов. С Северной Хань всё. Из внешних врагов осталась только Ляо. Еще один жест, и охрана оставляет их одних. Он не знает, что говорить, и ему слишком многое надо сказать. Поэтому он молчит – и зажигает свечи. За спиной такое же молчание, в котором безошибочно угадывается: «Ты не сможешь зажигать свечи вечно». И вправду, не сможет. Он разворачивается на шорох и тихое звяканье. Очень знакомый звук – от пояса отстегивают меч. Он узнает этот меч. Ножны явно меняли, но накладки сохранили прежними. Рукоять выглядят совсем как раньше, как на Весенней охоте, как когда он отдал его Линь Шу перед походом к северной границе. Чтобы тот смог умереть во второй раз в горах Мейлин. Впрочем, и Сяо Цзинъянь, император Уцзин, тоже давно умер. За прошедшие три столетия гора Ланшань, где стоит его мавзолей, изрядно заросла лесом. – Я отдавал тебе жемчуг, ты отдаешь мне меч… – Ты возвращал мне жемчуг, я возвращаю твой меч. В мерцающем свете свечей глаза Мэй Чансу на запрокинутом вверх лице – словно бездонные провалы. Словно путь куда-то, откуда вернулся и Чансу, и он сам, и пятый брат. Цзинъянь берет меч. – Тебе не кажется, что это чересчур символично? Они оба понимают, что речь не о старом мече. И не о том, что отдать свое оружие другому, оставшись безоружным, тоже допускает не слишком много толкований. И не о том, что один так и стоит, опустившись на колено перед другим. – Вернуть тебе твое? – слабая улыбка кривит тонкие губы, не касаясь глаз. – Вернуть меч. Вернуться. Это Цзинъянь вслух уже не произносит. – Ты развязал эту смуту. За шесть десятков лет возникло и рухнуло десять царств, сменилось пять династий! – он стискивает зубы, стараясь сдержать рвущуюся наружу злость. – Перед тем, как сеять зерна, надо расчистить и вспахать поле. Теперь вас осталось лишь двое – ты здесь и он в Ляо. В голосе Мэй Чансу безмятежное спокойствие и уверенность в своей правоте. Несмотря на доспехи, это именно Чансу. Цзинъянь очень хорошо знает обе ипостаси –главнокомандующего и советника, друга, а последние несколько лет – почти врага. Из халата ученого в воинский доспех, из Мэй Чансу в Линь Шу тот умеет перетекать виртуозно. Куда там змее, сбрасывающей кожу. – Раньше ты… – Раньше ты тоже так целенаправленно не шел к вершине! – резко, как мечом парирует Чансу. Ему тоже есть что сказать после всех этих лет. – Говорят, десять лет назад один беспутный юноша из семьи Чжоу отправился странствовать. Но неожиданно примкнул к армии – и вот два года спустя он уже командир дворцовой стражи. Еще восемь – и нет военачальника влиятельнее. Воистину, волшебное преображение и благословение небес, как отмечают все, кто знал этого юношу раньше… – яда в голосе Чансу хватит, чтобы отравить всю воду в лагере, и еще останется. Чтобы не сорваться, Цзинъянь до боли стискивает пальцы на рукояти. Сколько лет он чувствовал дыхание в затылок с одной стороны и оценивающий взгляд с другой! Но когда императоры начинают меняться даже не раз в десять лет, а каждые три года… Когда в варварских северных степях шевелится зарождающееся чудовище... Он кожей чувствует, как день за днем набирает силы Ляо, набирает силы пятый брат. Это гонит вперед лучше любого кнута. – Вспаханное поле не должно превращаться в выжженную пустыню! А к этому все идет! Ты к этому привел! – ярость все же рвется наружу криком. – Да, это начал я! – теперь кричит уже Линь Шу. – А остановишь ты! И построишь все заново на этом фундаменте тоже ты! Неужели тебе не противны эти «династии» – стаи шакалов?! Эти царства, гнилые лачуги, которые они называют дворцами?! Они рвут друг другу глотки за одну долину и три нищие деревни! Иначе зачем ты рвался наверх все эти десять лет?! Краем глаза Цзинъянь видит, как вздрагивает одна из теней солдат на пологе шатра. Мы орем так, что слышно снаружи? Это отрезвляет лучше ведра холодной воды. И не только его. Линь Шу переводит дух, чтобы справиться с дыханием, и почти спокойно заканчивает: – Император умер, его сыну всего семь лет. Ты контролируешь большую часть войск в стране. Пророки видели, как сражались два солнца! – последняя фраза гремит на весь шатер и, наверное, на пол-лагеря. Вот змей! Завтра весь лагерь будет судачить про небесный мандат. Про тайного посланника Северной Хань в ночи. Про то, что даже враги уже считают его императором… Клинок с вкрадчивым шелестом выходит из ножен. Он так зол – за все. Я гонялся за тобой все эти десять лет. Я гадал, на чьей же ты стороне. Ты об этом знал, но пришел лишь сейчас, чтобы подстраховаться, что я не передумаю в последний момент. – Главное ведь в воле богов – вовремя услышать и правильно истолковать. А всем несогласным с толкованием надо объяснить еще раз, с мечом у горла, – обманчивое спокойствие в его голосе как тонкий лед над бурлящей лавой гнева. – Значит, возьми и стань императором? Снова? – Возьми и стань. Снова. Цзинъянь готов поклясться, что сейчас сквозь время на него смотрят все поколения семьи Линь. Негромкое «Цзинъянь… Если не ты, то кто?» становится последней каплей . Меч вонзается в столб шатра. Лезвие дрожит над плечом Чансу, в пальце от его шеи. Тот даже не вздрагивает. Глаза в глаза. Они слишком хорошо знают друг друга – никто не отведет взгляд. Никто не отступит. – Ты опять выбрал меня? – Я всегда выбираю тебя, Сяо Цзинъянь. *** Стены и потолок давили. Разорвать их, как размокшую картонную коробку!.. Тревога, тоска, злость… Стряхнуть бы их, как капли воды, вместе с бетоном, сталью и стеклом, что пытаются запереть его в себе… Цзиньянь до боли стиснул зубы, привычно подчиняя внутренний огонь холодному рассудку. Бесполезно. Не сейчас... Он дернул из шкафа куртку, чуть помедлил, раздумывая, и подхватил с подставки меч. (Параноик, лучше бы тогда пистолет брал, хмыкнул кто-то саркастичный на задворках сознания). Захлопнул за собой дверь и поднялся на два лестничных марша выше на крышу, открытую всем ветрам. Выход на крышу Цзинъянь, отдавая дань въевшемуся в плоть и кровь контролю, методично за собой запер. Ледяной ветер приветственно ударил в лицо. Вот так-то лучше. Гораздо лучше. С высоты тридцати с лишним этажей предрассветный зимний город казался задернутым полупрозрачным серым пологом. Снег, который обещали всю последнюю неделю, все же пошел. Мелкий, почти незаметный. Темные пятна жилых районов, рассеченные светящимися ручьями уличного освещения, яркие озера мигающей рекламы и торговых центров. Вдали, неразличимое в темноте, колыхалось море. Накинув на голову капюшон, он укрылся между парапетом и вентшахтой. Здесь почти не дуло. Был только холодный воздух, металл эфеса меча, в который он упирался подбородком, и лакированное дерево ножен под пальцами. Он был всем, и все было им. Он был – небом, он был – человеком, он был – землей. Тончайшая паутина, опутывающая все живое и неживое, что может вспыхнуть огнем от его дыхания и обратить в пепел, а может заледенеть тончайшими струнами, полосуя на тонкие кровавые ломти. Пучки, клубки, водовороты эмоций, жар крови, холод бетона и камня, вязкая теплая земля, прохлада спящих деревьев. Его город, его земля, тревожно вздрагивающая в дреме. С Макдональдсом, Бургер Кингом, рекламой и пепси со вкусом османтуса. С небоскребами