Вера и Террор. Подлинная история "Черных драконов"

      Каждому поколению свойственно считать себя призванным переделать мир.       Альбер Камю       — Где же ваша правда: «Выживает сильнейший!»? — издевательски спрашивал теперь майор Джексон Бриггс.       Минуту Джарек находился в мертвом ступоре, уставившись в одну точку мутными безумными глазами и кусая губы. Наконец-то появились силы произнести слова, описать то, что засело в душе. Он метнул на Джакса дикий озлобленный взгляд, шатнулся в сторону и выхватил нож.       — Вы стреляли в спину, а он смог уйти с улыбкой на лице! Так кто сильнее?! Что, ничтожество, нацепил железяки на руки и возомнил себя богом?! Увы, зачастую умирают именно те, кто достоин жить. Но «если нам суждено уйти, — повторил Джарек слова Кэно, — то мы уйдем достойно»! For the Greater Good of God!       Одним махом ножа он перерезал глотку одному из спецагентов и выхватил из его рук автомат. Очередь вдвое проредила ряды людей в форме, но прежде, чем они опомнились и начали стрелять в ответ, окутанный сталью кулак Джакса ударил Джарека наотмашь по лицу. Послышался хруст костей. Новый, в разы мощнее предыдущего, кибернетический усилитель сработал так, кулак майора раздробил террористу челюсть, выбил несколько зубов и переломил шею. Джарек упал, как подкошенный, раскинув руки и выронив нож и автомат. От правого уголка рта на бетонный пол тонкой струйкой засочилась светлая кровь. Он умер с открытыми глазами, в которых навсегда застыло выражение ненависти, гнева и безумия. Он умолк навсегда, но его последние слова будто парили в задымленном воздухе: «Мы уйдем достойно. For the Greater Good of God!». * * *       Кобра сидел в допросной за металлическим столом, и над ним мигала одна тусклая лампочка. Из полумрака в его глаза вглядывался майор Бриггс. Тело Кобры было покрыто кровоподтеками и ссадинами, волосы и одежда вымокли от пота, по лицу и шее стекала кровь.       — Дайте мне воды! — умолял он майора надрывно и невнятно — похоже, у него была сломана челюсть.       — Расскажешь все — и дам, — отвечал Джакс с такой издевкой, что Кобре становилось трудно дышать от гнева. Но даже зла не хватало, чтобы забыть о боли во всем теле.       — Что, доволен, что переломал мне кости, поотбивал почки, печень, повыламывал суставы? Но это не изменит того, что ты лишь вонючая шестерка! Ты понятия не имеешь ни о «Черном сентябре», ни о Войне Судного дня, ни об Афганистане! За что только тебе страна и берет, и звания, и кибернетические усилители?! Видимо, просто за то, что ты черный! Бей меня хоть до смерти — а я ничего не скажу!       Джакс встал и ударил Кобру по спине. Что-то хрустнуло, Кобра растянулся на столе, заходясь удушливым кашлем изо рта у него пошла кровь. Анархист пытался сплюнуть, но не получилось — кровь продолжала сочиться из его горла, он выкашливал ее при каждом выдохе.       — Я больше не буду тебя бить, — с усмешкой заявил Джакс, — а вот Кире, наверное, сломаю челюсть…       Кобра поднял взгляд в таком выражении, будто он молился. Он не мог произнести ни слова, но из его серых глаз потоком лились горячие слезы.       — Не трогай ее, тварь ты беспринципная! — рыдая, прокричал он. — Я все скажу! И про теракты, и про Кабала…       — А что Кабал? «Самоубийство», — говорят эксперты.       Кобра закрыл лицо руками, не в силах совладать с рыданиями. Он никогда не чувствовал себя таким ничтожеством и подлым трусливым предателем, как сейчас. Но мысли о Кире заставили его говорить:       — Кабала убил я…       Джакс сел напротив, скрестил на груди идеально восстановленные техническими специалистами Разведывательного агентства руки с испачканными кровью кулаками и стал с довольной улыбкой слушать исповедь русого террориста.       — Киньте его в одну камеру с Мавадо! — злорадно ухмыляясь, приказал майор после допроса.       Кобра опешил.       — Что ж ты за тварь, мать твою! — простонал он, глядя на ухмылку Джакса и мечтая разорвать этот черный рот, чтобы по самодовольному лицу майора потекла кровь. Так, как сейчас она струилась по его собственному опухшему от побоев лицу. Задыхаясь, Кобра из последних сил зашагал к камере, кинув на прощанье майору:       — Будь ты проклят, сукин ты сын!       Мавадо стоял у стены камеры, злорадно смеясь.       — «Черные драконы». Ну что, обрели свободу, анархисты сраные?       Кобра отвернулся и ничего не ответил.       — Как там Кэно? — продолжал глумиться над ним лидер «Красных драконов». — У этого животного остался хоть один чистый костюм — для деревянного ящика?       — Не смей осквернять память Кэно, ушлепок ты шизонутый! — буквально прорычал Кобра, сжимая кулаки.       Мавадо засмеялся.       — Знаешь, Кобра, — смеясь, говорил он, — мне, как и всем вам, вынесли смертный приговор. Знаешь, почему я еще жив? Как бывшему союзнику, агенты оставили мне право на последнее желание. И я пожелал увидеть смерть «Черного дракона».       — Не дождешься! — прохрипел Кобра.       Он собрал все свои последние силы, всю свою злобу и отчаянье. Его сжатый кулак уже начал дрожать и болеть от напряжения, на правой руке выступили вены, когда он замахнулся и ударил Мавадо в грудь.       Дыхание бывшего матадора сорвалось, он услышал хруст собственной грудины. Его сердце просто обезумело в груди, затрепетало, как крылья перепуганной птицы, и в одно мгновение остановилось навсегда. Лидер «Красных драконов» упал замертво, на полу тюремной камеры в беспорядке легли складки его алого плаща.       Кобра обессиленно упал у стены. Он чувствовал жгучую боль в правой руке, но она была ничтожна в сравнении с болью душевной. Сквозь слезы он видел, как на исполнение смертного приговора ведут Киру. Она пела песню группы «Мастер», под которую в баре «Valhalla» танцевала с Кэно много лет назад:       Пей, звонарь, за нашу грусть,       За любовь и черный блюз,       Белый свет везде…       У его камеры женщина остановилась и замолчала. Молодой мужчина смотрел на нее распахнутыми покрасневшими глазами, в которых была бескрайняя тоска и скорбь.       — Прощай, родной, — тепло улыбнувшись, сказала она.       Кобра открыл рот, но ничего не смог сказать. Он не ожидал такого отношения, пусть даже в час смерти, и не считал себя достойным в последнюю минуту таки стать своим. Он просунул руку между прутьев решетки и провел ладонью по смуглому лицу Киры. Сзади стоял и посмеивался Джакс.       — Знаете, — обратилась к майору Кира, повернув к нему опечаленное лицо, — я хочу попросить Вас об одном. Не за себя. За Кэно. Похороните его на кладбище Статен-Айленда, острова, о котором он мечтал. Прошу Вас. Он заслужил.       Джакс молчал.       — Что ты молчишь, сукин сын! Что, нас за людей не считаешь?! — закричал Кобра, выплескивая всю горечь и боль. — Как и ваша гребаная, в конец охреневшая власть, будь она навеки проклята! Которая разрешила вам казнить нас вот так, без суда, да?!       — А вы и есть нелюди! — басом выкрикнул в ответ майор. — Сколько жизней вы погубили, зверье!       Кобра смотрел на Киру, и его сердце стонало.       — Расстреляйте меня первым! — закричал, срывая голос, он. От крика в груди проснулась давящая боль, Кобра закашлялся и сплюнул на пол камеры сгусток запекшейся крови. Боль в груди становилась сильней с каждым вздохом. Кира протянула к нему ладони, насколько позволили цепи на руках и ногах, прикованные к поясу, и крепко взяла его за руку.       — Уже ничего не изменить, родной, — прошептала она. — Смирись. Будь сильным в последние минуты.       