Отвали, Порваткин!..

      Пока добежали до дверей высотки, вымокли, как сучары.       Офигеть, мы не туда пришли?.. Да туда же, вроде. А. Я ведь в прошлый раз не видел нихуя из-за волнения — ни просторного холла, ни консьержа с напарницей вроде технички, но на вид более пафосной и крутой. Порваткин шутливо перебрасывается с ними парой фраз о богомерзкой погоде, вталкивает меня в лифт.       ...И впечатывает в матовую стенку кабинки поцелуем взасос без всяких там предисловий. Его мокрое лицо пахнет снегом, волосы — хоть выжимай. Я-то в капюшоне был.       Не шевелюсь, словно мёртвый. Вот же еблан, тут наверняка камеры. В другой раз я бы на всякий случай фак показал в пространство лифта, но сейчас нет сил.       Порваткин раздвигает мне губы и толкается языком, словно хочет привести в чувство — ну давай, дружочек, очнись! И я словно дышать начинаю. Видеть. Чувствовать. Желать. Вожделеть.       Он отбрасывает мою резиночку, загребает волосы вперёд, на лицо, и целует прямо сквозь них. Мне уже всё равно — словно плотину прорвало и несёт к ебеням. Я мычу, лезу на него всеми руками и ногами.       Эта косорукая коряга два раза роняет ключи. Чуть пинка не отвешиваю от злости — нельзя быстрее возиться?!       Дверь Порваткин захлопывает прямо мной. Пытается снять с меня куртку, а я вцепился ему в мокрые ледяные волосы и не даю отлепиться от себя. Распластав меня по двери, этот маньячина уже успел штаны мне приспустить и член вовсю надрачивает.       Чуть отстранившись и дыша взахлёб, Порваткин пытается оглянуться в комнату. Хватаю его за воротник дорогой "лётной" куртки и дёргаю обратно:       — Куда, блядь...       — Там презики.       — В пизду презики. Хочу так. Живого.       О, как же у него башню-то сносит. Рычит в ухо влюблённой до смерти гориллой, пытаясь вытащить свои причиндалы. Немного дрочит нас вместе — видимо, нравится ему так. Потом спускает мне штаны до колен, заставляет чуть присесть и подхватывает под задницу, зажав коленки под мышками. Фиксирует меня враспорку между собой и дверью. Сильный, какой же сильный, сволочь. Я голым очком уже чувствую жаркий ствол члена.       Порваткин подносит пальцы ко рту, пытается плюнуть, слюны нет почти — волнуется, сука. Тянет руку ко мне:       — Плюнь, сладенький...       — В рожу тебе могу плюнуть, Порваткин. — лыблюсь я криво.       — О-о-о... — выдыхает он полувосхищённо-полудосадливо, прилипает губами и начинает творить своим языком такое, что у обоих слюни в три ручья. Быстро вымазывает это мне на задницу и себе на член и, хрипло подвывая от еле сдерживаемой похоти, наконец толкает.       А вот сейчас больно. БОЛЬНО, БЛЯДЬ!!! Рычу, зажмурившись.       — Ш-ш-ш, детка, сладенький... Ну, прости... — а голос ломается, срывается от накала страсти.       — Заткнись и трахай, Порваткин! — сиплю я натужно, но твёрдо.       И он трахает. Сначала идёт туго, но спазм быстро расходится и мне становится легче.       ...Всё быстрее, резче, подбрасывает меня собой всё выше. Одной рукой придерживаю яйца, чтобы не зажало между нами, а другой — от души мну его мокрые тёмные волосы, уже горячие, исходящие паром. Протаскиваю короткие скользкие пряди сквозь пятерню, вкручиваю в них пальцы, с силой выпуская...       Он пихает так, будто пытается выбить мной свою шикарную дверь. Мычу, мотаю головой, елозя затылком вверх-вниз по глянцевой графитовой поверхности. Знакомый жар, пульсируя, волной прёт вверх, а лёгкая остаточная боль добавляет перчика.       