Only you are left

Всё было уже далеко не нормально ещё до того, как из жизни Ламаника неожиданно и без предупреждения вырвали самого дорогого ему человека. На похоронах больно и одиноко, ведь хоронить Монику брат предпочёл сам, и будь у него силы переступить через свою гордость – он бы попросил первого же встречного закопать себя рядом. Слёзы сохнут моментально, кажется даже вьются вокруг бледного, искажённого горем лица тяжёлым паром, липким смогом. Когда юноша открывает тяжёлую деревянную дверь, слишком тяжёлую, для ослабшего тела, в собственную обитель, он почти до конца уверен, что дома его никто не ждёт. В связи со смертью одной из близняшек, самим же Глифулом был разбит и растёрт в порошок её камень, служивший в пару такому же, принадлежавшему Ламанику, второй амулет ожидала та же судьба, только чуть позже. Такого резкого удара магические, хитро сплетённые оковы просто не могли выдержать, и голубоволосое недоразумение, если конечно не поменяло своё отношение к мучителям, и не затаилось где то тут, собираясь прикончить Ламаника на шестом шагу по коридору своего же особняка, а это вряд ли – уже скорее всего весело напевая о свободе и справедливости ускакало в закат. Ну и катись он к чертям! Мозг Ламаника вяло спорит сам с собой, пока он занят совсем другими трагичными размышлениями, но от его взгляда не ускользает то, что беспорядка, оставленного близнецами на кануне рокового события – нет и в помине. Думать об этом сейчас – глупо, но перспектива натолкнуться таки на озлобленного пытками освободившегося демона и кинуться ему в лапы, умоляя побыстрее лишить жизни - заставила Глифула со скрипом отпереть дверь подвала. Ноги сами вели по таким знакомым коридорам, тесным, дышавшим смертью. Ещё одна дверь. Как много дверей, проскальзывает в воспалённом болью утраты разуме, как много вариантов того, что я за ними увижу. Последняя дверь открывает вид на обшарпанные стены, валяющиеся на полу фантики от дешёвых конфет, которыми так щедро задаривали Звёзд Города на уже теперь наверное закрытом шоу, и которые Ламаник равнодушно отдавал чуть ли ни визжащему от счастья и благодарности рабу, у которого на дешёвый, резиновый на вкус шоколад и то глаз блестел. В углу – треснувший, метающийся между пространств померкший ошейник, расплавленная лазурь, не потерял формы и не исчез – исчерпал себя лишь на половину, треснул, был скинут, вместе с амплуа слуги, как змеиная шкура - существом, что сидело на полу в противоположном углу холодного подвального помещения, где пахло сыростью, кровью и ромашками. Комично. Эти самые цветы так же разбросаны по комнате, букет, который демон собрал вчера, семеня по лесу за хозяевами, теперь сам же разбросал его по подвалу. Полоумный. - мне жаль.. – в голосе ни толики страха, только остро ощутимая вина, скорбь и ожидание приговора. О чём жалеет демон – не понятно. То ли этими словами выразил соболезнования утрате своему уже-не-господину, то ли считает себя виноватым в том, что ошейник так предательски лопнул на шее, и, Ламаник готов поспорить, первые секунд десять демон пытался свести концы холодного металла друг с другом, удержать на себе кандалы как можно дольше, пока трещина не разрослась настолько, что под тяжестью цепи ошейник сам не свалился с демона, под удар его ухнувшего куда то вниз сердца, и тихий вскрик. Ламаник почти что видел это. Глифул подходит ближе, садится рядом, но не столь близко, что бы демон услышал его неровное дыхание, грозящее сорваться на всхлипы. На холодном полу ощущаешь себя лучше, в этом он демона до сегодняшнего дня не понимал. Действительно легче, когда ты осознаёшь что ты ничтожество, просто сесть и заплакать, заработать себе воспаление лёгких на ледяном, раскрошившемся камне и потом на этот же пол их выкашлять, давясь слезами. Ламаник обрисовал себе своё дальнейшее существование донельзя хорошо, без углубления в детали, но достаточно ясно, что бы заверить себя в том, что с этого пола он больше не встанет. Не имеет смысла. Из ступора его выходит тёплое прикосновение, Уильям берёт его за руку, бережно, не растеряв былого уважения, но изменив его с сухого и запуганного на осторожное, сочувственное. Юноша удивляется тому, как контрастирует мягкая, тёплая ладонь демона, и его собственная – холодная, дрожащая. Как они в одно мгновение поменялись ролями – Ламаник не представлял. В глазах бессметного создания не читается ничего по мимо скорби и лихорадочного «не прогоняйте», будто у Глифула были силы гнать из дома бывшего слугу, и будто это действительно смогло бы что то изменить. Человек вздрагивает от того, что демон ненавязчиво тянет его за руку, к себе, и задирает голову к потолку. Движимый скорее инстинктом, оставшийся с прошлых времён, чем действительно любопытством, Ламаник следит за взглядом Сайфера, и так же обращает взор к потолку, замирает, думая, что спятил и возможно по каким то причинам сдох вместе с Моникой и не заметил, когда видит у себя над головой небо. Голубое небо, небрежные мазки пушистых облаков, росчерки чёрного – стаи свободных как ветер птиц, правда никуда не летящих, застывших с широко распростёртыми крыльями. - это ты сделал? – интересуется Глифул, с какой то детской интонацией, задаёт по сути такой же вопрос, за которым раньше следовало чудовищное наказание, даже если «сделал» Уилл, только и всего – рассыпал пол ложки сахара на пол, или не так поставил книгу на полке. Сейчас Уильям лишь печально улыбается и кивает. - красиво, но бессмысленно, восхитительно-пусто… - выдыхает он в лицо демону факты, и тот жалко сжимается, не сколь оскорблённый словами, сколь тем, что рисунок не впечатлил бывшего господина, и не заставил его даже улыбнуться. Со вздохом химера встаёт с пола и идёт к выходу из подвала, оборачивается на пороге, стараясь не показаться говорящим свысока, громко для себя – ничтожно тихо и робко для Ламаника спрашивает. - я могу пойти готовить ужин, или мне стоит позаботиться о том, что бы этим занялась другая...прислуга? – без тени укора, заботливо и немного нервно, хотя голос нечисти и не дрогнул, похвально не дрогнул. - сделай мне чай.. – выдыхает Глифул холодно, коротко, неотрывно смотря в голубые глаза, и проглотив вторую половину фразы, но когда демон уточняет, точно ли это всё - вкрадчиво шепчет. – добавишь в эту бурду яд – будешь умницей. – Ламаник отворачивается и затихает.