Она ушла. Молодой анархист слышал, как она тихо напевала на прощанье:       Я пепел на ветру,       Пыль и пепел на ветру…       Он подхватил мотив, глядя ей вслед, ловя каждое движение жадным взором, осознавая, что видит ее в последний раз:       И звони, звонарь, зарю, звони —       Добрым словом братьев помяни.       Бог с тобой, звонарь, и Бог со мной —       Ветер всех развеет над землей…       Из глаз Кобры снова начали течь слезы:       Мы — пепел на ветру.       Мы только пепел на ветру…       Кобра лег на холодный пол камеры и безудержно зарыдал.       — Я ничтожество! — одолевала его навязчивая мысль. — Ничтожество. Право, это звучит смешно! Кэно всегда был прав — я гребаный слабак! Я подвел его. Да, да, я, конечно, знаю, что он говорил так, чтобы я пытался доказать ему обратное, чтобы я стал сильным… Но я не стал! Я недостоин того, чтобы жить!       Он обыскал труп Мавадо, но не нашел ничего, чем можно было бы свести счеты с жизнью.       — Хер с ним! — Кобра плюнул в сторону. — Ждать осталось недолго.       Он снял с мертвого тела Мавадо ассимметричный кожаный плащ с ярко-красной подкладкой и накинул его на свои плечи. Плащ сидел хорошо, его блестящие черные складки эффектно разошлись по спине молодого мужчины.       — Кобра, на выход! — услышал он бас майора Бриггса.       Кобра еще раз поправил на себе плащ. Чувствуя его тяжесть на плечах, он пытался убедить себя в том, что хоть в чем-то он оказался победителем, оказался сильным, оказался не слабаком. И с этой эйфорией от победы над самим собой под маршевый грохот презренных цепей он гордо пошел на смертную казнь, и черно-красный плащ Мавадо торжественно развивался за его спиной. * * *       Капитан Соня Блейд, получившая за исполненную миссию повышение в звании и награды, планки которых украшали теперь ее облегающую серую куртку, сидела в своем кабинете, прислонившись к стене, кинув на стол пистолет и закрыв лицо руками. Множество людей — политиков, служивых, представителей СМИ и всяких фондов и организаций, помогающих жертвам терактов и борющихся за мир — ждали ее где-то за стенами штаба, чтобы вознести ее, воспеть ее героизм, поздравить ее с успешным завершением личной миссии. Она разделалась с самым опасным террористом в мире, практически в одиночку нашла и убила его — и теперь не чувствовала ничего, кроме горького осадка в виде однозначного ощущения, что поздравлять ее было не с чем. Из ее разгоряченного сознания не шел посмертный образ лидера «Черных драконов».       — Это должно было быть не так! Как-то иначе, не могу понять… но не так. Может, мне нужно было, чтобы он страдал? Так он страдал, с такими-то ранами, понятное дело. Или мне нужно было видеть его мучения? Нет-нет. Я столько раз представляла себе, как убиваю его, медленно и мучительно, как намеренно истязаю, и рука бы не дрогнула! Всегда была уверена, что не дрогнула бы. Дьявол, а сейчас с чего-то это чувство, что нечем тут гордиться. Лучше бы рука дрогнула — это было бы по-человечески… Проклятье! Я просто не понимаю, как теперь жить! Построить такую карьеру — и все ради убийства одного человека! Одного, мать его, человека — никуда от этого не денешься. Проклятье! Ведь это мои слова: «Он — не человек! Такие, как он, зря землю топчут!». А по сути… чем я лучше, чем он?! Убийца. Профессиональный, хладнокровный убийца. Да, он убивал невиновных, в отличие от меня, но с другой стороны… Только чрезвычайно гордый и глупый человек мог возложить на себя функции вселенского правосудия! Да уж. Так все заканчивается. Человек всегда выбирает для себя дело, которое ему не по плечу. Но приходится жить дальше… Но нет, не моему пистолету Desert Eagle решать, кому жить, а кому умереть!       