Порваткин рычит протяжно, запрокинув голову, внутри становится горячо и скользко. Снижая обороты, дотрахивает до полного опустошения, вжимается напоследок изо всех оставшихся сил и осторожно опускает меня на ноги.       — Сладкий мой, сладенький...       Грохнувшись на колени, берёт мой измаявшийся без дела член в ладони бережно, почти благоговейно. Оглаживает, лаская головку языком.       Пусть это некрасиво, но не могу удержаться, ну просто не могу:       — Немытое в рот? Ай-яй-яй!       Поднимает на меня мутные глаза:       — А-а-а?! — сглатывает. — Ну... ты же... чистенький?       Блядь, ну какой же он смешной.       — Мой хуй ни у кого в роте не бывал. У тебя только.       С великим трудом вдупляет, бормочет что-то типа "петросян хренов" и наконец вбирает его, закатывая глаза от удовольствия. Не, клянусь, ему это и правда нравится. Пиздец полный. Мне, вообще, тоже нравится. Ещё как... О да... И так тоже! М-м-м-м-м... Ну что же вытворяет, стервозина злоебучая! Да-а-а-а-а-а!!!       Прихожу в себя.       — Ну, полегчало, очкастенький? — и облизывается сыто.       Тянусь к нему губами, пробую себя на вкус.       — Скотство, говоришь, Порваткин? — вновь издеваюсь я. Мы прижимаемся друг к другу в прихожей, в мокрых куртках, и даже обувь не сняв. Зато со спущенными штанами и довольные, как удавы.       Вглядываясь в меня своим блядским прищуром, мурлычет:       — М-м-м-м, неслыханное скотство, очкастенький.       Да что же меня от твоего м-м-м-м так выстёгивает...       Трахаемся в душе. Трахаемся на кровати. Уже со смазкой, с презиками, все дела...       Я без сил почти, а Порваткина не угомонить. Пиздит, что якобы месяц не трахался, и это был любопытный опыт. Ну, пиздит же!       В который раз перецеловывает мне родинки. Ну, это надолго, успею покемарить. Их у меня штук сто, я же "счастьем целованный". Не такой смысл вкладывала бабуля, ох не такой...       — Не твой телефон, очкастенький?       Вскидываюсь из нежащей дрёмы, прислушиваюсь. Блядь-блядь-блядь... Точно мой. А времени-то сколько?..       Несусь в гардеробную, на ощупь ищу трезвонящий гаджет.       — Свет включи, сладенький!       Никогда не было, и вот опять... Отъебошив в темноте в очередной раз многострадальный мизинчик о какую-то хуёмболу, выползаю на свет и скачу к окну, прихрамывая и шипя.       — Да, мамуль. Это я... Всё со мной нормально, ну ты что! Ну, мамуль, мам, да погоди... Ох... Прости... Да, долбо(ёб)ящер. Ну прости. Я у... (кошу глазом на ухмыляющегося Порваткина) ...приятеля. Нет, не бухаем мы, ты что!... Зачёты же сплошные. И девок нет. Мам! Ну зачем я тебе врать-то буду, я же взрослый человек. О-кей. Да, есть девки! Ну, отлегло? Видишь, ничего не изменилось, кроме того, что это неправда... Что?... Ну, я забыл, прости. Вот такой дурак. Я тут останусь — видишь, погода какая, а у меня куртка ещё не высохла. Хорошо?... Да, завтра сразу с пар домой, мамуля!... И я тебя целую. Малышей от меня чмокни. Спят уже? Ну... Пока, до завтра.       Пока я разговариваю, Порваткин, прихватив презик, подгребает ко мне и обнимает как всегда, со спины, легонько нацеловывая плечи и шею.       — У тебя хорошая семья, сладенький.       — Не жалуюсь... Красиво. — мокрая метель вдохновлённым импрессионистом перерисовывает светящийся ночной город длинными мазками, превращая вид из окна в произведение искусства.       — Ты красивый... — еле слышно шепчет куда-то в шею Порваткин, стаскивая меня на пол.       Усаживаюсь на колени, подобрав ноги под себя, а Порваткин прилипает по обыкновению сзади, плотно притиснув свои бёдра к моим.       