***

Чай согревает изнутри, сизой и колючий, совсем каплю, плед – снаружи. Демону, под гневное шипение юноши, всё таки удалось вытащить его из холодного, сырого подвала в дом, толика настойчивости в демоне будоражит прогнившее нутро Глифула. Уильям уверен что теперь всё будет хорошо, настолько, насколько это вообще возможно. Ламаник уверен что хорошо уже никогда не будет, но всё равно отчаянно жмётся к спасительному теплу, скорее образно, чем буквально, ведь всё ещё с недоверием смотрит на какой либо тактильный контакт с демоном, зато с тенью былой безразличности позволяет делать свой рухнувший мир лучше. Делать его в принципе, начиная с нуля. Только сейчас Ламаник запоздало понимает, что всё так же не имеющий ничего несчастный демон делится с ним единственным, что у него есть – своим миром. Миром, состоящим из красочных разводов, реками пролёгших в рубцах от размашистого удара плети. И Глифул тянется вперёд, что бы получше разглядеть, впитать в себя запах ромашек и крови. Сайфер – всё, что осталось ему от прошлой жизни, и чёрт его знает, почему он остался. Почему каждый раз возвращается, уходя в лес собирать цветы, ночью - смотреть на звёзды, или ходя в магазин за чем либо, что помогало поддерживать жизнь в потерявшем всякую инициативу по отношению ко всему Ламанике. Глифул не возражал, он был совершенно не против заботы, его это забавляло, до чёртиков, если его конечно ещё могло что то забавлять. Он сам отдался демону в руки, самодовольно следя и считая, сколько дней Уилл сможет поддерживать стабильное состояние хрупкого человеческого тела, душа которого была изломана и растоптана, но сохранена, как мятый листик в гербарии. Уильям – преданная собачка, и Ламаник в этом не сомневался ни секунды, с их первой встречи, но только сейчас он вдруг понял, что демону просто некуда идти. Почему то от этого стало даже обидно, захотелось спросить его об этом лично, но Глифул упрямо молчал. Так не могло продолжаться долго. Ламаник не может точно сказать, что вдруг поменялось, когда не стало Моники, и уж не знает точно, действительно ли плохой идеей было держать демона на цепи, ведь как бы ласков не был нрав нечисти, поведение Уилла его пугало, а точнее – излишнее к себе внимание, что и навело Глифула на мысль сбежать. Сбежать просто в никуда, на верную смерть, сбежать – что бы больше не ловить на себе печальный взгляд голубых глаз, и в обрывках сумбурных кошмаров – осуждающих кобальтово-синих.