Стук в дверь заставил ее моментально вскочить с кресла и распрощаться со всеми мыслями. Соня быстро запрятала пистолет в кобуру и надела кепку.       — Входите, — попыталась спокойно сказать она, но почувствовала, что голос ее дрожит. В кабинет строевым шагом вошел Джакс.       — Наша миссия выполнена, капитан Блейд, — улыбаясь, сказал он. — С террористами покончено. Это конец анархического бунта. И мы показали всему миру, что так будет с каждым, кто поднимется против Америки! Отныне и всегда.       Соня ничего не ответила. Она прошла в другой конец кабинета и стала смотреть в окно. В сумерках еще можно было различить серые стены домов, на которых за один день появились изображения герба «Черных драконов», анархические символы, портреты Кэно и надписи вроде: «Anarchy for this fucking world!», «Kano, you will live forever!», «Vivat anarchia! We fuck them all!», «Kano, we’ll remember you!». На улицах толпилось огромное сборище людей, одетых в черную кожу или камуфляж. В руках одни держали черные и красные флаги анархистов, другие — зажженные свечи. Кто были эти люди? Единомышленники «Черных драконов»? Воздавали почести памяти погибшего кумира, чтобы плюнуть в лицо официальной власти? Только где они были, когда «Черные драконы» гибли за свои идеи? Где они были, когда в Кэно — их кумира и героя — стреляли? И что они здесь делают теперь? Что пытаются доказать? Что они всегда были мысленно с «отцом террора», только боялись сказать это вслух? Арестов, преследований, смерти боялись? А теперь кому нужны их признания! Кэно не услышит! А сейчас придут стражи порядка и разгонят этот митинг.       Уже идут. Уже звучит приказ: «Сомкнуть щиты!». И три сотни человек с дубинками и щитами, в касках, в один голос отвечают: «Есть!». Побоище началось. Толпа с таким же единодушным криком «За Кэно!» выхватывает оружие, начиная от кастетов и бейсбольных бит и заканчивая пистолетами и ружьями. Резня… К утру здесь останутся только трупы бунтарей. Кровь на асфальте будут присыпать песком.       Соня сорвала с шеи военный жетон. Она видела истинное лицо своего «правого дела». Капитан снова вспоминала злополучный фильм «Холм Мясорубка», каждый кадр, в котором лучшие люди умирали за зря, словно обретал свое новое, живое воплощение. Все было зря, всегда было зря, и даже если все жертвы действительно были учтены, если бы всех бессмысленно погибших людей реально помнили, это решительно ничего не меняло. Бессмысленный ужас вновь повторялся — и будет повторяться снова и снова, до самого конца времен. Как теперь виделось Соне Блейд, человечество уже давно запустило программу самоуничтожения, и никакие усилия армий, правительственных подразделений и еще каких-то борющихся за мир организаций не смогут остановить его. «Человек всегда бывает добычей исповедуемых им истин», — всплыла знаменитая фраза одного философа в сознании капитана Блейд, а в синих глазах отражалась бойня между агентами, гордо, но слепо выполнявшими чужой приказ, и анархистами, ринувшимися в бой с именем Кэно на устах.       — Правда, один из «Черных драконов» убил Мавадо, — продолжал свой отчет о проделанной работе Джакс, — но я сам виноват: не нужно было сажать их в одну камеру. Он дал нам чистосердечное признание, и теперь дело можно закрыть. Знаешь, что попросила та рыжая террористка, Кира Тараки? — майор засмеялся. — Похоронить Кэно. Причем на кладбище Статен-Айленда. Он, видите ли, «заслужил».       — Чего смеешься-то? — с укором ответила Соня. — Вполне закономерная просьба…       Она вспоминала лозунги анархистов, красивые лозунги, как однажды сама сказала Мавадо. Их война была, по сути, не хуже любой другой войны — за мир, демократию и прочее эфемерное добро. Все это были сорта дерьма, в котором больше не хотелось участвовать, прекрасно понимая, что под красивые цели всегда можно подогнать даже самые ужасные и бесчеловечные методы. В этом и представители Разведывательного агентства были едва ли лучше террористов свободы. Теперь Соне не давал покоя вопрос: неужели это действительно был конец? Конец борьбы и конец охоты. И никому не стало лучше. Столько лет… и вдруг напрасно… Такая участь была страшна. И смех майора теперь звучал совершенно неуместно и нелепо на фоне траурных мыслей капитана.       — Да не смеши меня, Соня! Еще скажи, что собираешься выполнить эту просьбу!       Соня резко повернулась и возмущенно взглянула на Джакса.       — Я тебе не Соня, а капитан спецназа Соня Блейд! Это — во-первых. А во-вторых, я действительно выполню эту просьбу. Думай что хочешь, — она запнулась, говорить было очень сложно — ранее она никогда не могла и помыслить, а сейчас не могла поверить, что способна сказать такое: — думай, что хочешь, но я теперь уверена, что они все заслужили это. Они тоже люди. И они тоже в чем-то были правы. У них тоже были мечты, поинтереснее наших. И они за них погибли. И только подобный жест успокоит теперь закономерный бунт. Иначе, после всего, что творит нынешняя власть, народ никогда не успокоится.       Джакс тоже не мог поверить тому, что услышал. Он усмехнулся, но его сарказм сменился негодованием.       — Нам что, после всего не хватало только заплеванного и загаженного кладбища в Статен-Айленде?! — грозно вскричал он. — Ты же понимаешь, что такие вот ушлепки, как сейчас собрались на улице, будут там творить! А? Что скажете, капитан?       Соня опустила голову. Ей почему-то снова вспомнилась смерть Векслера. Но отчетливее всего сейчас обозначилась в ее памяти фраза Кэно: «Идешь с пистолетом на безоружного? Дерись по-честному, как мужчина, а то стрелять в спину умеет любой мудак!».       — Джакс, выметайся! — резко приказала она, подняв глаза.       — Я тебе не Джакс, а майор спецназа Джексон Бриггс! Научись разговаривать со старшим по званию! — гневно прикрикнул он.       — Да мне начхать на тебя и твое звание, — равнодушно ответила она, почувствовав какой-то сладкий привкус в своей решительности произнести нечто подобное. — А отправишь меня в отставку — я только скажу тебе спасибо. А сейчас убирайся — и без тебя тошно…       Она еще не знала, что чувствует опьяняющее послевкусие свободы.       — Не ожидал от тебя, — подавленно произнес Джакс. — И было бы из-за кого? Из-за террориста!       Майор ушел, хлопнув дверью так, что она чуть не слетела с петель. * * *       В день похорон Кэно была сильная гроза. Его хоронили в армейских штанах цвета пустынного камуфляжа и военных ботинках с ножнами для много лет верно служивших ему резных ножей, поношенной косухе с выложенными заклепками драконами на плечах и футболке «Iron Maiden» «A Matter of Life and Death». Его черный гроб был окован сталью, и на крышке стальную пластину украшал выгравированый герб «Черных драконов» и надпись: «Свобода или смерть!». Но порой только смерть дарует свободу.       Его хоронили без эпитафии, ибо никто ничего достоверно не знал об убитом: ни настоящего имени, ни даты рождения — ничего. Свое истинное имя этот человек, как и поклялся, унес с собой в могилу. На черно-сером гранитном надгробье был изображен портрет анархиста, а ниже было всего две строчки: «Кэно. Убит 7 июня 2008 года». У Сони по этому поводу крутилась в голове лишь одна, но самая верная мысль: «Никто в этом мире не рождается и не умирает просто так». Она еще не знала, что будет делать дальше с собственной жизнью, но твердо понимала, что Кэно не просто так встал на ее жизненном пути.       Парадокс, но на его похоронах присутствовала только Соня Блейд.