Начинает меня неспешно, с аппетитом ласкать, перебирая кончики моих пальцев, сжимая и поглаживая тощие запястья, плечи... Cгребает влажную гриву набок и вперёд, выцеловывая, вырисовывая кончиком носа выбритые узоры на затылке. Освежает в памяти подушечками пальцев рельеф острых коленок, выглаживает бёдра, слегка подрачивает мой уже вполне бодрый стояк.       Ох, Порваткин, ох мастер по сосочкам... Мои мгновенно закаменели, хоть стекло ими режь. Расслабляя, похлопывает быстро-быстро двумя пальцами, и сразу снова оттягивает, проворачивая. Охаю, вскрикиваю, ёрзаю, как нетерпеливая шлюшка.       Порваткин суёт мне в рот свои пальцы — послушно их обсасываю. Возвращается к измученным соскам и шликает их мокрыми пальцами. Меня выстёгивает так, что начинаю в голос постанывать... Вдруг его пальцы замирают, едва трогая тонюсенькую тугую кожицу ареолы. Но мне мало, ещё хочу. Начинаю двигаться сам, вжимая соски в его чёртовы жёсткие подушечки, трусь ими по кругу или быстро вверх-вниз.       — Ох, горяч... Как же горяч, сладенький, умничка мой.       А я ничего уже не соображаю, бьюсь, как припадочный, выгибаясь под его руками.       Слышу сквозь душный пульс шуршание упаковки.       — Брось, Порваткин. Давай прям так. Чтобы горя́чее внутри...       — Но так часто нельзя, очкастенький. Не полезно это...       — Давай, блядь, потом умничать будешь! — рычу я нетерпеливо и зло.       Охает, словно его по живому протащило. Хватает меня за мослы, чтобы помочь встать удобно. Рывком раздвигает колени, прогибает в талии, толкает в спину. Валюсь на стекло, упираясь в него руками.       Вот это позиция! Наверное, любимое место для ёбли у этой блядины. Машинально ищу отпечатки чужих рук на стекле, но, видимо, клиниговая компания работает на совесть. Довольно промычав что-то, Порваткин входит с небольшим нажимом. Двигается легко — у меня полная жопа смазки ещё с прошлого раза.       Ух, как хорошо пошло-то сразу. Какой-то способ ёбли особый или я привык, проникся?.. Словно какую-то кнопку "ловить каеф" во мне давит. В горле клокочет, выдирается стонами.       — Не сдерживайся, очкастенький, никто не услышит. Только я... Ну же, сладкий! — и проводит растопыренными пальцами с нажимом вдоль спины. — Хочу слышать тебя...       Я не могу. Не могу. Вскрикиваю хрипло... Лёгкие сами выдавливают из меня какие-то мерзкие шлюшачьи стоны. Блядь, мне тошно от этого. Всегда думал, что нормальные обычные люди ебутся тихо, пристойно. Мать с отцом вон я даже не слышал ни разу, но как-то же умудряются детей делать... А орут и стонут только бляди в порнухе, на камеру. Придуряются — ну, видно же за километр!       И вот я, как одна из тех похабных сучек, вою почти в голос, а эта сволочь сзади, натрахивая меня, аж похрюкивает от удовольствия. Но я не могу. Не могу... А-а-а-а!!!       Порваткин отлепляет одну мою ладонь от стекла, сцепляет со своей в замок, тянет вниз и... обжимает нашими руками мой болтающийся во все стороны от резких движений член! Фиксирует жёстко этот совместный кулак и начинает меня туда втрахивать. То есть он толкается в меня, а я толкаюсь в тугую пещерку, образованную моей ледяной ладошкой и его горячей рукой. ОЯЕБУ, что за охуеть пздец!       Но и этого ему мало... Порваткин ловко и уверенно наматывает волосы жгутом на кулак и тянет к себе и чуть вниз, выгибая меня дугой.       Ору дуром, рычу сквозь стиснутые зубы, на визг срываюсь, как последняя подстилка... Ёбырь-террорист, блядь!       Этот садист вдруг делает вид, что замедляется, ослабляет хватку.       — Нет! Ты чё блядь?! Трахай же! Ещё... да... а-а-а-а-а-а... Санечка... Саня! Ещё! А-а-а-а-а-а!!! Санечка-а-а-а-а!!!       Упиздячиваю ему всё стекло.       Порваткин размыкает наши руки и подхватывает меня, долбя бешено чуть ли не висящим в воздухе. Внутри рвётся горячее, а Порваткин шепчет в ухо:       — Что, Лёшик, сладкий ты мой, дотрахал я тебя "до санечки"? — и смеётся, задыхаясь.       — Отвали, скот злоебучий... — постанываю я хрипло.       Получаю за это затяжной поцелуй в шею. Ох, блядь, засосов мне ещё на видном месте не хватало, прямо вижу выражение материного лица, после ночи у приятеля, "без девок"...       Порваткин делает движение отстраниться, а я муркаю протестующе, сцепляю руки у него за спиной и расслабляюсь, вытягиваясь на нём, удобно закинув затылок на плечо. Хмыкает, ласкает меня, поглаживая живот, грудь — едва касаясь, собирая кончиками пальцев испарину. Стихия продолжает с раздражением ебошить ледяными кулаками в подрагивающее стекло, прямо по нашему едва видному отражению.       — Ну признавайся теперь, нравлюсь? — не уймётся никак, козёл самовлюблённый.       — Заебал ныть, Порваткин. Чё как баба... Я же к тебе не лезу.       — Хм... А ты знаешь ответ?       — А мне похуй.       Смеётся. Прижал ещё плотнее, как родного.       — А ты хорош, очкастенький, чудо как хорош! Такой горячий. Свежий... И дерзкий. Не зря ждал тебя.       Та-а-а-а-ак...       Те постельные стоны ещё можно списать на предоргазменные памороки, я вон сам его Санечкой называл... Тьху, блядь.       Но это он сейчас специально сказал. И выжидает теперь моей реакции.       — Г-м-м... Ну, и что это значит?       — Только то, что сказал.       Поджимаю губы. Странный он. Явно ведь недосказывает что-то.       — И какой я должен сделать вывод?       — Ну, не знаю, очкастенький, твоя же голова. Можно было бы — ну к примеру — подумать, что я тебя ещё в школе заприметил. И рассудил, что с такими художественными наклонностями и талантом тебе одна дорога — в этот универ, на дизайн. Поэтому и я сюда поступил, чтобы тебя подождать...       — Полная хуйня.       — Я тоже так думаю, очкастенький. Посему — считай, что просто так сказал.       И буду считать. Я что, дебил по-твоему, в настолько тупорылые сказочки верить? Даже моя мамка подобные сериалы не смотрит, плюётся. Выбесил прямо, блядь.       Выдираюсь из объятий, плетусь спать. Рубит просто. Порваткин перехватывает меня на ходу и тащит в душ. Блядь, опять трахаться... Сколько ж можно.       Обессиленный чуть более, чем полностью, почти засыпаю, лёжа на животе, от греха подальше. Порваткин снова водит пальцем по моей Малой Медведице на заднице.       Светящиеся нервы магистралей в окне видно более отчётливо — метель пошла на спад. Так же хорошо видать и безобразный потёк на стекле, оставленный мной на память.       — Порваткин, тряпка у тебя есть хотя бы, стекло вытереть? Или твоя домработница привыкла каждый день вычищать всю хату от биологических жидкостей? Ты ей за вредность особо доплачиваешь?       — Это ты так ревнуешь?       — Вот ещё. Я не какая-нибудь кубинская шлюха, сцены закатывать.       — Ха, очкастенький, кубиночки как раз не склонны — они заводные и не любят страдать ни по какому поводу. А вот француженки, особенно мулатки... — и пускается в рассуждения об нюансах потаскух разных стран. Занимательная еблеграфия, сук. Путеводитель по блядям. Фыркаю.       Порваткин, видя мой настрой, прижимается щекой к спине и просто вспоминает самые интересные места, где побывал один или с матерью.       