Десять разговоров с лидером

Боль возвращалась медленно. От покалывания в руках до невыносимой рези в груди. Болью ломило виски, ныли затекшие мышцы. Но, различив среди запаха спирта и медикаментов едва слышный аромат пионов, Кюхен пересилил себя и открыл глаза. Потолок был другим. Низким и пожелтевшим от времени, истинно больничным, без каких-либо осточертевших трещин. Боль рвала на части, но Кюхен не мог не радоваться ей. Если было так больно, то сейчас он точно не спал. Просто невозможно не проснуться от этого. Он почувствовал неуверенные прикосновения к своим щекам, после чего услышал резкий выдох и тихий, но надрывный плач. Его лицо покрывали осторожными поцелуями, так же, как было в детстве, когда родители просто не знали, куда деть свою нежность. Но сейчас эта нежность была отчаянно-счастливой. Обреченной. Кюхен не мог ничего сказать. Только лежал и чувствовал все это. Чувствовал. Мать и отец говорили с ним, но на этот раз он не вслушивался в слова, просто тихо радовался близости, не понимая, почему щекам стало так горячо, а комната перед глазами стала так расплываться. Мир приходил в себя вместе со слезами, эмоциями, запахами, ощущениями, вместе с голосами, разрывающей болью и не менее разрывающим счастьем. От осознания того, что теперь успеет сделать все, что не успел, хотелось плакать еще больше. И Кюхен плакал, впервые считая это не поражением, а маленькой победой над собой. Плакал, потому что мог себе это позволить. Плакал, потому что был сильным, раз пережил это. Плакал, потому что проснулся. Плакать было тяжело и больно, как будто бы каждая слеза с треском отрывалась от сердца, но с каждым разом Кюхен чувствовал себя все более и более живым. И благодарным. Они приходили по очереди. Либо выкраивали свободный час в расписании, либо избегали друг друга, потому что каждому было что сказать исключительно наедине. Кюхен слушал. Слушал и улыбался. Улыбался и плакал. Плакал и становился сильнее. Становился сильнее и ждал следующего. Он понимал, что даже авария не могла кардинально поменять отношение к нему. Понимал, что навсегда останется маленькой зубастой сволочью, по-своему заботливой, но готовой в любой момент выставить вперед иголки. Понимал, что поводов скалиться будет еще очень, и очень много. Но стена между ним и остальными постепенно таяла, трескалась и со временем разваливалась на мелкие кусочки. Кюхен понимал это и улыбался. Улыбался и продолжал ждать. Каждый раз, когда открывалась дверь в палату, Кюхен говорил себе, что это будет не сейчас, но все равно продолжал надеяться, что вот, вот сейчас он прекратит ждать и надеяться. Это произошло через несколько часов после того, как Кюхен, наконец, переступил через гордыню и спросил, где лидер и не получил никакого однозначного ответа, кроме «Он тоже серьезно пострадал». Дверь открылась в тот момент, когда Кюхен уже почти перестал надеяться. Дверь открылась и, нехотя повернув голову вбок, Кюхен почти испугался, что снова спит. Итук стоял на пороге, одетый в светло-голубую больничную пижаму и почти с головой замотанный в повязки, под которыми, как Кюхену сказали, скрывались многочисленные швы, которые вот-вот должны были снять. Лидер неуверенно прошел вперед под недоверчивым взглядом, держа в руках до боли знакомую черную сумку. - Я подумал… - неуверенно начал он. Они все еще были не из тех людей, которые станут размениваться на приветствия. Особенно после такого. - Подумал, что он тебе дорог. Вчера его привезли из ремонта. Итук поставил сумку с ноутбуком на стул и неуверенно посмотрел на младшего, совершенно не зная, что еще можно сказать. Вместо благодарности Кюхен медленно, насколько хватило сил, протянул лидеру руку. «Я боюсь, что наши с тобой отношения никогда не изменятся, хен». Итук смотрел на руку долго, так долго, что у Кюхена почти закончились силы держать ее на весу. «Все в твоих руках». Кюхен закрыл глаза и приготовился сдержать волну разочарования, но в этот момент горячие пальцы обхватили его ладонь. Кюхен не успел ничего сказать, как лидер наклонился и крепко его обнял. Было больно. Но оно того стоило.