и самым большим в мире портом, вечно шумящим на другом берегу Цзян. С тростником и заболоченной равниной до самого моря. Здесь еще ужасно вязли кони, а от селения до селения было не меньше дня пути, а на берегу моря был поселок выпаривателей соли. Десять столетий назад. Что-то происходит. В мире, с миром что-то происходит. Сны не приходят просто так. Они всего лишь предвестники – реакция организма на изменение фона. … От тени твоей, что утром идет за тобою… – ты возвращаешься, пятый брат? … И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку… – вернись! Вернись!! Или он просто слишком долго один? Один. В мире, где их всегда было трое. Они очень сильно чего-то хотели. Он – вернуть. Того, кто ушел второй раз, и уже навсегда, и умер за день до решающего сражения. Пятый брат – отомстить. Линь Шу – защитить. Они все не завершили то, что должно быть завершено. Они вернулись. Но то, что пришло в этот мир вместе с ними, что вернуло их в мир, изменило их, изменило себя. Человеческое тело слишком слабо для того, чтобы постоянно держать в себе такой огонь. Они возвращаются, чтобы уйти. И уходят, чтобы вернуться. Они оказались неразрывно связаны – все трое. Порядок. Равновесие. Хаос. Небо. Человек. Земля. Дракон. Цилинь. Дракон. Или же мозгу надо как-то персонифицировать и классифицировать то совершенно чуждое, с чем он сталкивается? До тех пор, пока не сожжешь свой первый лес, не удержав облик… И он наделяет сущность чертами, знакомыми по детским сказкам и легендам? А вот рощи мыльного дерева Цзинъянь честно извел. Легенды легендами, но маяться от аллергии круглый год – сомнительное удовольствие. Так что уже давным-давно в окрестностях мыльное дерево сменила добропорядочная груша. От нее ничего не чесалось, не слезилось, да и цветет красиво весной. Из медитативного оцепенения его вырвало приближение какой-то мелкой живности. По парапету подползал фенхуан – медленно, прижимаясь брюхом и трепеща крыльями. Выражал почтительность, чуя старшего собрата. Но крыше уже несколько лет гнездилась целая их стая. Его присутствие отпугивало все живое, а вот красивых и безмозглых птиц, напротив, тянуло к огню. Фенхуаны, шиши, чанфу, таньгоу, фури, цзююйи пришли вместе с ними и растворились в мире, не пересекаясь с людьми. Несколько раз Цзинъянь видел таньгоу и цзююйи в городе, но лисы и кролики благоразумно держались на расстоянии и по примеру совсем не мифических собратьев из Европы ночами потрошили мусорные контейнеры. Цзинъянь улыбнулся, сунул меч под мышку, зарылся пальцами в перья волшебной птицы. Пока он стоял на крыше, руки изрядно закоченели. Зато тело уже больше не рвало изнутри от тоски и злости. Горизонт медленно серел. *** Явление Юйцзиня с едой на просторы судебно-медицинской и криминалистической экспертизы обычно происходило к полуночи или под утро. Цзинъянь моргнул раз, второй, даже тряхнул головой. Не помогло. С нежно-голубой толстовки на него продолжала скалиться черная рожа с зелеными ушами. Выполненная традиционной вышивкой. – Офицер Янь, это вы так оказываете давление на подозреваемых? – аккуратно поинтересовался Цзинъянь. В режуще-неоновом свете толстовка смотрелась особенно психоделично. – Правда, классно? – гордо выпятил грудь Юйцзинь. – Жуть, – честно признался Цзинъянь. – Отдай ее лучше мне. Юйцзинь широко ухмыльнулся, по-хозяйски подтащил к себе стул на колесиках, жизнерадостно шлепнулся на него и подкатился поближе к столу с трупом. – Бедняжка. Красивая девушка. Была. – Скучно? – Цзинъянь вопросительно покосился поверх маски и защитных очков. Впрочем, да, ноги были ничего. Собственно, единственное, что было целое, не обгоревшее и не в ожогах. – Сама или ее? – кивнул Юйцзинь на тело между ними, сделав вид, что не услышал вопроса. – Частью сама, частью ее… – не стал настаивать на ответе Цзинъянь. Юйцзиня он знал не первый год. Несмотря на все его энергию и жизнелюбие, просто так поболтать над посторонним трупом во время дежурства того не тянуло. Значит, что-то хочет. Вот сам и скажет. Рано или поздно. Впрочем, глубокой ночью он тоже не против поболтать с живым человеком, а не только с трупом. Особенно если этот человек притащил ему поесть. – Посмотри, что у нее было в горле– это как раз она сама. Аж в трахею запихнула. Первый раз вижу в таком возрасте, а не у стариков в деменции. Я про такой суицид раньше только в статьях читал. Он расправил ножницами крупный слипшийся мокрый комок в кювете. Платок. Голубенький и с вышивкой по краям. Почти в цвет толстовке. Юйцзинь увлеченно сунулся смотреть. Цзинъянь обошел стол и аккуратно, локтем – руки были в крови – ткнул приятеля по неуемной голове. – За что? – тут же обиженно возмутился Юйцзинь. – Перчатки, маску, очки, а потом лезь. – А это от чего? – перчатки натягивать Юйцзинь не стал, но от тела отодвинулся. Кивнул на лицо и грудь, частично обуглившиеся, частично в расплавленных черных подтеках. – Словно ее в костер бросили и смолой облили. – А это уже ее. Обогреватель, на который ее толкнули, плюс свитер и блузка из полиэстера. Так что вместо самоубийства – убийство. Но если тебе хочется знать причину смерти, то поражение электрическим током. Обогреватель закоротило. Обгорела она уже после. – Никогда не любил синтетику. А от платка она бы не умерла? – Умерла бы, но позже. Механическая асфиксия вследствие закрытия дыхательных путей инородным телом наступила бы в промежутке от трех до десяти минут. Не самая приятная смерть. Как врач с большой практикой, не советую. Юйцзинь посмотрел на него тоскливо-страдальчески и поинтересовался: – Ты есть будешь? У меня от твоих советов живот подводит с голоду. Поесть, а потом и помирать можно. – Буду, – усмехнулся Цзинъянь, стягивая перчатки. – Небось мечтала – лежишь такая вся красивая в белом, цветы вокруг, светло, и все плачут… – после того, как первый голод был утолен, Юйцзиня потянуло на философствования. – А на самом деле лежишь обгоревшая, в оплавленных ошметках свитера, на столе морга. А рядом, через стенку - он ткнул палочкой в сторону секционной - два невыспавшихся мужика курицу едят. – Носи натуральные ткани, – другого совета у Цзинъяня не было. – Ошметки будут эстетичные. Юйцзинь снова замолк, но его хватило ровно на две минуты. – А зачем ты ее вскрывал, раз с причиной смерти и так понятно? – Ся Чунь тебе не показал протокол допроса? Плохо ты гоняешь подчинённых. Труп-то уже ваш. – Цзинъянь…– жалобно протянул Юйцзинь, – я тебе еду принес. И ты мне не начальство, слава небесам. Просто скажи. – Нужно было подтвердить или опровергнуть беременность, – пояснил Цзинъянь, вылавливая из соуса кусок курицы. – Она знала, что беременна, пошла на узи определять пол, ей сказали, что девочка. Беременность была уже третья, до этого не рожала – ее любовник хотел мальчика. Она сказала ему о ребенке, он сказал, что уходит. Она решила самоубиться, пока он собирал вещи. Вот и затолкала в горло платок. Он прибежал на ее хрип, они начали драться, он толкнул ее на обогреватель. Тот закоротило, начался пожар. Результат перед тобой на столе. Он потом утверждал на допросе, что она все всегда врала и он ей не поверил про беременность. – И что, была беременность? – Была, мальчик. Тот, кто