Развесив уши, спрашиваю ради любопытства:       — А в Южной Америке был?       — Нет, но хочу. Не в жирную ленивую Бразилию. А в западную часть. Строгие горы, аскетичная пустыня с марсианским пейзажем. Древние руины. Хм... Знаешь, сладкий, ты бы шикарно получился на фотографиях — огромные грубые камни, тёмные и старые, как само время. И ты — светленький, юный. Хрупкий. Но такой же суровый и упрямый. Великолепный контраст.       Он издевается сейчас? Он просто не может этого знать.       — Порваткин, я что, во сне разговаривал?       — М? О чём ты, сладкий? — да вроде обычная сытая рожа, без подъёбок. Но как?!       — ...Просто вижу — стоишь ты, спиной к стене, голый по пояс или в расстёгнутой полностью простой рубашке, лицо в профиль, серьёзное такое. — продолжает бредить Порваткин. — Руки раскинул и будто обнимаешь камни. Узоры на висках можно аутентичные сделать — майя или инков... И на лицо, руки — пару завитков чёрным. Отпад просто, очкастенький! Будешь смотреться круче любой модели. Замутим в каникулы? У тебя же загранпаспорт есть?       Ох заливает, сука, аж за ушами скользко от лапши. Ну что ты за мразь-то такая, на самое живое, самое болючее. Когда до тебя дойдёт, что меня не надо кормить всем этим дерьмом, как остальных... твоих... Ну, кого ты там трахаешь обычно. Я не сомлею и не потеку от твоих лживых обещаний заебатой жизни — повезу тебя туда-то, куплю тебе то-сё, сделаю моделью... Я от другого теку, а ты и не понял.       — Всё, нафантазировался? Тогда отвали, блядь.       — Хэй, очкастенький, что такое?       — Ничего. — просто заткнись и не порти...       Сна ни в одном глазу. Душит обида и... и...       Запрыгиваю на Порваткина одним упругим движением. Кривлю губы в гневе. Хочется измудохать эту гниду за всё его прогнившее нутро... Но сначала... Прилипаю к нему поцелуем — мычит, не вдупляет, что со мной стряслось. Дышу урывками, смотрю с мстительным удовольствием в заблестевшие мигом глазки, распухшие зрачки.       — Засунь свои стандартные приёмчики охмурения козе в щель, Порваткин. И делай, что умеешь.       — М-м-м-м?! Таки умею? — ухмыляется самонадеянно.       — Умеешь, сука. — и вновь набрасываюсь на него, как голодная шавка. Чую, опять будет "до санечки"...       Просыпаюсь от поцелуя. Вернее не просыпаюсь, меня настойчиво и безуспешно пытаются им разбудить.       — Очкастенький. Зачёты.       Блядь.       — Пшл на хер, Првткин... — пытаюсь я что-то выдавить из себя.       — Фу, как грубо!       — Сударь, подите на хер!       Смеётся, скотобаза.       — Ну вставай, сладенький, завтрак ждёт. — легонько целует лицо, шею... Грудь...       — Очкастенький, вот тут один молодец раньше тебя встал, — теребит Порваткин мой утренний стоячок, — а ты лежишь всё... Не стыдно?       А тебе не стыдно беззащитному спящему так страстно отсасывать?!.. Однако, охуительный оргазм с утреца взбодрил — плетусь в душ, пока Порваткин, мыча что-то, возится на кухне.       Мой вкусненький кофе, почти белый и едва тёплый ждёт меня. И тут желудок, как ксеноморф, пытается вырваться у меня из живота... Да блядь, когда же я в последний раз жрал? Не помню... Ещё этот секс-марафон на всю ночь. А я после ёбли, видимо, оголодавший как не в себя. Весь в мамку. Если она жрёт за завтраком больше бати и горбушку у ней не выклянчить даже малышам — значит оно.       Горбушка. Горбушка, блядь... Порваткин вытаскивает из пакета ещё тёплый хлеб. Ароматный, с хрусткой корочкой. Утробно рычу...       Сжираю горбушку, будто снимаюсь в фильме про голодающих детей. Аплодисменты!       