Кома

      Их корабль прибыл в Японию ранней весной.       Фёдор, вяло настаивающий на путешествии в самолёте, быстро сдался под напором Гоголя, прежде никогда не видевшего даже моря и самолично купившего и билеты на судно, и арендовавшего номера в отеле, вид из окон которого открывался на океан.       — Мы только на самолётах и передвигаемся, сколько можно, Федь?!       Тем ироничнее было то, что у Гоголя, жаждущего живописных водных видов, разыгралась морская болезнь и все время пути он провел в каюте, наслаждаясь видами лишь в те редкие моменты, когда находил в себе силы выбраться на палубу, с которой в скором времени опустошал желудок прямо за борт. Пассажиры брезгливо воротили носы, Достоевский устало вздыхал и укоризненно взирал на безмолвно потешающегося Гончарова, пока Пушкин сочувствующе тянул Коле бутылку воды.       Стоит ли говорить, что, едва заселившись в свой номер, Гоголь первым делом сдвинул тяжёлые шторы на окнах, чтобы не видеть ставший в миг ненавистным океан?       Зародившаяся в Коле ненависть к морской стихии была столь сильна, что даже передвигался по портовой Йокогаме он спешно и в основном телепортами, с отвращением вдыхая пропитанный запахом рыбы и водорослей воздух, брезгливо морщась и страдальчески стеная и жалуясь каждому невольному слушателю.       Позднее Фёдор мог честно сказать, что даже скучает по тем временам, когда от жалоб Николая хотелось заткнуть себе уши и сбежать от него в другое помещение. Потому что видеть Николая восторженного и делящегося своей радостью со всеми окружающими, было… Страшно? Да, самоубийственная радость Гоголя была страшной.       Коля полюбил ранее ненавистную Йокогаму, раздирающую лёгкие запахами океана, спустя месяц после их прибытия, безнадёжно поражённый в самое сердце трепетным цветением сакур. Из-за холодов они в этом году зацвели поздно, в апреле, но в Гоголе любовь расцвела даже раньше, когда отстраненный взгляд управляющего Небесным казино задержался на нем на какую-то долю секунды.       Первые лепестки сакуры, опустившиеся на землю в этом году, оторвались отнюдь не от изящных ветвей деревьев. Их, надрывно кашляя, сплевывал горстями Гоголь, заливаясь радостным смехом, пока японские вишни только начинали распускать бутоны, источая нежный аромат, перебивающий ставший привычным запах порта.       — Ты создал его слишком идеальным, — однажды заявил Гоголь, укоризненно взирая на Достоевского. — И в то же время слишком несовершенным!       А Фёдору даже не нужно было уточнять, чтобы понять, о ком идёт речь. После того, как Коля впервые увидел Сигму, только о нем и говорил, делясь своими чувствами со всеми и нисколько не стесняясь этого. Если бы он ещё поделился ими с Сигмой, все стало бы значительно проще, однако именно ему Николай ничего говорить не собирался.       — Он похож на эти сакуры, знаешь? — Фёдор неопределённое пожимает плечами, зная, что ответа от него вовсе не ждут. — Недолговечное изящество и краткий миг красоты, к которому они идут целый год… Он прошёл три года, чтобы засиять на небосводе Йокогамы в созвездии своего казино, но его звезда погаснет быстрее, чем отцветут эти сакуры. Жаль, что я этого не увижу.       Гоголь смеётся, давясь кашлем и отхаркивая в ладонь очередную порцию нежно розовых лепестков. Он в восторге и от Сигмы, и от своих чувств, и даже от ожидающей его участи. Ему совершенно не жаль ни себя, ни человека, любовь к которому расцветала у него в лёгких.       Фёдор, если честно, совершенно не понимает, что творится в ненормальной голове его друга. Когда-то он был способен понять, но любовь делает и нормальных людей безумными, Николаю же она, кажется, окончательно затуманила рассудок. Гоголь знал обо всех его планах, но, продолжая давиться цветами, лишь трепетно ожидал окончания своего выступления в этой пьесе, не собираясь ничего менять.       С любовью рассматривая лепестки в ладони, Коля, драматично вздыхая, вслух сожалел лишь о том, что не увидит, как увядает утративший все Сигма, да и сам он умрёт значительно раньше, чем болезнь сделает свое дело.       Достоевский, на миг завороженный этой сценой, с трудом отводит взгляд, наконец понимая эмоции тех пассажиров на борту. Брезгливое отвращение от взгляда на нечто столь неправильное и неприглядное, выставленное на показ.       «Пожалуй, за всю свою жизнь Сигме повезло только единожды: всю силу «трепетной» любви Гоголя он на себе так никогда и не узнает…» — подумалось Фёдору, вновь обратившему взгляд на Гоголя, в этот как раз момент мечтательно улыбнувшегося.       Воистину отвратительно…