делал узи ошибся. При нелегальном определении пола это часто. – Люди – идиоты, – резюмировал помрачневший Юйцзинь, пронзив последний кусок цыплёнка палочкой для еды. – Не без этого. Давай мне свою коробку, уберу. Пока Цзинъянь, выкинув контейнеры из-под еды, просматривал на мониторе отчет о вскрытии, Юйцзинь успел сделать и себе, и ему кофе. Кружку Цзинъянь взял не глядя – Юйцзинь слишком хорошо знал его вкусы, чтобы положить лишнего сахара или налить молока. – А позавчера привезли мы одну… На то, что отчет он просмотрит в тишине, можно было не надеяться. Юйцзинь примостился на край его стола и непривычно серьезно продолжил. – … дом, муж, двое детей. Она приготовила ужин, дождалась мужа и детей, накормила – а потом их всех забила молотком. Мозги были по всему дому, от пола до потолка. Старик Гао Чжань и тот тихо в кусты блевал, а он у нас все повидал, кроме разве что председателя Мао. Я в доме таблетки и «Сияние» искал. Мало ли… Вдруг что-то от головы пила, потом бросила, начиталась Кинга и вперед… – Юйцзинь помолчал и закончил. – Ничего я не нашел. И в крови у нее чисто. К психологам, психиатрам не обращалась. – Видел я их, – Цзинъянь оторвался от монитора и потянулся, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла. – Они еще у нас лежат. – И?.. Твое мнение? – Юйцзинь даже вперед подался, рискуя свалиться со столешницы прямо на Цзинъяня. – Били их в здравом уме и твердой памяти, если судить по характеру повреждений. Очень хорошие и четкие вдавленно-оскольчатые переломы, я даже для студентов фотографировал. – Что, опять зовут? Будешь читать лекции и рубить покойников для наглядности? – Нет, просто помог коллеге. Молоток не совсем моя специализация. Вот если бы она их зарезала… – Ну да, заколото, зарезано, зарублено… В этом ты у нас спец, – протянул Юйцзинь. Это теория и практика – по втыканию острых предметов в меня и по втыканию мною в других, прокомментировал мысленно Цзинъянь. – Как вон с твоим черепом полгода назад… Кофе допит, а ему еще труп зашивать. Треп Юйцзиня можно слушать и параллельно с этим простым занятием. – Это был не мой череп, – улыбнулся Цзинъянь и поднялся. - Ты со мной или будешь здесь сидеть? – Неважно. С тобой. Главное, ты мне его фотки слал с восторженными комментариями. Пятьдесят штук за вечер. Романтический ужин с девушкой у меня удался. Вот кем надо быть, чтобы шестьдесят раз долбануть себя топором по голове? Или сколько раз там было? – Шестьдесят восемь. Поэтому и слал тебе фотки. И топор был дерьмовый, и руки у старикана тряслись. – Да ладно с этим топором, – Юйцзинь помолчал, словно собираясь с духом. – Цзинъянь, тебе не кажется, что последнее время слишком часто приходит какая-то странная хрень? Очень стремная и очень странная хрень. Вот ради чего ты сегодня ко мне пришел. Ради этого вопроса. Цзинъянь медленно вдевал ножницами нитку в иголку, не поднимая глаз от вскрытой брюшины. Говорить, не говорить, а если говорить, то какую часть? Янь Юйцзиня многие не принимали всерьез – ровно до того момента, как тот, мило улыбаясь и балаболя обо всем на свете, не припирал их к стенке. А еще люди гораздо охотнее разговаривают с дружелюбным и веселым, как вертящий хвостом лабрадор, своим в доску парнем. Так что процент раскрываемости у Юйцзиня был феноменальный. И за это ему сходило с рук почти все – и язык без костей, и прозвища всем и каждому, и толстовки попугаичьих расцветок. А сейчас Янь нащупал то, что Цзинъянь лишь чувствует. Еще один плюсик к светлой голове Юйцзиня. Возможно, даже слишком светлой. – Цзинъянь! – окликнул его Юйцзинь. – Эй, Микеланджело! – Странная хрень происходит всегда, – пожал плечам плечами Цзинъянь, поднимая взгляд. – Я привык. – Оставь свое вечное всезнайство, – недовольно фыркнул Юйцзинь. – Я серьезно. Люди словно взбесились. Вон, глянь на эту… номинацию на премию Дарвина, – кивнул он на обгорелый труп, – тебе мало? – Мир стал слишком правильным, стабильным и уютным – как смирительная рубашка. – Именно в последние полгода-год? Я даже статистику поднял. За последние тридцать-сорок лет был очень низкий процент по насилию. Но год-два назад кривая поползла вверх. Еще и куча такого… Три трупа молотком, шестьдесят раз топором. Немотивированная агрессия зашкаливает. – Миру нужен хаос – мир его создает. Сейчас Цзинъянь был искренен как никогда. Пока что у него не было другого ответа на вопрос «что происходит?». Если не ссылаться на сложные взаимоотношения с разнообразными мифическими существами и альтернативные органы чувств. – Опять ты за свое, – Юйцзинь ожидаемо не поверил, но и не обиделся. – И морда сразу как у верблюда стала – плюну на вас, ничтожные. Да-да, еще выше подбородок задери. Вот поэтому с мертвецами и общаешься. И личной жизни у тебя нет. – Почему нет? Есть. Ты, – усмехнулся Цзинъянь, – они. Он указал на труп перед собой. – А еще ты гладишь мне рубашки по утрам. – Боги, ты не пробовал улыбаться как люди, а не только губами? – вздохнул Юйцзинь. – Я вот иногда думаю, ты вообще человек? – А я плююсь кислотой и откладываю яйца? – парировал Цзинъянь, опустив маску под подбородок. – Вот так улыбаться? – Лучше плюйся кислотой. Органичнее выглядеть будет. – Сожру, – тоскливо пообещал Цзинъянь. Он-то как раз мог, но прекрасно знал, что никогда этого не сделает. Переспорить Юйцзиня – безнадежное дело. У него не получалось. Хотя теория и практика споров у него была богатая. Почти как теория и практика втыкания острых предметов в чужие организмы. – Зато мои мертвецы, в отличие от тебя, не приходят поговорить ночью о смысле жизни и не критикуют мою мимику. Отступать совсем без боя тоже было не дело. – Думаешь, я несу бред с недосыпа? – встряхнувшись, как большая собака, уже серьезно поинтересовался Юйцзинь. – Давай я отвезу тебя домой, чтобы ты за рулем не уснул, – со вздохом предложил Цзинъянь. – Только ее вот зашью до конца. На служебной стоянке было темно и пусто. Эхо их шагов гуляло от перекрытий к полу. – А ты сам как? – уже в машине спросил Юйцзинь. – Ты же тоже сутки дежурил. – Ну можешь болтать о чем-то, – рассеянно бросил Цзинъянь, выруливая со стоянки. – Пойдёшь со мной к отцу? На Новый год, – выпалил Юйцзинь. Предложение было неожиданным, мягко говоря. Подчиненные Юйцзиня и так периодически шутили на тему «шеф и начальник Сяо созданы друг для друга – им всегда есть о чем поговорить и что обсудить». Подчиненные Цзинъяня были выдрессированы лучше и поэтому стоически, но очень красноречиво молчали. – В качестве личной жизни? – не удержался от подколки Цзинъянь. Юйцзинь от души фыркнул, видимо, представив лицо отца. – А что, идея! Зато тогда он точно скажет, что обо мне думает! – Сколько он с тобой уже не разговаривает, лет пять? – Пять. Решение сына стать полицейским, а не дипломатом, как все поколения семьи Янь, старый Янь Цюэ так и не принял. Сын уже десятый год доказывал, что важна не область приложения сил, а результат. На данный момент Юйцзинь занимал пост начальника отдела по борьбе с преступлениями против личности. Никто не сомневался, что к лету он получит очередное звание и возглавит не только свой отдел. – Ничего, как только я стану замом управления – заговорит. Но