Фух. Нихуя не наелся, но могу уже хоть что-то соображать. Порваткин сидит со своей ебучей пафосной микро-чашечкой и смотрит на меня иронично. Какой-то он... В растянутой футболке и просторных трикотажных штанах. Волосы всклокоченные немного. Такой простой, домашний... Даже на человека стал немного похож. А не на сытую ебливую сволочь.       — А хлеб свежий откуда? — спрашиваю, прожёвывая последний кусок.       — Здесь внизу пекарня. Сбегал только что. Подумал, ты голодный проснёшься.       Я зачем-то всхлипнул. Отвёл глаза. Не могу на него такого смотреть, нельзя мне... Желудок снова нанёс тяжёлый удар.       Трясущимся ножом отхуячиваю кусман побольше, в полный срез. Наваливаю почти полпачки масла...       — М-м-м... Порваткин, а ничего сладкого, кроме конфитю-ю-ра нет? — коверкаю я, ну не удержался.       — Хм. Мёд есть. Мёд достаточно брутален для тебя? — подколол, паскуда.       — Давай...       Намазываю, нет, наливаю мёду на свой огроменный вкуснецкий пацанский бутер. Порваткин замер со своей чашечкой, мизинчик оттопырив. Смотрит странно. Что-то в глазах... Такое...       А я жрать хочу, ребят — подыхаю просто. Ломаю бутер на кусочки, нет у меня столько времени, чтобы резать. Руки, конечно, все упиздячил в липком, облизываю жадно во всю ширину языка. Порваткин аж рот приоткрыл, губёшками подрагивает. Да что же ты на меня так вылупился-то?! Неприлично так на голодных людей смотреть.       Беру и стираю своей липкой ладонью эту блядскую ухмылку. И второй рукой... Пальцы, машинально вспоминая уроки скульптуры, умело мнут, выравнивают, выглаживают, придают нужную форму скулам, губам.       Сказать, что у Порваткина охуевший вид — ничего не сказать. Блядь, сколько еды я на нём оставил — целые разводы из мёда и масла. А я жрать хочу! Вцепляюсь ему в губы, слизываю подтаявший разогретый мёд — пахнет просто охуенно! Вкусно так, что я постанываю и причмокиваю.       Ну вот, блядь, теперь и всё лицо грязное... А всё ты, сука, виноват — пожрать спокойно не даёт человеку!       От злости задираю широкую майку ему за голову. Ой, блядь, как некстати это скульптурное совершенство... Не, ребят, художник я или баранов ебу?!       Сейчас будет тебе инсталляция, сук. Беру и залепляю его чудный торс кусками моего вкуснецкого бутера. Вдавливаю пальцем зло, аж до трясучки. Ибо нехуй мне тут!       Чуть успокоившись, выдуваю полкружки кофе.       Блядь, ну как же я жрать хочу... Разворачиваю замершего в ахуе Порваткина лицом к себе. Вот она, пища богов. С урчанием вгрызаюсь в ближайший кусок. Во всю пасть, прихватив зубами кожу. Быстро жую, глотаю — меня ждёт следующий кусочек. Пиздец как же вкусно. оказывается, чуть подогретый телом мёд и всё ещё прохладное масло дают такие вкусовые ощущения... М-м-м-м-м... Ояебу...       Слизываю остатки мёда, собираю зубами и губами все крошки. А Порваткин так и сидит со своей дурацкой чашечкой. И мизинчик этот оттопыренный... Ухмыляюсь на него. Прикусываю в шутку мизинчик — бесит манерничать.       Суюсь в чашечку, отпиваю глоток. Фу-у-у, блядь, мерзость! Как это вообще можно пить. О, около пупка немного мёда осталось. Бухаюсь на колени, заедаю мёдом дурацкую горечь. В подбородок снизу упирается стояк.       О-хо-хо... Кто это у нас тут так возбудился? Кровожадно хихикаю и вытаскиваю это наружу. Ржу с того, что чистым у Порваткина остался только член. Но это ненадолго.       Кстати, это надо ещё проверить, какого качества у Порваткина мёд. Меня Машка научила.       Надо взять немного мёда и распределить по коже. Ну, возьмём побольше. