Отвали, Порваткин!..

      — Был у меня в роте один хуй...       — Не в роте, а во рту!*       Подвыпивший отец ржёт, мамка шипит на него, мол, какого хера ты при ребёнке такое рассказываешь, скотобаза! А батя ей — ну чё ты, он всё равно ничего не понимает.       Ну да, что такое хуй в роте, я даже пятилетним пиздюком понимал. Типа какой-то не очень приятный чувак в военном подразделении. Сериалы-то я с мамкой смотрю...       А вот хуй во рту... Фигня полная. Вырос он там, что ли? Не, не смешной анекдот какой-то...       Вот же я был придурок, ребят. Лучше б и не понимал никогда.       Не смешной анекдот. Жизненный, сук.       — М-м-м-м?! Вот и ты́ подрос, очкастенький...       Этот сытый вальяжный голос прямо в ухо сзади и фирменное "м-м-м-м?!" невозможно не узнать. Ну, знаете, как будто у тебя во рту три кисточки сразу, а к тебе подбегает Машка и начинает пересказывать, как Даньку родня накрыла прямо в лифте, трахающего сестрину подругу, а ей блядь тридцать пять, не меньше! А ты такой и сказать не можешь — мол, да ты чё-о-о-о?! И мычишь только, изумлённо и слегка злорадно "м-м-м-м?!". Вот, примерно так.       И вообще, я уже три года как очки выкинул. Операцию мне сделали. А то преподы в художке постоянно над нами угорали — ну что за группа, все слепошарые, а туда же, рисовать... Давно рисую без проблем. Вот, поступил в местный универ на графику и дизайн.       Недели не отучился ещё, и тут такой зашквар.       — Отвали, Порваткин...       — А-ба, ты меня даже помнишь, сладкий?       О-о-ой, блядь, да тебя вся наша школа помнит, даже первоклашки, которые пришли, когда ты уже выпустился. Порваткин — ебучая легенда.       Ребят, угадайте, кто сказал Иветте Геннадьевне, что у неё клёвые сиськи и зря она этого факта стесняется? Конечно, Порваткин.       Он же — в рекреации началки вывесил спизженные из кабинета биологии плакаты с женскими и мужскими причиндалами. Намертво приклеил, отдирали их дня два под дружное ржание пиздюков.       Это он в девятом классе заявил трудовику Петру Сергеичу, что куннилингус может очень разнообразить его половую жизнь, и что супруга Петра Сергеича от этого только подобреет. Вот так я шестиклассником узнал, что такое куннилингус. Блевал полдня. Да что там, вся школа об этом узнала, включая началку. Правда, те вообще не поверили.       В десятом классе эта сука склонил к тройничку двух девок из параллельного. Хорошо, их застукали в женской раздевалке ещё без "членовредительства", но уже без трусов. Вот скандалище был...       А в выпускном, говорят, его спалили отсасывающим у какого-то парня прямо у школы, в зарослях елей.       Вообще, в эти дебри никто и не лазал, хотя с улицы весь обзор закрыт широченными, густыми и раскидистыми еловыми лапами. Удобное место. Скажем даже, идеальное — для покурить тайком или вот так пообжиматься при хорошей погоде. Да только прикиньте, ребят, там с одной стороны густые ели, а с другой — окна кабинета директора. Ну, вы поняли?.. Даже началка туда срать не ходит на прогулке.       Вот тогда я и вспомнил в первый раз батин анекдот. Всё равно не смешно как-то... Э-э-э, не, ребят, не я был тем парнем, боже упаси!       Короче, неизвестно, правда ли это вообще. Официальных заявлений не было, у кого отсасывал Порваткин — тоже никто толком не знал. Сам Порваткин ходил с как всегда безмятежной сытой физиономией, а дирик с улыбкой до ушей жал ему руку по итогам первой четверти, когда тот привёз первое место с какой-то международной олимпиады по хим-био.       Так что, конечно, я знаю Порваткина, хотя и не вспоминал об этом блядве с тех пор, как тот выпустился, то есть уже три года.       Но не это удивительно, ребят!       