с тобой будет быстрее. – Я подумаю, – серьезно кивнул Цзинъянь. Юйцзинь поерзал на сиденье, словно енот в гнезде, устраиваясь поудобнее: – Кстати, еще о странной хрени. Я же тебе не все рассказал. Я на днях с Бэмби виделся… Цзинъянь молча кивнул, не отвлекаясь от дороги. Бэмби – он же Сяо Цзинжуй, приемный сын Чжо Динфэна – был в некотором роде созданием уникальным. Как среди торговцев оружием и контрабандистов мог вырасти экологический экстремист было загадкой природы. Мир во всем мире, земля обетованная, сохраним природу, освободим китов и обезьян – в этом был весь Цзинжуй. Еще он переносил жуков и жаб с асфальта на траву и взрывал китобойные суда. Цзинъянь фехтовал с его отцом, которого знал больше тридцати лет, и поэтому к его приемному сыну относился как чему-то странному, но безобидному. Да и киты ему нравились. Юйцзинь же дружил с Цзинжуем с раннего детства. Как мальчик из славной семьи, известной своим служением стране, сошелся с сыном семьи не менее славной, но на несколько другом поприще, тоже было загадкой. – Он со своими плавал на неделе к нашим соседям, на острова. Его семейка, как всегда, с товаром. А Бэмби – за компанию, на очередной митинг по запрету охоты на китов. Так вот, помитинговали они, пошумели, банками с краской в ворота порта покидались, сожгли там что-то… Стандартно все. А когда обратно он плыл… – Нарвешься ты с ним, если кто-то узнает о ваших тесных контактах, – в который раз повторил Цзинъянь. – Ладно я… Да и старик Чжо Динфэн от этих дел уже отошел. – Бэмби со с мной делится информацией, – также в который раз отмахнулся Юйцзинь. – А их делами пусть отдел контрабанды занимается, или пусть пограничники их ловят. Так вот – когда плыли обратно, говорит, ночью было странное – море светилось, и видели что-то огромное, белое… Говорит, бок в чешуе и гребень, как плавник у рыбы. Желтый. И пасть, куда три контейнера войдут. Что?!! Тяжелый пикап вильнул вбок на крутом повороте скользкой дороги. – Эй, не спи! – подскочил Юйцзинь. – Осторожнее! Вот зачем тебе такой грузовик?! – Извини, я отвлекся, – повинился Цзинъянь, стараясь не сжимать пальцы на руле слишком сильно и заставляя голос звучать ровно. – Может, кто-то кроме оружия стал толкать и наркоту? Или это был планктон и дохлый кашалот. Их, бывает, выносит сюда течением из холодных областей. – Да может, и наркота… – протянул Юйцзинь. – Но только Бэмби с его митингами тебе китов хоть живых, хоть мертвых различит и классифицирует. А тут пьет уже второй день. Перепугался, говорит. Стоит глаза закрыть – эта туша и пасть мерещатся. Я его даже понимаю, подумал Цзинъянь. Кажется, уже стоит положить пистолет под сиденье. В свете фар показался поворот к дому Юйцзиня. – Слушай, может, останешься у меня? – оживился тот. – Теперь я тебя отпускать боюсь. Диван свободен. Ты завтра тоже выходной, спи хоть до обеда. Цзинъянь, не споря, развернул пикап к въезду на подземную парковку и коротко бросил, стараясь не сорваться на совсем уж приказной тон: – Договорись с Цзинжуем. Завтра выйдем в море. *** Светает. На фоне розовеющего неба силуэт Линь Шу в проеме дверей в сад кажется частью причудливой скульптуры. Стоит отвести взгляд – растворяется во мраке среди темного дерева пола, стен и галереей; если вглядеться – проступает из тени и черно-белых пятен переплетов. – … Понимаю, что ты хочешь, и признаю обоснованность и пользу такого решения. Для будущего. Очень далекого будущего. – Время теперь у нас есть. – Но ведь это ты! Ты! – деревянная колонна обиженно гудит от резкого удара. Подхватив с кровати верхний халат, Цзинъянь набрасывает его на плечи и как есть, босиком, подходит к Линь Шу. Не глядя на него, тот напряженно изучает причудливо изогнутые сосны в саду. Словно в них сосредоточена вся истина. Идеальный, выверенный до последнего камня и изгиба ветки сад – императору показать не стыдно. А у подножия холма две армии. Сто тысяч человек, до предела измотанных боями, и еще сто тысяч, что пришли к ним на помощь и позволили организованно отступить. В одном дневном переходе до реки – война. То горящая ярким пламенем, то тлеющая, как угли, под тонким слоем пепла. Но никогда не затухающая до конца – из года в год, из столетия в столетие. Цзинъянь смотрит на Линь Шу, хочет запомнить его таким – бледный резкий профиль на фоне темного дерева, жестко сжатые губы. Небрежный пучок волос, распахнутый ворот нательной рубашки, белеющий под накинутым темным халатом… В прошлом он так же смотрел и хотел запомнить, когда они вместе вышли от отца, когда отравленное вино пролилось на пол… Сейчас же ему останется лишь воспоминание об этом рассвете. Дальше будет только его битва. Финал которой предрешен. – Ты так хочешь умереть? – глухо звучит вопрос. – Я одиннадцать раз не замечал императорские приказы, не заметил бы и двенадцатый, но… Не все битвы можно выиграть на поле боя. «Война — это как огонь, люди, которые не сложат оружия, погибнут от собственного же оружия». Линь Шу резко вскидывает голову. Цзинъянь видит, как дергается горло. Когда мучительно хочешь что-то сказать, но молчишь. Впрочем, и так понятно, что он хочет сказать. Что им не дают выиграть, что их остановили в шаге от победы. Что результаты самой успешной кампании за десятилетие перечеркнуты действиями императора. Что идут мирные переговоры с Цзинь. Что ценой мира станет голова самого непримиримого и победоносного военачальника последних пятнадцати лет. – Утром я уведу свою армию к границе, – наконец произносит Линь Шу. – Вы должны быть вне подозрений, командующий Лю Ци, – невесело усмехается Цзинъянь. – Вам еще создавать мой посмертный образ. – Цзинъянь… – почти беззвучно звучит полузабытое имя, которое теперь знают и помнят всего два человека. Точнее, не совсем человека. – Я вернусь. – Конечно, ты вернешься. Теперь мы всегда возвращаемся. В двух коротких фразах слишком много горечи. – Сяо Шу… – Не надо. Помолчи. Я не хочу говорить. Все уже сказано, все решено. Ты все решил. Безответная колонна содрогается от удара во второй раз. Кожа Линь Шу пахнет гарью, раскаленным металлом и кровью. Запах войны и жизни. Их жизни. Тот, кого ждет Цзинъянь, приходит под утро. Он уже два месяца не видел солнечного света, но то, чем он стал, безошибочно чувствует рассветы и закаты. Его посетитель оставляет охрану еще на лестнице, а тех солдат, что стоят на подходе к его камере, отсылает в самое начало коридора. Ни одно ухо не должно слышать их разговор и имена, что будут в нем звучать. Цзинъянь терпеливо ждет, вслушиваясь в приближающиеся шаги. – Приветствую тебя, пятый брат. – Приветствую тебя, седьмой брат. Цзинхуань так напряженно оглядывает его, словно боится, что может увидеть истерзанное пытками тело, неспособное к разговорам. Но всерьез калечить его никто не собирался, выбитое левое плечо не в счет. Если что, обвиняемый должен подняться на помост для казни своими ногами. Или же выйти из тюрьмы – императорская воля переменчива. Хотя любое движение или слишком глубокий вдох все равно отзываются болью во всем теле. Они оба не изменились – внешне. Что для обоих совершенно нормально. Каждый раз каждое новое тело через месяц-два становится копией прежнего. С внутренними переменами сложнее. – А вот это уже действительно измена, – спокойно замечает Цзинъянь. – Только не моя. Пропустить в императорскую тюрьму представителя враждебного государства… Одежда чжурчжэней на брате выглядит совершенно естественно. Сколько он уже среди кочевников? Два с лишним столетия точно есть, за это Цзинъянь может поручиться, а может, и больше… – Мир вот-вот будет заключен, – улыбается брат. – Поднебесная хочет спокойствия. – Не путай Поднебесную и желания ее сановников. – Цзинъянь, ты так ничему и не научился за все эти годы, – голос пятого брата течет ядовитым медом. – Как был солдатом, так им и остался. Откинув голову на холодный камень, Цзинъянь молча ждет продолжения. – Но мне никогда не надоест смотреть, как ты умираешь, седьмой брат. – А лицом к лицу рискнул встретиться только сейчас? – усмехается Цзинъянь. – Ты все ждал, пока меня обвинят в измене и я буду ждать казни? Больше четырех сотен лет. Неужели я тебя настолько пугаю, Цзинхуань? Ты мог прийти куда раньше, с мечом в руке. – А зачем? – широко улыбается пятый брат. – Императора Ань-ди помнят лишь историки. А я ведь искал записи, интересно было, как ты тогда поцарствовал, братец… Полуприкрыв глаза, Цзинъянь следит за расхаживающим по полутемной камере братом. За ним в такт шагам скачет по стенам косматая тень. – …Ты решил подняться на эту вершину второй раз. И что? Основал династию, создал новую империю… Но сегодня помнят не то, что ты остановил смуту и объединил страну, а что тебя возвели на трон солдаты и убил собственный брат. Какая насмешка судьбы! А теперь не прошло и двух столетий, и Поднебесная готова платить за мир – твоей головой. От Сына Неба до обвинения в измене… Я не увидел этого тогда, но наконец вижу сейчас. Ради этого стоило ждать. Цзинъянь молчит. Пятому брату и не нужны его слова. – …Тринадцать лет назад. Такой же зимой, помнишь? Я ведь был там, видел, как пал и был разграблен Бяньлян. Но ты не стал драться за столицу. Зато был готов умереть на берегу Цзян, но не пропустить нашу конницу к югу в Цзянькан, куда сбежал Чжао Гоу. Он ведь был благодарен тебе, этот ваш император. Тогда. За жизнь и за трон. Эра Цзинъянь – не больше и не меньше… – Вот только Цзинъ – как сдержать, а Янь– как пламя, – не выдерживает Цзинъянь. – Брат, кого из нас это должно обмануть? Все эти годы ты сражался, чтобы вернуть утраченные земли. Но в Цзинь твоим именем – твоим нынешним именем – уже пугают детей. А здесь награда за все твои усилия – обвинение в измене. На основании сожженных писем, которых никто не видел. Преступное деяние «предположительно налицо». Я бы не сказал лучше. – Брат, ты решил рассказать мне всю мою жизнь? – равнодушно перебивает его Цзинъянь, даже не пытаясь маскировать издевку. – Письма ведь были. Только не мои, а твои. Властитель Цзинь договаривается с первым министром Поднебесной об условиях мира за спиной ее императора… Цзинхуань замирает, как от удара. Два шага вперед, и вот он уже нависает над ним, сидящим у стены. – Каково видеть, что все, за что ты столько бился, превращается в прах?! Ты сегодня умрешь, Сяо Цзинъянь! – Война – путь обмана, брат. Ты считаешь, моя смерть – это конец? Я считаю – начало. Цзинъянь спокоен. Все уже давно сгорело и отгорело. Те самые тринадцать лет назад. Вместе со стенами и домами Бяньляна. Он видит, как на лицо брата наползает тень – заставляет сузить глаза, отвердеть скулами, сжать челюсти. – Ты хочешь умереть, – тяжело роняет Цзинхуань. – Умереть так, как надо тебе. – Я не собираюсь признаваться в измене. Поэтому я очень надеялся, что ты придешь. – Я могу уйти, – неприятно улыбается пятый принц. – И разрушить все твои планы. – О нет, ты не уйдешь… брат, – в его ответной улыбке только братская любовь, очень много любви, надеется Цзинъянь. – Мой труп нужен слишком многим. Только вот никто не может решиться тихо задушить военачальника, известного всем от мала до велика. Ну или дать ему яд. Меня ведь боятся не только дети в Цзинь. Поэтому вот уже два месяца из меня пытаются вытянуть признание. А император колеблется. Ты прав, он слишком многим мне обязан. А вдруг он передумает, или его переубедят? Поэтому с ядом пришел сегодня именно ты. Грязные дела лучше всего делаются чужими руками. Диких варваров из посольства… Пальцы брата судорожно сжимаются на рукояти меча. Но три яростных вдоха спустя разжимаются – и клинок не покидает ножны. – Мы ведь можем все решить и по-другому, седьмой брат. Но мгновение воздух становится очень вязким и очень горячим. Тени на стене (неподвижная – его, мечущаяся из стороны в сторону – брата) вырастают под потолок, идут волнами, словно просвечивающие на солнце плавники карпов. Каменные стены и пол неслышно вибрируют, порождая ощущаемый лишь кожей гул. – Мы. Можем, – выдыхает Цзинъянь раскаленный воздух прямо в лицо пятому брату. Тот отшатывается назад, как от языка пламени. – Только на десять ли вокруг не останется никого и ничего живого, – рвущийся на свободу огонь сушит горло и заставляет хрипеть. Не чувствуя боли, Цзинъянь, подавшись вперед, яростно выплевывает в лицо брату слово за словом. – Ты, как и я, слишком связан с людьми. Мы повязаны с ними с головы до ног. Эти странные люди, что строят империи, заключают союзы и рвут друг друга за власть. Горящий от края до края Линьань не нужен ни мне, ни тебе… Пальцы Цзинхуаня медленно, почти ласкающе гладят рукоять меча, словно он так пытается совладать с собой, чтобы не выхватить из ножен клинок. Больше нет движения. От любого движения рванется навстречу друг другу всепожирающее пламя. Есть две застывшие фигуры, сырой холод подземелья, короткие фразы. – Ты мог не терпеть два месяца пыток. Ты мог уйти. Никто не смог бы тебя удержать. – Мог. – Почти столетие ты дрался с Ляо. Ляо больше нет. Теперь границы штурмует Цзинь. Потом будет кто-то другой. Ты так и будешь биться за этот кусок земли? Вечно? – Буду. – «Не разбирайте на дрова ни единого дома, даже если вы замерзаете. Не грабьте народ, даже если вы страдаете от голода». О тебе уже начинают складывать легенды, знаешь? – Знаю. – Небесная добродетель. Верность, прославленная в веках. Символы не зависят от войн, набегов или императоров. Так вот как ты решил воевать, брат… – Цзинхуань? Тот вздрагивает, выныривая из задумчивости. – Наши желания сегодня совпадают, это такая редкость. Ты хочешь увидеть, как я умру. Я хочу умереть. Ты приносил яд Цзинъюю, теперь принес яд мне, – Цзинъянь совершенно и абсолютно честен. Символы, высшие силы… Он устал. – Давай заканчивать. Пятый брат смотрит на него серьезно и долго, очень долго. Разум борется с гордыней. Наконец, он вытаскивает небольшой нефритовый флакон. Победила гордыня. – До встречи, брат, – улыбается Цзинъянь. Мир на миг становится безумно и режуще четким. Чтобы в следующее мгновение раствориться в ослепительно белом свете. – До встречи… *** В глаза слепяще ярко било солнце. Цзинъянь беззвучно выругался. Во рту горчило так, словно он ел яд горстями. Диван в квартире Юйцзиня стоял на границе между комнатой и кухней, далеко ходить не надо. Цзинъянь нашел в холодильнике бутылку воды и устроился за столом у окна. В ушах до сих пор звучало эхом «до