Видение

В этом храме светло и холодно. Голос епископа отражается от стен и витражей, отдающих варварской утончённостью, переливается в свете белых лучей, выбивающихся из светло-серых облаков, пригвождённых к небосводу, как Иисус к кресту. Руки Ханса сложены, в голове гудит звучный голос — молитва за молитвой ложится в его голову, как снег, слой за слоем покрывающий истоптанную дорожку к заброшенному кладбищу. В голове до экстаза пусто, он счастлив, потому что в былые времена за это он продал бы свою душу. Неважно, кому — Богу или Дьяволу; неважно и сейчас — его душа сейчас уже не принадлежит ему даже на половину, он не в праве распоряжаться ею более — для Ханса нет счастья большего, потому что сложно: сложно нести ответственность за свою жизнь, за свои чувства, за свои мысли. Теперь это обязанность Бога. Он открывает глаза — тёмное дерево ели золотится на перилах, он закрывает глаза и вновь их открывает — за плечом епископа стоит она. Пустота в голове превращается из легко гудящей в звенящую, и звон стоит такой, будто Ханс находится не в тихой церкви на одном из тысяч Южных островов, а внутри медного колокола, того, который подвешен на верёвках в самом центре столичной колокольни. Что она там делает. Этот вопрос врезается в его подкорку, а её образ отпечатывается на внутренней стороне век, что, даже когда он закрывает глаза, её глаза смотрят на него сквозь прозрачный воздух. Внутри Ханса что-то сжимается, он хочет вытравить из своей головы все мысли — не получается, и он смотрит вперёд, вновь впиваясь в неё взглядом. Он должен быть чужд всего материального, так почему же — шепчет лукавый голос внутри него — он должен отречься от неё? Дух не улыбается, смотрит, не отводя синих-синих глаз, и Хансу мерещится, что на лоб ей опускается белое кружево. «Невеста Христа», — думает Ханс и корит себя тут же, потому что девушка эта опускает фату себе на лицо и мерным шагом, обходя епископа, настоятеля, всех, кто сидел до него, и садится рядом, не поворачивая головы. Значит, никто её не видит. Она в белом платье, и струится оно по полу храма так, будто и не из материи вовсе. Облачный шёлк или туманное кружево — что-то такое, что серебрится, сливаясь с воздухом, вздымаясь от призрачных дуновений. Ханс не смотрит на неё — жмурится, пытается вспомнить Символ Веры, который уже набил оскомину в его голове, но предательски выбросил его на берег умирающей рыбой. Он пытается не вспоминать — мать, что сидела подле него точно так же в ту самую ночь; братьев, которые попрятались в своих убежищах точно так же, как все молитвы в его голове сейчас; отца, который командовал страже. Тот дождливый вечер. Её платиновые волосы, которые сейчас скрыты под фатой. Синие глаза, которые сейчас смотрят не на него. Рука касается его руки, разделяя её со второй и едва проходясь самыми подушечками тонких пальцев. Ханс распахивает глаза, видит, что рука её облачена в белое — как и вся она. В голове исчезают последние капли надежды.