КАК?! Как он МЕНЯ помнит? Мы не то чтобы не разговаривали ни разу — вообще никогда нигде не пересекались. В тот момент, когда он МОГ видеть меня в последний раз (мне-то казалось, он вообще в сторону пиздюков не смотрел), я был в два раза мельче, пострижен под горшок и... да, блядь, очкастый. А сейчас меня даже бывшие училки из художки не узнают, не то что...       Мало того, что я вырос за три года сантиметров на сорок, в плечах пошире стал, очки лупоглазые выкинул... Ещё и стрижка у меня совсем другая. Прям самому нравится. Виски и затылок почти выбриты, с узорами всякими. А наверху длинненько, грива густая почти ниже плеч. Правда, я с распущенными почти не хожу — только если в клубешник, весь в образе. А обычно пучок самурайский на макушке таскаю. Блядь, всё детство девкам нашим в художке завидовал — они кисти в волосню воткнут и профит. А ты — то во рту, то за ухом, хоть в жопу втыкай — всё равно неудобно. Теперь и я так могу! Класс! Пусть батя и ворчит, что я на педика похож. Самураям бы такое сказал.       Да вы поняли, короче, — меня бы даже мать родная не узнала спустя три года, не то что этот еблан.       И вот, стою я перед расписанием, а сзади меня, прижавшись эдак плотненько, прилип этот мудак и мурлычет прямо в ухо своим похабным драматическим баритоном:       — М-м-м-м, какой ты стал!       Ну и какой? Всегда ничотак был. Очень светлые блондины везде внимание привлекают. А у меня вся семья такая, даже батя. Их с мамкой даже за брата и сестру иногда принимают, вот зашквар. Только у мамы глаза серые, а у отца — голубоватые. Я в мамку. А все мои братья и сёстры — в батю. Ох, я дебил, ребят. Ну какие братья и сёстры? Один брат и одна сестра, оба младшие. Откуда, вы думаете, я так много про началку знаю? В общем, ничего в нас удивительного нет. Это только в Турции все встречные-поперечные чурки кипятком ссутся и фоткаться с нами набиваются — пятеро одинаковых беленьких человечков для них, наверное, как восьмое чудо света.       — Отвали, Порваткин.       Я всего лишь симпатичный. А вот кого бы вы, ребят, назвали охуенным, так это самого Порваткина. Джастин ебать-его-в-рот Бибер, на которого Машка ещё в школе шликала, с ним и рядом не валялся. Фигура идеальная, мужская такая, самцовая. Не то что я — типичная рок-звезда с десятилетней наркозависимостью. А Порваткин в меру плотненький, хищный... Харизма — вот отсюда и до Пекина. Тёмненький, но лицо очень яркое — брови ровные, с палец толщиной, ресницы блядские, густющие, загнутые. Глаза — отдельный пиздец. Ярко-голубые, как январское ясное небо. И губы уточкой, пошлые, как у шлюхи.       Но это он такой в школе был. После я его и не видел ни разу. И сейчас не вижу — спиной стою.       — Ну почему сразу отвали, сладкий? Мы же с тобой почти приятели, давно не виделись! Пойдём, посидим где-нибудь, школу вспомним, м? Очкастенький?       Школу вспомним? Да что мне её вспоминать — я только что оттуда. И какие мы с ним кореша — с дуба рухнул, болезный? Если бы не называл меня очкастеньким, я бы стопудняк подумал, что он меня с кем-то спутал.       — Порваткин, руки убери, блядь.       Не, вы видали?! Этот хрен принялся пальчиком мне карман на джинсах сзади обрисовывать — рассеянно эдак, задумчиво... Почему я не развернулся и не отоварил этого козла в табло? Ну... Не могу... Не могу ударить человека. С детства так. Не, ребят, я не трус, если что. Пару раз вот так заступался в драках за разных, когда больше некому было... Первый раз мне же и наваляли. Потом я умнее стал — научился очень быстро бегать.       А этот скот всё напирает, чуть не в расписание меня впечатывает. Так, надо устроить отвлекающий манёвр. Сказать что-нибудь тупое — типа, ой, а у тебя (ус отклеился) всё ухо в помаде. И, пока Порваткин охреневает... Ха, быстро бегать я ещё не разучился.       