встречи», дергало фантомной болью плечо, а по коже бегали мурашки от промозглого холода подземелья. Он потянулся назад, стащил с дивана одеяло в веселеньких голодных духах (страсть Юйцзиня на странные принты распространялась и на постельное белье) и натянул на плечи. Стало даже уютно, солнце мягко грело спину, а не светило в глаза. Навалившись на стол грудью и уперев подбородок в сгиб локтя, Цзинъянь постепенно согревался и лениво, как детский волчок, крутил яблоко, бездумно наблюдая, как по блестящему красному боку бежит солнечный блик. Он, кажется, понимал, что должен сделать. … Ибо наличие и отсутствие порождают друг друга. Сложное и простое создают друг друга… Ничто не существует воистину и до конца, ничто не является истинным по своей природе и изначально. Но, боги, как он не хотел это делать. В Европе он часто слышал выражение «кто-то прошел по моей могиле». По его могиле – по всем могилам разом – не то что прошли, на них от души попрыгали. Хотя все чувства утверждали – всё спокойно и тихо. Мертвенно тихо. В спальне просыпался Юйцзинь. Сверху, снизу, по бокам успокаивающе шелестел людской муравейник. – Вот точно рептилия. Пока под лампой не отогреешься, не оживешь. Цзинъянь медленно повернул голову. Улыбающийся Юйцзинь смотрел на него с раздражающей бодростью человека, тоже проспавшего семь часов, но при этом полностью выспавшегося. Цзинъянь мстительно метнул в него яблоко. Яблоко Юйцзинь поймал – реакция все же была профессиональная, – заржал и утопал плескаться в душ, на прощанье крикнув: – Кофе лучше свари! Проводив его взглядом, Цзинъянь взял еще одно яблоко, уже себе, и встал варить кофе. Юйцзинь был его человек, о безопасности которого он заботился и за которого чувствовал ответственность. Это происходило как-то само по себе, а может, и оттого, что знал – в один прекрасный день рядом с ним может стать небезопасно, вот и перестраховывался заранее. Хотя с точки зрения Юйзциня все наверняка выглядело с точностью до наоборот. Из террариума, что стоял рядом с диваном, угрюмо наблюдал за всем лучистый полоз-альбинос Юй. Полоз был животиной поразительно красивой и с богатым внутренним миром – как утверждал Юйцзинь. То есть злобной тварью, склонной к неврозам – как утверждал Цзинъянь. Даже своих мышей ел, только когда на него никто не смотрел. Кстати, с террариума надо снять брошенную одежду, что свою, что Юйцзиня, но это после кофе... После первого глотка кофе жизнь обрела краски. Сделать второй глоток помешал звонок в дверь. – Доброе утро! Еще один выспавшийся человек, у которого утро доброе уже в восемь утра, констатировал Цзинъянь, рассматривая девушку в дверях. И который даже пришел в гости сразу с завтраком. «Вас много, а я один» была стандартная мысль при встрече с девушками Юйцзиня. Запомнить их всех Цзинъянь даже не пытался. За безнадёжностью затеи. Эту, кажется, где-то видел, но вот где? Сердце девушки билось мягко и часто. И сама она была невысокая, хрупкая, с тонкой бледной кожей и просвечивающими на солнце оттопыренными розовыми ушами. Как у кролика… Вежливый такой кролик. Неделю назад же, на пустоши, несчастный случай. Его тоже узнали. Тоже не сразу. – Начальник Сяо… – прозвучало это все же с некотором сомнением. Хотя проблема идентификации была понятна. Одно дело – в защитном комбинезоне в грязи на месте преступления. Другое – ранним утром в одних боксерах с торчащими волосами и босиком. Цзинъянь кивнул и посторонился. – Проходите. Юйцзинь в душе. Лицо девушки приобрело очень сложное выражение. Кажется, увидеть его перед собой полуголым не было заветной девичьей мечтой. Она определенно предпочла бы комбинезон и место преступления. Увы, милая, мир жесток. Зашевелился, реагируя на движение, в террариуме Юй. – У Юйцзиня широкие взгляды на красоту, – пояснил Цзинъянь. Его очень выразительно оглядели – оценивая, видимо, широту взглядов. – Я про него, – усмехнувшись, указал на террариум Цзинъянь. – Его зовут Юй, и он полоз. Юйцзинь хотел назвать как-то по-другому. Но я решил, что он похож на одного моего родственника – поэтому он Юй. Цзинъянь выдвинул свободный стул из-за кухонного стола – больше все равно предложить присесть было не на что. На диване валялись две подушки и простыня. На втором стуле так и висело одеяло. – Вы садитесь, а я пока оденусь. Юйцзинь все равно раньше чем минут через пятнадцать не вылезет. На предложенный стул девушка села, поставила на стол контейнеры с едой, но смотрела исключительно в окно. – Кофе? Воды? Она только покачала головой. Решив, что утренний долг вежливости на сегодня честно выполнен, Цзинъянь занялся наведением порядка. Убрал белье с дивана, выкопал из одежды на террариуме футболку, сначала одну, потом вторую. Угадывать по запаху, где Юйцзиня, где своя, он не стал, отправил обе в грязное белье. А свежую взял из шкафа в дальнем углу гостиной. За его передвижениями наблюдали искоса, но уже откровенно подозрительно. – Я тут часто ночую, – одевшись и развернувшись, объяснил Цзинъянь свою хозяйственную деятельность. – Как и Юйзцинь у меня, ему нравится вид на город из моей квартиры. Ответным взглядом можно было заморозить море. Кажется, его попытки быть вежливым с утра поняли несколько превратно. А к футболке неплохо бы надеть еще и брюки. – Я пойду, наверное. Я не вовремя, – девушка резко встала. – Берегите себя. Сарказм. Определенно. Какой воинственный кроличек. Но он тоже имеет право на маленькие развлечения с утра. – А где Гуань? – первым делом поинтересовался вылетевший из ванной Юйцзинь. – Я, кажется, слышал ее голос. – Так вот как ее зовут… – протянул Цзинъянь, аккуратно стряхивая с себя капли воды и отставляя чашку с кофе. Снова. Это заговор по лишению его утренней дозы кофеина, не иначе. – Ушла только что. Зато еду тебе принесла. Чтобы ты подкрепил силы, угасающие после суток дежурства. – С утра людей пугаешь? – подозрительно ткнул ему пальцем в грудь Юйцзинь. – А что сразу пугаю? – А то я тебя не знаю! Выгоню! Цзинъянь, склонив голову к плечу, профессионально внимательно осмотрел Юйцзиня, начиная с ног и заканчивая мокрой головой, и широко улыбнулся – ну попробуй. – Ты так не на меня смотри, а на мое начальство, – чтобы смутить Юйцзиня, одного взгляда было мало. – Директор Мэн – великий человек с громким голосом, но при тебе впадает в смущение, ступор и начинает изъяснятся исключительно междометиями. Словно нас посетило само императорское величество. Не выдержав, Цзинъянь рассмеялся. – Мне нравится мой диван. И ты сам меня позвал вчера. – Это мой диван! – возмущенно воскликнул Юйцзинь, лихорадочно ковыряясь в телефоне и печатая сообщение. – Ладно, прости-прости, – сдаваясь, поднял руки Цзинъянь. – Звони, извиняйся и зови обратно. Она все равно далеко не ушла. Десять минут, и меня у тебя нет. А в Тяньцюань приедешь к обеду. Если Цзинжуй все еще в неадеквате, как раз к обеду я его реанимирую. А если у вас тут все затянется, я и сам с ним в море схожу. – Какое сам! – если затевалось что-то сомнительное, то Юйцзиня было проще пристрелить, чем отстранить. – Я тоже хочу, мне же интересно. Бэмби еще напугаешь. Уставишься не мигая и будешь смотреть укоризненно. – Почему все рвутся кого-то защищать от