it's not passing fascination now

— Твои руки такие холодные, — каждый раз говорит Томас с неизменным выражением беспокойства на лице. — Они всегда холодные, — каждый раз непременно ворчит Дауд. Впрочем, это не останавливает Томаса от попыток изменить ситуацию: он берет руки Дауда в собственные и растирает, стараясь согреть; или дышит — мягко и тепло — на костяшки; или, если они могут себе это позволить, позволяет Дауду засунуть руки под его рубашку и касаться горячей кожи. И на какое-то время это работает — руки Дауда перестают быть ледяными. Небольшой знак внимания, знак любви, принадлежащий им двоим. Но сейчас- Сейчас все по-другому. Все неправильно. Руки у Томаса холодные. Чертовски холодные, неестественно, смертельно. Никогда, за все годы, что Дауд знал, руки Томаса не были холоднее его собственных. Ни разу. Лишь ныне... Ныне, когда кровь льется из неприглядной раны на животе; когда дыхание становится тяжелым, напряженным и неровным; когда чужой взгляд — стеклянный, расфокусированный — безжизненный. Руки Дауда теплые, и он в отчаянии прижимает их к ране Томаса. — Держись, — бормочет он, молясь на остальных Китобоев. — Просто держись, cariño. Владко… — Владко мертв, — говорит Томас тускло. — Все мертвы. Все, кроме Дауда и Томаса. Потому что Аттано решил, что лучшим наказанием для того, кто заставил его все потерять, будет потерять все в ответ. Убить его семью и оставить смертельно раненым того, кого он любит — чтобы он наблюдал, как жизнь медленно покидает знакомые глаза. Так же, как Корво смотрел в пустые глаза Джессамины. И Дауд ничего не может с этим поделать. — Прости меня, — шепчет Томас, тянется дрожащей рукой к лицу Дауда. Его пальцы застывают на чужой щеке. — Я должен был быть более внимательным. Я думал, он идет за тобой. Дауд думал так же. Он хочет проклинать Аттано, хочет извиниться, хочет сказать Томасу, что любит его, — вместо этого он говорит: — Твои руки такие холодные. Губы Томаса кривятся в подобии улыбки. — Они всегда холодные, — выдавливает он. В каком-то смысле он прав. Его руки никогда не станут теплее. Дауд переплетает окровавленные пальцы с пальцами Томаса, стараясь поделиться теплом. Оно не принадлежит ему, это нечестно. Это тепло крови Томаса — сама его жизнь согревает Дауда. В последний раз. Дауд придвигается, сдается в попытках зажать рану Томаса и просто прижимает его ближе к себе. Томас слабо обхватывает его за талию в ответ, и у Дауда перехватывает дыхание. Это никогда не произойдет снова. — Побудь со мной еще немного, — шепчет он, не беспокоясь, как отчаянно звучат слова. Кажется, они никогда не покинут эту комнату. Томас сжимает пальто Дауда в просьбе, и тот просто смотрит на него, жадно запоминая до мельчайших деталей — знает, что ничего не изменить. И, когда последний вдох срывается с губ Томаса, Дауд прижимает его тело до тех пор, пока мороз не окутывает собственные руки, пока он сам вновь не холодеет — так, каким он есть, был и будет в этом жалком городе. Больше не будет ни коротких моментов спокойствия, ни передышек, ни спасения от холода. Его руки холодные. И это навсегда.