Решительно разворачиваюсь и... охреневаю сам! Ебать, я же ему по пояс был! А сейчас смотрю в глаза даже чуть пониже моих. Челюсть падает на зашорканную плитку холла с характерным стуком. Не моя, ребят, — Порваткина. Глаза в пятнадцати сантиметрах от моего носа — прежние, пронзительно-голубые, лучистые. Вот только зрачки расползаются стремительно по радужке, будто тушью капнули...       Сдриснул я, что и говорить, со скоростью звука. Скачу через две ступеньки и раздумываю о превратностях судьбы.       Вот вам топ 5 моих самых употребляемых фраз в универе:       1. Отвали, Порваткин.       2. Ребят, какая следующая пара?       3. Машк, дай списать.       4. Порваткин, руки убрал.       5. Простите за опоздание, Имярек Отчествович.       В общем, как видите, достаётся мне. Прохода ведь не даёт.       Нет, я его не боюсь, конечно, но как же мне настоепиздел этот Порваткин. Он же, кажется, даже расписание моё лучше меня знает. Наши ржут. Гелька подкалывает — мол, да дай ты ему уже, сил ведь никаких нет на вас, дураков, смотреть! Ну нет, Гела, я уж лучше тебе дам, если возьмёшь.       — М-м-м-м, очкастенький, заблудился? Физра у вас. — вот гандон, сидит на лавочке, на каждой руке висит по хихикающей девке — и всё туда же. Поспорил он на меня, что ли? Исходя из прилагаемого им усердия, спор должен быть не меньше, чем на Ауди А8...       Когда только этот баклан учиться успевает... И факультет у него пиздец сложный — какая-то генетика-хренонетика. Мне-то по всем сложным предметам, где надо было калькулятор доставать, трояки исключительно за красивые глазки и хорошее поведение ставили.       — Машк, ну давай я ему скажу, что с тобой встречаюсь, чтобы отстал?       Лежу головой на мягких Машкиных коленках так, чтобы из двери меня столы аудитории загораживали. Хорошо, что задники сплошные, аж в пол. Хоть куннилингус делай, простигосподи...       — Не-не-не! Даже не думай меня в свои любовные шашни впутывать, мне же и аукнется. — перебирает Машка мои волосы. Нравится ей это дело. И мне тоже нравится, конечно, чего скрывать.       — Заглядывал?..       — Два раза уже.       — Блядь...       — И сколько ты будешь прятаться под женскими юбками, Лёш? Не можешь ему раз и навсегда сказать, что у вас ничего никогда не будет? Даже я тебе такое сказала, не переломилась. А ты? Ну что ты его боишься? Или всё же?..       — Чего?! Рехнулась, Маш? Ты думаешь, я ему НЕ ГОВОРИЛ? Уже всеми словами, какими можно, и матом, и культурно, и серьёзно, как наш дирик бывало...       Машка утешающе гладит по лбу, вытягивает прядки. Вздыхает безнадёжно.       — Ы-ы-ы-ы... Ну Маш... Ну давай скажем, что собираемся пожениться?.. Я в отчаянии!       — А-ха-ха! "Йа в отчаянии!" — передразнивает Машка пафосным трагичным голосом. — Не думаю, что Порваткина это остановит. Говорят, он вот только с одной аспиранткой путался — а она вообще за-му-жем!       — Ох-ты-ж-ёп-твою-душу-мать... — бормочу я, повергая себя в бездну чёрной меланхолии.       Целуюсь с Гелькой.       — Ну вот, хоть это Порваткину не достанется, ха-ха-ха!       Вот ведь язва...       — А у меня ещё кое-что есть, Гелечка, что я бы не хотел Порваткину отдавать... Спасёшь мою честь от этого озабота?       — Я тебе не Капитан Марвел. Что ты за мужик, что девушка твою честь спасать должна?       Упс. Бля, облажался. Придурок, до сих пор не умею в девчонок...       — Гела, идём завтра в киношку? А потом у Крота вписка — родаки в Эмираты уехали на неделю. А у них мансарда в высотке! Прикинь, как круто?       — Ой, ну Лёш, у меня планы. И я с тобой не встречаюсь, на минуточку. Машку, вон, возьми, она все уши мне проныла, что ей скучно.       — Машка меня ещё с художки френдзонит, Гельк...       — Ну вот, Лёш, видишь... — чмокнула сочувственно в губы, по щеке потрепала. — Кроме Порваткина у тебя вариантов не остаётся А-ХА-ХА-ХА!!!       Блядь.       — Отвали, Порваткин, мне Гелька нравится.       — Та рыженькая? Пф-ф-ф, да брось, я же круче. Задница у меня точно получше.       Скромничает, сука. Задницу его можно во всех музеях мира выставлять — я вам как художник говорю. Она божественна. И это непредвзятое профессиональное мнение, а не личное отношение. Мне, как мужику, на его жопу срать, простите за каламбур.       Иду в зал для живописи. Офигенное помещение здесь у них. Не то что в художке. Тут и крыша остеклённая, и свет можно настраивать.       Вот только, сук, холодно шопипец. Особенно в феврале. После сессии кафедра прорыдалась над работами своих первокуров и решила сунуть в программу спецкурсы по живописи. Не, ребят, как этих косоруких хуеделов вообще сюда приняли? Про платников, ладно, молчу. Лучше всех рисуем мы с Машкой, да ещё один парнишка из соседней группы. Но нас зачем-то тоже гонят, до кучи.       Сегодня у нас обнажёнка. Выставляю мольберт, карандашики любимые... Сочувствую натурщице. Замёрзнет, бедняжка. Ну, хоть на сиськи посмотрю.       — Господа, наша модель — Александр. Прошу!       Не посмотрю на сиськи...       Поднимаю равнодушно глаза.       Блядь! Бля-а-а-адь! Да как вообще?!       Уселся, сук, прямо ко мне лицом, ухмыляется, как акула. Глазами своими бесстыжими жарит, не моргая... Ну что же, вызов принят, мой генерал. Посмотрим, кто будет через полтора часа тут ухмыляться.       Приступаю к эскизу. Капец. Вудуизм какой-то. Рисую Порваткина. По всему залу хихиканье, ребята выглядывают из-за мольбертов с ехидными рожами.       А он смотрит. Не отрываясь. Согнутая в колене нога на скамье, опирается о неё локтем, ладонь поддерживает голову. Эк его Лиза Михална загнула. Да, ему так удобнее, устанет меньше. Но рисовать сложно даже мне.       Что, задумал смутить меня своими причиндалами? Ой, наивный такой! Как будто я мужской половой хуй ни разу не видел, как маменькина доца. У меня у самого не хуже. Я же художник! У меня не один хуй (в роте) на мольберте побывал.       Однако, признаю́, рисовать Порваткина — отдельное грёбаное удовольствие. Это блядво будто специально отливали с классических статуй. Аполлон, сук.       Не люблю качков. Мышцами бугрятся, сиськи как у девки. У Порваткина грудь ровная, плотная, слегка рельефная. Как будто монолитная кладка инков. Помню, как я мелким пиздюком был впечатлён, когда нам на истории искусств рассказывали об этом чуде света. Плоские камни прилегают так плотно, что лезвие не просунуть. Мне это почему-то казалось пиздец каким красивым. Даже упрашивал батю свозить меня к инкам — ну, в Турцию же мы летаем! Изнемогал от желания прижаться к этим разогретым на солнце глыбам, гладить их руками, водить пальчиком по еле заметным канавкам сочленения кладки... Неужели и правда даже тонкий детский палец не пролезет? Мама с батей только ржали надо мной...       Вот и у Порваткина торс, как грёбаная каменная стена. Чуть выступающие кубики пресса и грудные мышцы плотно, ладно пригнанны, лезвия не просунешь. Не то что у уродливых качков, будто собранных из разрозненных неэстетичных булыжников. Бе. Гоблины и есть.       ...Вырисовываю всё это. Сначала красивые плавные контуры, потом подробнее — каждую деталь, игру светотени, мельчайшие чёрточки и длинные плотные штрихи. Когда растушёвываю пальцем толстые карандашные линии нарисованной порваткинской груди, рот вдруг наполняется слюной. Не понимаю, почему.       Поднимаю глаза. О-о-о, прямо в сердце. Блядь. Как будто насквозь меня видит, паскуда. Прямо слышу его:       — М-м-м-м?! А не хочешь поводить своим пальчиком прямо вот тут, очкастенький? Или, может, язычком?..       