меня, а не меня от кого-то? – наклонившись к террариуму, смиренно поинтересовался Цзинъянь у полоза. Змеюка молниеносно удрала под корягу. – Видишь! – засмеялся Юйцзинь. – Животное и то чует. Тебя выйдет задобрить едой? – Нет. – Вместо еды опять будешь полдня мечом размахивать? – тут же догадался Юйцзинь. – Чего и сваливаешь. Цзинъянь кивнул, натягивая брюки. Одним глотком допил кофе, кинул в рюкзак начатую бутылку воды и еще одно яблоко. Юйцзинь завалился на освободившийся диван и закинул ноги на спинку. – Сяо Цзинъянь – совершенствование духа и добродетель! Наш путь к процветанию! И экономии ресурсов! – с предвыборным пафосом продекламировал он, наблюдая за сборами. Вторым планом недвусмысленно звучало «и в кого ты такой больной на всю голову?». – И тебе успехов. В совершенствовании духа. Береги себя. Порывшись в рюкзаке, Цзинъянь бросил на живот Юйцзиню пачку презервативов. И под крики «Что? Куда? Стой!» захлопнул за собой дверь. *** Светло-серое небо с темными полосами дождя и нависающими над горизонтом облаками, мутно-зеленая вода с барашками волн. Зимнее море не прятало свою натуру. Огромный чужой организм, с которым лучше не ссориться и мирно сосуществовать. Как сосуществовали с ним люди на бесчисленных островах и островках вдоль побережья. Пусть на несколько самых крупных ходил паром, и туристы летом глазели на заброшенные деревни с домами, поглощенными плющом. На остальных время, войны, смены правительств не меняли ничего. Как ловили рыбу столетия назад, так ловят и сейчас. Как верили, так и верят в небесных покровителей. Как обитали, так и обитают на равных правах люди и духи. Здесь нет разницы между самым возвышенно-священным и низменно-обыденным. А он может валяться на корме, накрывшись курткой. Цзинъянь лениво таскал по одному ореховое печенье из пакета, слушал хлюпанье воды о борт и щурился от редких брызг. Быть – совсем не значить жить. Миг, когда соприкасаются миры – вот что видел несколько дней назад Цзинжуй. Извечное превращение, бесконечное перетекание бытия и небытия между мирами. Обычно они возвращались в мир через пять-десять лет после очередной смерти. Сейчас прошло уже семьдесят пять, как он изгнал пятого брата. – …Смотри… это косяк рыбы. – А это? – Тоже рыба. Вот сейчас, еще метров двести. Вот… что это, по-твоему? – На дне что-то лежит? Чудище твое морское? – Корабль это, дубина. Затонул с войны. Он нигде не обозначен. Цинъяо хочет весной понырять, вдруг что найдем что на продажу, коллекционеры неплохо платят. Ну-ну… кружок юных биологов и мародеров, вооруженный эхолотом, прокомментировал про себя Цзинъянь, слушая краем уха. Корабли – да, а вот чудищ не найдете. В истинном облике для современной техники мы не материальны. Ага… еще, кажется, к знакомым Цзинжуя собрались на какой-то из дальних островов за рыбой и креветками. Зато Цзинжуй явно повеселел, а вот Юйцзинь время от времени бросал в его сторону короткие взгляды. Умный и внимательный Юйцзинь. Пять лет назад, когда Цзинъянь только перевелся и начал работать в местной полиции, даже умудрился залезть в его личное дело. Личное дело подозрительной и асоциальной личности, что трется среди контрабандистов и торговцев оружием. Правда, перед этим офицер полиции, уважаемый и серьезный человек, как раз и сам находясь среди контрабандистов, успел кинуть в спину подозрительной личности огрызок от яблока. Цзинъянь, не оборачиваясь, разрубил этот огрызок на лету. Юйцзиню показалось мало, он кинул второй. Его Цзинъянь рубить уже не стал, а предложил, если так неймется, прямо спросить, что же так интересует. Очень вежливо предложил, приставив меч к горлу. Так и познакомились. А на следующий день первый раз встретились над трупом. – Цзинжуй, высадишь в бухте? – указал Цзинъянь на ближайший остров. Тот молча кивнул. Чудесный ребенок, сказали высадить – надо высадить. Никаких вопросов. – Пойдешь в старое поместье? – Юйцзинь сел рядом. Детство вместе с Цзинжуем не прошло даром, окрестные островки Юйцзинь знал прекрасно. Цзинъянь утвердительно прикрыл глаза. Ни говорить, ни вставать не хотелось, он так хорошо лежал. Юйцзинь внимательно смотрел на него сверху. Протянул руку, словно хотел убрать ему волосы со лба, но заметив его взгляд, не закончив движения, ухватился за леер. – Чтобы хоть знать, где твой труп потом искать. Если в темноте где-то шею свернешь, дело-то к вечеру. Юйцзинь в режиме подозрительной наседки, молча улыбнулся Цзинъянь. Интересует же ведь другое. – Ладно, сам скажешь, с чего маешься весь день. Если захочешь, – недовольно буркнул в сторону тот, заметив его улыбку. – Я останусь у тебя и сегодня? В ответ Юйцзинь вздохнул и обреченно махнул рукой. Цзинъянь из опыта предположил, что это одновременно «ночуй» и «что с тобой таким еще делать». Катер мягко ткнулся в песок. Цзинъянь забросил на плечи рюкзак и перемахнул через борт, уйдя по колено в холодную воду. Он был не в обиде, больше нигде к обрывистому и каменистому берегу было не подобраться. Зато Цзинжуй, как дитя семьи, занимавшейся контрабандой поколениями, знал все укромные места и фарватеры куда лучше всех лоций. – Ночью заберете, как назад поплывете, – бросил Цзинъянь, не оглядываясь. Темные стены и колонны, как всегда, выступили из леса внезапно. Деревья завоевали все свободное пространство, но старое здание упорно сопротивлялось течению времени. А горный ручей уже давно проложил себе русло почти вплотную к ступеням. Цзинъянь медленно опустил руку в ручей, чувствуя упругое сопротивление холодной воды. Коснулся камней на дне, чувствуя их шероховатую поверхность, на них из-за сильного течения нет ни одной водоросли. Вода, деревья, земля. Колыхались в такт дыханию, отзывались шелестом на каждый вдох. Стоит лишь захотеть – серо-коричневый с редкими вкраплениями зеленого покров острова дернется, как шкура у коровы, стряхнет все домишки, дороги, людей и налет цивилизации, как надоедливого овода. Капли воды расплавленным светом медленно стекали с пальцев на землю и листья. Услышьте меня, предки… Поговорите со мной, предки… Скальпель легко прочертил линию по предплечью, порез тут же набух кровью. Цзинъянь несколько раз сжал пальцы – кровь пошла сильнее, падая тяжелыми каплями, смешиваясь с водой, уносясь с ручьем к морю. Под тонким слоем ледяной воды кожа кажется ярко белой, а кровь змеится полупрозрачной красной лентой, чтобы тут же раствориться в водяном потоке. Стать его частью. Сделать его своей частью. Давать жизнь и не властвовать. Оживает вода, оживает земля, оживают камни. Плывут, смазываясь, контуры, камень перетекает в землю. Земля в деревья. Деревья в воду. Вода растворяется в небе. Услышьте меня… Я помню вас… Простите меня… За то, что я сделал. За то, что я не сделал. За то, что хочу сделать. Нет ничего живого, но нет и неживого. Мир замер на границе между «тогда» и «сейчас», между «быть» и «не быть». Бесконечная трансформация реального в мифическое, мира живых в мир мертвых. Тело, земля, вода, камни сливаются с потоком священного времени. Нет того, что есть сейчас, есть лишь то, что останется после. Мир людей и мир духов, мир живых и царство мертвых встретились в одной точке, в одном человеке. *** Горит земля. Горит