Золото и уголь

«Я молю, пророк зловещий, птица ты иль демон вещий, Злой ли Дух тебя из Ночи, или вихрь занес сюда Из пустыни мертвой, вечной, безнадежной, бесконечной, — Будет ли, молю, скажи мне, будет ли хоть там, куда Снизойдем мы после смерти, — сердцу отдых навсегда?» И ответил Ворон: «Никогда». Эдгар Аллан По, «Ворон»

Потом, когда Джеймс обдумывает все это чуть лучше, он находит несправедливым тот факт, что впоследствии, когда ты узнаешь о событии, ты мгновенно переносишься обратно во времени, как заправский док Браун, и испытываешь зудящий, болезненный стыд за то, что в момент трагедии мог спокойно есть чипсы и смотреть любимый сериал — что ничто в твоем сердце не екнуло, что телефон стоял на беззвучном режиме и никто не сумел бы до тебя дозвониться, что ты оказался таким мудаком по итогу, что лучше бы в пять лет утонул. Вообще он правда тонул в пять лет — если быть совсем точным, то он запутался головой в пластиковом пакете и очнулся уже в больнице, и мать плакала, заламывая руки, а отец стоял бледный и держался за ее плечо так, что казалось, сейчас упадет. Джеймс не был уверен, что и вправду видел родителей такими взволнованными после этого — потом, где-то в его девять лет, был тяжелый развод, рыдания и крики, а затем частная школа. Но, конечно, важно другое: то, что когда его хорошую подругу Джессику забивали монтировкой насмерть где-то неподалеку от их частной школы-пансиона, он сидел в своей комнате, игнорируя праздник дня основания пансиона, как делал всегда, читал учебник по географии и отчаянно зевал, думая, что кары небесные могли бы поразить его прямо сейчас — все лучше, чем завтра идти на урок, пусть даже там будет Джессика. Он пошел на урок, да. Но Джессики там не было. Зато потом по всей школе разнесся слух о том, что через пару дней после празднования приходили копы, что они спрашивали у директора и учителей что-то про учеников, про учебный процесс, про то, насколько вероятно то, что ученик — или ученица — сможет выбраться за пределы охраняемой территории в одиночку, про то, что там со сваленными в углу двора пустыми баками с облупившейся краской, заросшими мхом так сильно, что не было даже понятно, какого цвета металл был изначально. В общем, сложить два и два было не так уж трудно, тем более, что соседки Джессики языков за зубами не держали. Вот тогда-то Джеймс и подумал, что многое бы отдал за то, чтобы не чувствовать себя таким ублюдком, чтобы верить в то, что когда Джессика кричала от боли где-то там, в темных переулках, его охватили страх, трепет, и по спине роем пробежали ледяные мурашки. Но принимать его жертвы было некому — и он мог только тупо надеяться на невозможное чудо и рассматривать стену с пришпиленным на него рисунком, который Джессика подарила ему в знак дружбы. *** Выставка фотографий и рисунков, посвященная безвременной кончине Джессики Айронвуд, заставляет Джеймса хотеть умереть. Он стоит неподалеку от первых рядов и кожей чувствует все эти взгляды, все эти жадные вопросы, вертящиеся в головах у всех — ух ты, смотри, это же тот мрачный парень, с которым Джессика так хорошо дружила! Смотри, наверное, он что-то знает, как бы спросить так, чтобы не было очень бестактно, но чтобы узнать побольше, а кто-нибудь вообще с ним общался, чтобы подойти сейчас? Джеймсу хочется крикнуть: говорите уже, хватит молчать! Но на него посмотрят как на идиота, а учителя начнут бы по-настоящему перешептываться: может, настоять на частых визитах к психологу, может, у бедного юноши скоро случится нервный срыв? А ученики будут пораженно молчать, но неистово жалеть, что нельзя воспользоваться таким щедрым предложением. Он никогда не любил внимания — сразу закрадывались мысли о том, что с ним что-то не так, раз все вокруг жадно пялятся — но сейчас оно окружает его жарким коконом болезненного любопытства и интереса; внимание класса, в общем-то, всегда принадлежало Джессике, но сейчас, потеряв ее, рушится на него. Пансион всегда был своим отдельным миром, вещью-в-себе, так задумывалась эта система, такой и оставалась на протяжении многих десятилетий; такие страшные новости были редкостью, а участие в них прекрасной и улыбчивой девушки, знакомой, казалось, каждому ученику, было пикантной вишенкой на торте. Так что он понимает причину всех этих измышлений, но черт побери, будто бы ему от этого становится легче. Он утыкается взглядом в щебень аккуратной дорожки и рассеянно прослеживает глазами границу между ней и пожухшей, но когда-то зеленой лужайкой — насколько хватает взгляда и где эту границу не загораживают люди. Вообще скоро должна закончиться официальная часть, и ученикам можно бы разойтись, и сам Джеймс может отказаться присутствовать, сославшись на плохое самочувствие — но его режет по живому, когда он представляет, что о нем потом будут шептаться еще больше: слышали, друга Джессики не было на выставке, может, они встречались, и ему теперь совсем плохо, а может, он ее и убил, слышали про всех этих сумасшедших влюбленных, а? Джеймс и сам себе не может объяснить, почему ему так паршиво об этом думать — все эти кривотолки с того момента, как о смерти Джессики было объявлено официально, стали для него какой-то больной навязчивой идеей, за которой пряталась та самая, страшная и очевидная. Джессики нет