Видение

Вновь бесконечные галереи. Нескончаемые повороты, поражающие своей уродливой красотой лестницы и высокие, тяжёлые, толстые, совершенно глухие двери. Ханс открывает их одну за другой, одну за другой, хлопает ими, как будто в ладоши в театре, злится, бежит, прячется. Побег из дворца равносилен побегу из лабиринта разбитых кривых зеркал — всегда возвращаешься в одно и то же место. Иллюзия побега. Бежит не вглубь — а из, надеется, что уберётся отсюда, не встретив никого. Красное дерево сменяется обычным дубом, потом — обитой сосной железной дверью, и наконец — воздух. Ледяные осколки дождя в лицо, в спине трещат обрубки копий-взглядов, взглядов-игл, осуждающих, насмехающихся, жалеющих, ядовитых. Ханс бежит наутёк, не смотрит, что позади него, смотрит только вперёд. Потому что знает, что смотреть назад — привычка бесполезная и глупая, потому что знает, что ничего, кроме разочарований и цепляющихся при каждом повороте на сто восемьдесят градусов грузов вины, она в себе не несёт. Ханс глуп, Ханс наивен, Ханс считает, что он — есть самая далёкая точка во вселенной, про которую забыли даже не люди — про неё забыл сам Господь Бог. Не винит никого — лишь бежит, бежит, бежит, воздух в груди рвёт лёгкие и сжимающееся в надрыве сердце. Ханс глуп, Ханс наивен, и поэтому не смотрит даже под ноги — стопа срывается с лоснящейся от ледяной воды травы, и он кубарем катится вниз по склону, и надеется, что, если там есть река или обрыв, его выбросит в течение водное или воздушное. Этого не происходит, он больно бьётся боком о сточенный водой камень и сжимается, шипит, молчит, не ругается. Поднимается на ноги, вода спустилась за шиворот, он зябнет, дрожит и трясётся, понимает, что если пробудет здесь добрые пять минут, сляжет с воспалением лёгких и умрёт в две недели счётом. Если умрёт — проиграет, выживет — проиграет, он в любом случае проиграет, потому что жизнь — игра с нулевой суммой, и Ханс никогда не бывает в выигрыше. Он зажмуривается, садится на камень, сжимается, кажется, до размеров точки в учебнике по латинской грамматике, и он сам, как умлаут в английском языке — не нужен. Но дождь за шиворот больше не льётся, капли не обжигают морозом, лишь только с рыжих волос и бровей стекают тонкие струйки воды. Ханс открывает глаза, глядит по сторонам, потом вверх — видит рядом с собой девушку, над собой — прозрачный купол. — Ты заболеешь. Поодаль пасётся белоснежный конь, и ведь даже сквозь толстую пелену дождя видно, как блестит его алмазная грива и хвост. То не солнце, — думает он сразу и, кажется, не ошибается, — то колдовство. — Кто ты такая? Может, она — валькирия, тогда где поле битвы? Может, она — одна из трёх тысяч океанид, тогда чья это лошадь? Может, она — (у Ханса болезненно пусто в голове, синеющая глубина необычайно больших глаз застилает всё перед ним, вытесняет из его головы, кажется, его самого) сирена, тогда где её пение? Незнакомка не улыбается, может — не хочет, может — не любит, но в голове Ханса проскакивает глубоко пугающее предположение, что просто — не умеет. Она молчит, а лёд над головой не тает, и это очень странно, ведь ему больше не холодно — только дрожь пробивает всё тело, как будто его обстреливают с мушкетов с двух сторон. Он тянет свою руку, хочет ощутить человеческое тепло — рука ложится, а через секунду Ханс падает на неё же. Дух растворился под ледяным градом, не оставив после себя даже пепла, ветра или крови. Это был первый раз, когда он увидел — его? её? — что-то, чему так и не смог найти объяснения.