воздух. Горит небо. Гарь и кровь пропитывают собой каждый камень, каждый клочок земли. Мертвые всюду на любой улице, на пороге любого дома. Застреленные, зарубленные, со вспоротыми животами, зверски изнасилованные. Пол, возраст, гражданский, военный не значат ничего. Убивают всех, включая старух и грудных младенцев. Стрельба на улицах не затихает ни на миг, что днем, что ночью. Каждый выстрел — это чья-то прервавшаяся жизнь. При въезде в город – гора обгоревших останков в человеческий рост. Согнанных к воротам гражданских и пленных сначала взорвали минами. Тех, кто остался жив, облили горючим и подожгли. Последних выживших добили штыками. Полторы тысячи человек – только у одних ворот. Под стенами города тела свалены неряшливой кучей в ров общей могилы. Длина рва – уже триста метров. Воды Чанцзян побурели от крови. Пленных загоняют в реку тысячами и расстреливают из пулеметов – кто не умрет от пуль, захлебнется в воде. Возможно, это лучше, чем быть закопанным заживо… Бойня идет уже второй месяц, начиная с декабря. Работа в госпитале и принадлежность к Международному комитету защищают его. Каждый день через него проходят десятки раненых, сотни пострадавших. Он делает все, что возможно, и даже больше, но это капля в море. На каждую тысячу спасенных – две погибших. Ткань бытия вибрирует и стонет, как натянутая струна. С каждым днем все сильнее и сильнее. Цзинъянь не хочет гадать, когда она порвется. Он и пятый брат рвут мир на части – порядок и хаос. Они с братом близко. Опасно близко. Он видит и чувствует каждую смерть. Каждый день, каждый миг… Ведь это его люди, это он, это его земля. Слишком много смертей на этот проклятый богами кусок земли. Слишком много неприкаянных духов безвинно убитых людей. Если он не может помочь живым, он должен помочь мертвым. В заброшенном храме в холмах давно лишь голый камень стен, мокрый и пустой алтарь, засыпанный листьями. В дырах крыши просвечивает серое зимнее небо и голые ветки деревьев. Цзинъянь смахивает листья с алтаря, наливает вино, зажигает ритуальные благовония. Оранжевые огоньки тлеющих палочек в полумраке выглядят глазами неведомой мелкой тварюшки. Он медленно опускается на колени перед алтарем. …Придите ко мне, и я приму вас. Я проведу вас. Не дам вам обратиться в хаос. Вы не станете одинокими душами, что бесцельно носит по свету. К которым никто не обращается по имени. Которые никто не накормит и которым никто не возожжёт благовония. Придите… Все – от младенца, убитого вместо с матерью на пороге дома, до зарубленного на спор мечом пленного солдата. Придите… И они приходят. Но приходят не только они. На светлый прямоугольник пола падает тень. Кто-то стоит в дверях храма. Цзинъянь знает, кто стоит у него за спиной, но не оглядывается. Поминальный обряд должен быть завершен. … И я покажу тебе нечто, отличное От тени твоей, что утром идет за тобою… Тень за спиной медленно поднимает руку с пистолетом. …Вы все заслужили память о себе. Выстрел. …Я помню вас – каждого… Выстрел. Цзинъянь оседает на бок. Запах пороховой гари смешивается с запахом крови. И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку… …Я знаю вас по имени – каждого… Выстрел. Этот отбрасывает на спину. Сквозь звон в заложенных от грохота ушах почему-то слышно тихое звяканье, с которым падают гильзы. …Я буду вас помнить – каждого. Он захлебывается собственной кровью, хлещущей в горло. Черный силуэт в слепящем прямоугольнике света вновь поднимает руку. Я покажу тебе ужас в пригоршне праха… Выстрел. Небо рушится на землю. *** Огненный вал катится от края до края небес. Набирает силу, сминает, как ребенок в кулаке облака. Гонит их перед собой, как пес отару овец. Я вернулся! Огонь в небе и яростное торжество. Меня не было восемь лет. Ты ждал меня, пятый брат? Огненный смерч бушует на земле, пожирая город. Содрогается от крика земля. Пронзительно громко звенит трамвай. В дрожащих солнечных лучах танцует то ли пыль, то пух от чего-то цветущего по весне. Поток людей мирно течет мимо, обтекая и веранду кафе, и газетный киоск, и мальчишку-продавца каштанов напротив. Выплескивается редкими цветными каплями на проезжую часть, проскальзывает между черными жуками машин. Чужие люди, чужая земля… Я вернулся, пятый брат. К тебе, на твою землю. Я думаю, ты уже заметил. И со мной пришли все триста тысяч жаждущих мщения душ. Ты знаешь, где я. Я жду… Он чувствует: дракон кипит от ярости и жаждет убивать. Оба дракона хотят одного – убивать. … И я покажу тебе нечто, отличное… Мы не сражаемся в истинном облике больше шестисот лет – пришло время это исправить. …От тени твоей, что утром идет за тобою... Двадцать ли, десять, пять… Движение в облаках где-то далеко за горизонтом, не видимое никому, кроме него, но ощущаемое лучше всякого радара. Я жду, пятый брат. …И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку… Хотя Цзинъянь не признается даже себе, что больше всего ждет другого – который так и не идет. – Вблизи – как солнце, вдали – как грозовые облака, прекрасен молодой господин… – раздается надтреснутый голос. Цзинъянь поднимает взгляд – на него смотрит старуха. Не вставая, он вежливо кланяется. Та улыбается в ответ, помолодев лет на двадцать, и еще несколько секунд Цзинъянь провожает взглядом в толпе ее сгорбленную спину в бежевом платье. Рядом. Совсем рядом. Пламя рванулось ввысь. Пыль. Раскаленная пыль от земли до неба. Нет даже развалин, лишь мелкий и кое-где горящий мусор, насколько хватает взгляда сквозь серо-желтую муть. Вдали, как редкие утесы в море, возвышаются несколько полуразрушенных закопченных зданий. Он помнит сгорбленную спину в бежевом платье в толпе. От людей не осталось даже пепла. От пятого брата тоже не осталось ничего. Я покажу тебе ужас в пригоршне праха... Само время застыло в оцепенелом молчании. *** В городе никогда нет таких звезд. Цзинъянь смотрел в небо, растянувшись на досках перед входом в старое поместье. К ночи похолодало и растянуло облака. Он должен был сегодня прийти. В канун своей смерти, в канун смерти всех тех, кто погиб той зимой больше восьмидесяти лет назад. Простите… Простите, что предаю вашу память… Простите, за то, что я собираюсь делать… Он слишком часто делал выбор между «хочу» и «должен». И сейчас он сделал его вновь и вновь не в пользу «хочу». …Есть «три начала» — Небо, человек, земля. На фоне противостояния инь и ян любой третий элемент придает промежуточность и одновременно устойчивость конструкции. Инь и ян не трансформируются друг в друга одномоментно, но существует некая промежуточная стадия, объединяющая и одновременно явно разделяющая их, — так и рождается устойчивая триединая структура… Мысли бродили расслабленно и отрешенно. Цзинъянь не слишком любил все эти теории, хотя неплохо в них разбирался. Не как теоретик, а как сугубый практик. Он тихо фыркнул от иронии ситуации. Порез на руке отозвался слабым отголоском боли. Перевязать надо бы сильнее. Он изгнал пятого брата из этого мира. Из-за него ушел из мира Линь Шу. Дракон и Цилинь должны вернуться. Он должен вернуть их в мир. Светлым прямоугольником моргнул экран смартфона: «Мы тебя ждем. Не убейся в лесу по дороге, духовно богатая личность»