Еба-а-а... Только бы не покраснеть. С трудом сглатываю тягучую слюну. Так, брови сосредоточенно насупливаем, губы выравниваем равнодушно и чопорно. Смотрю на него... Надо же художнику смотреть на натуру, так ведь?       Голова кружится, глючит стойкая иллюзия, что кроме нас с Порваткиным в зале — никого. Стылый воздух между нами плывёт раскалёнными арабесками, искажая, ломая знойными всполохами тусклый зимний день. Я словно прикован ржавыми тяжёлыми цепями к грёбаной стене инков, горячей от безжалостного южноамериканского солнца. А Порваткин, как жестокий жрец, жадно смотрит на меня, в предвкушении кровавого жертвоприношения.       — Друзья мои, перерыв! — напевный интеллигентный голос Лизы Михалны с звонким чпоньк рушит заклятие. Судорожно вдыхаю привычный холодный воздух. Краем глаза вижу, как Лиза Михална торопливо тащит разогнувшемуся Порваткину тёплый плед и свой щедро дымящий вкусным парко́м чай из термоса. Прыгает перед ним, как девочка. Тьху, блядь... Наш поспел везде пострел. Ухожу быстрее, не оглядываясь.       Бегу в толчок. Закрываюсь в кабинке, меня трясёт. Что это сейчас была за чертовщина?! Я готов поверить во что угодно — гипноз, заговор, невидимый генетический психотропный газ... А что? Хер знает, чем он на своём факультете может заниматься.       Страшно мне. Муторно. Может, отпроситься? — смотрю я на своё отражение и понимаю, что Лиза Михална легко отпустит — краше в гроб кладут. Ещё ледяной воды в лицо, ещё.       — Эй, тебе плохо, парень?       — Не, норм, пасиб. Сосиской в тесте траванулся маленько...       Нет, так дело не пойдёт... Я снова гляжу на себя в зеркало. Мудло. Какой-то вшивый педрила тебе чуть мозги не задурил. Да приди же в себя! В огромных серых глазах кумар и растерянность медленно, но верно вытравляются отчаянной решимостью и презрением. Хер ему в зубы, а не твоё сердце, чувак в зеркале. Давай, покажи мне свой боевой оскал! Гр-р-р-р!!! И чувак в зеркале вдруг начинает хохотать... До колик, до слёз, до спазмов внизу живота.       Короче, вышел я из толчка пусть весь в пятнах и с красными глазами, зато с ясной головой. Спокойно захожу в зал, прогуливаюсь, рассматривая работы. Двадцать шесть Порваткиных с разных ракурсов. Половину разукрашек хочется сжечь нахуй сразу, вместе с авторами. Да, Порваткин — скотина, но за что же его настолько уродовать? Четверти горе-художников — вырвать поганые руки. Всё равно в жопе они не нужны, только мешаются. Ещё части достаточно всего лишь вырванные руки вставить нужным местом — уже будет удобоваримо. Ну, и пару-тройку работ, кроме моей и Машкиной, можно с натяжкой признать годнотой.       Лиза Михална тоже ходит, горестно вздыхая.       — Алексей, друг мой, что же это такое? Куда катится художественное образование?       Эх, дорогая вы наша Лиза Михална. Кому-то же надо делать говнорекламу, говноигры и всё остальное дерьмо, которое щедро льётся в наши с вами многострадальные глаза каждый день из всех щелей?       — Раз уж ты здесь, Лёшенька, будь добр, принеси из подсобки ещё пару стульев, девочкам не хватило.       Шуршу в подсобку. Я при деле, настроение боевое. Так, раскладные стулья, кажись, в правом углу. Ох, ёб... Запнулся за какую-то херобору. Надо было свет включить, ленивая жопа. Ну что за привычка, и мамка всё время ругается — я в нашей кладовке в темноте уже два раза полки рушил. Что-то нащупываю, эх, лопни мои глаза. ...И глаза со стуком лопаются!       Нет. Это не глаза. Это, мать её, дверь захлопывается. Включается свет с деликатным щелчком.       — Нельзя же так, очкастенький. Темнота — друг молодёжи, но враг техники безопасности, — и идёт на меня, светя своим голым торсом, вокруг талии плед обвёрнут, как у кельта-берсерка.       