и никогда больше не будет. Когда, наконец, отданы все почести и продемонстрированы все работы — разумеется, большинство из них были типично милыми, потому что не планировалось никакого посвящения погибшим, а потому присутствие на всем этом балагане имени Джессики кажется насмешкой — толпа будто бы вздыхает с облегчением; Джеймс так уж точно чувствует, что скинул с плеч один из камешков, составляющих его гору. Проблема теперь в том, что он не может продолжать пялиться на границу между щебнем и травой, и нужно делать что-то дальше — мир продолжает нести его своим течением, хотя единственное, чего Джеймс хочет, — просто запереться в комнате в одиночестве и сидеть там безвылазно, пока сам не забудет имени Джессики. На самом деле, после выставки ему полагается пойти в библиотеку и подготовиться к завтрашнему уроку — но Джеймс чувствует, что если сейчас увидит еще хоть один сочувственный взгляд, если кто-то еще из учителей посмотрит на него с этим безликим доброжелательным выражением лица, он будет орать, пока не охрипнет; так что он сначала кидается в туалет — хотя бы умыться и взбодриться ледяной водой. И только там Джеймс рыдает. Ему до одури хочется разбить зеркало, разбить хоть что-нибудь, но даже в таком состоянии он помнит слова отца, помнит бесконечные уроки о том, что он должен будет платить за все свои промахи из своего кармана — а на эти деньги он собирается начать новую жизнь после пансиона и не намеревается тратить хоть самую малость. Пожалуй, только потому, что он расстроен и измотан слезами и горечью, невозможностью снова сделать что-то отчаянное и злое — только потому он, стиснув зубы и наскоро умывшись (какая вообще разница, если лицо уже опухло?) — направляется туда, куда не пошел бы ни за что в здравом уме. *** Он толкает дверь в третью арт-галерею почти со злостью, почти желая, чтобы кто-нибудь подошел к нему и спросил про Джессику, чтобы он мог разбить кому-нибудь нос и измазать кровью костяшки пальцев. Но его постигает ожидаемое разочарование: как он и предполагал, единственная, кто здесь оказывается — сидящая на полу Рэйвен, равнодушно обернувшаяся к нему и скользнувшая взглядом одновременно по его лицу и по захлопнувшейся двери за его спиной. К его счастью, она, видно, попросту не находит его присутствие хоть сколько-то интересным и вновь возвращается к своему блокноту с зарисовками. О Рэйвен ходили разные слухи, один лучше другого — ее за глаза называли вороной: за имя, за вечно растрепанные темные волосы, за манеру сидеть нахохлившись, — и Джеймс слышал страшилки про то, что на самом деле эта девчонка призрак и жрет души тех, на кого ей укажет Дьявол. Еще ее считали едва ли не ведьмой, но это была тема для пересудов только между совсем уж повернутыми на мистике ребятами; а еще поговаривали, что Рэйвен лежала в психиатрической клинике, а ее отец был наркоманом и алкоголиком, который спаивал и ее тоже. Разумеется, правду можно было узнать от самой Рэйвен — но точно так же, как никто не спросил бы у Джеймса про Джессику, никто бы не набрался духа спросить у Рэйвен, откуда она и правда ли, что она в третьей арт-галерее делает наркотики. Джеймса не интересовала Рэйвен — ни раньше, ни сейчас, но правила хорошего тона, вбитые, казалось, в подкорку, заставляют его неохотно буркнуть:  — Привет. Внезапно ему болезненно хочется, чтобы именно Рэйвен начала выказывать ему сочувствие, и у него был повод попросить ее уйти из галереи — угрозами или уговорами, кто знает. Но странная девчонка только поворачивает и голову и бесстрастно отвечает:  — Привет. Разговор заглухает. Если в момент той истерики в туалете Джеймс думал, что ему будет достаточно и того, что неподалеку будет только один человек — даже не обязательно Моника — то сейчас он понимает, что ему вообще противно присутствие людей.  — А ты разве в полнолуния не летаешь на шабаши? — спрашивает он грубо, но совесть не ропщет — слишком он раздражен и вымотан своим гневом на все вокруг. Рэйвен откладывает блокнот в сторону и смотрит на него слишком спокойными серыми глазами — ему кажется, что ее радужка и белок отделены друг от друга только одной четкой линией.  — Не летаю. И сегодня, кажется, не полнолуние.  — А тебе не пора насылать порчу?  — Я не понимаю, чего ты добиваешься, — голос Рэйвен не меняется. Ее взгляд блуждает по его лицу — хочется отряхнуться, как от паутины. Джеймс даже инстинктивно поднимает руку, но тут же ее опускает.  — Ты не могла бы уйти? — ему вдруг становится болезненно стыдно: слова достаточно просты, чего ему стоило начать с них, а не бросаться на ни в чем не повинную девушку с дурацкими оскорблениями? — То есть. Пожалуйста.  — Если ты пообещаешь, что уйдешь через час, — Рэйвен складывает блокнот и карандаш в сумку и, накинув ее на плечо, поднимается на ноги. — Мне нужна готовая зарисовка завтра, а это — единственное место, где я могу нормально рисовать.  — Как хочешь, — отзывается он, откидываясь на стену и закрывая глаза. Ему не хочется спорить, не хочется возражать, что она может пойти куда-нибудь еще, что ему нужно больше часа — может, ему вообще нужно все время мира, хэй, почему нет — он рад, что хотя бы ненадолго остался в полном, беспросветном одиночестве, и, кажется, ему даже удается вдохнуть немного воздуха полной грудью.