Что, Порваткин, празднуешь победу? Подготовил ягнёночка, прожарил хорошенько своим похотливым взглядом и идёшь брать голыми руками. Ох, какой же тебя ждёт сюрприз!       Я жажду крови так яростно, что даже рад, что он сюда заявился. Сейчас врежу тебе по яйцам, озабот трахнутый. Чувствую, как мои губы кривит злорадная усмешка.       Порваткин почти припирает меня к стенке. Смотрю ему прямо в глаза, свысока — ах, как кстати пришлись сейчас эти несколько сантиметров разницы в росте. В триумфальный взгляд змейкой вползает лёгкое недоумение.       И что ты дальше будешь делать, животное?..       ...Да в-рот-компот! Этот скот берёт и задирает мне толстовку аж до горла. И прижимает меня со всей дури к своей голой эталонной груди. Вот блядь, я ожидал, что Порваткин ледяной, как курица из морозилки — ведь почти час сидел неподвижно в холодном помещении. А он тёплый, теплее меня. И руки по спине шарят — такие горячие... Терминатор злоебучий.       Не вырываюсь, не возмущаюсь и не умоляю — бесполезно, он всё равно сильнее. Смотрю на него в упор. Молча. Свысока. Блин, пока я тут пытаюсь его взглядом превратить в камень и до кучи облить презрением, Порваткин успел меня и за сосочек потрепать, и уже руку за пояс штанов сзади заталкивает, сука!       — Что. Тебе. Надо.       — Тебя, очкастенький.       — Тогда отвалишь?       — Ч-что? — Порваткин от неожиданности аж по моим мослам шарить перестал.       — Ну, если получишь меня — тогда отвалишь?       — Отвалю. Всегда так делаю, — тварь циничная, помартасил и бросил, угу.       — Пятнадцати минут тебе хватит? — ой, блядь, я ведь понятия не имею, за сколько это самое делается.       — Что, прямо здесь?       — А зачем тянуть? — беру на понт, хуле.       — Ночь. Вся. И ты меня больше не увидишь, очкастенький.       — По рукам.       Стоп-стоп-стоп, дебил, на что ты сейчас только что подписался, соображаешь?! Хм... Ну, в любом случае, отступать некуда. Это как к стоматологу полгода собираться. Пять минут ужаса и унижений — и впереди свобода! Сколько можно оттягивать конец. Один раз — не к-хм... Даже произносить не буду, всё равно ведь не считается.       Порваткин, решив, что с этой минуты я ему принадлежу, вознамерился скрепить договор нежным поцелуем. Ага, со стеной целуйся, мудачило. Я продолжаю стоять не шевелясь, только ухмыляюсь презрительно в его шлюшачьи губки.       Ха, нашему герою-любовнику так не интересненько. Отодвинулся непонимающе, в глазки заглядывает — мол, как так-то? Неужто тебя не обламывали, козлина? Фыркаю брезгливо ещё раз.       И Порваткин, наконец, отлипает от меня. К-хм... В прямом смысле. Пока он изо всех сил меня к себе прижимал, наша кожа почему-то склеилась, и мы с Порваткиным стали как два ебучих индейских каменных блока — лезвия не просунуть... Наверное, виновата та поебень, которой натурщиков мажут, чтобы рельефнее смотрелись. Больно, как пластырь отдираешь. Гляди-ка, а этому озаботу, кажется, нравится, аж постанывает. Фу, блядь.       Не глядя на него выворачиваюсь, беру два стула и тащу к выходу.       — Очкастенький!.. Портрет подаришь?       — Договаривайся с Лизой Михалной и он твой. Мне лишь бы зачёт поставили, остальное не ебёт.       Второй академчас проходит для меня совершенно спокойно. Методично рисую, заставляя чётко проступать каждую деталь. Всё даётся легко, карандаш ловко порхает над бумагой, как живое неугомонное существо. За спиной встала Лиза Михална, вздыхая украдкой восхищённо, потом и ребята подтянулись, одобрительно перешёптываясь. Зачёт я определённо получу.       Вот только выражение глаз Порваткина на листе пришлось немного подправить парой умелых акцентов. Теперь модель смотрит чуть задумчиво, с почти неуловимым сомнением — лёгким, как случайное прикосновение робкого дыхания к виску... И ему это пиздец как идёт.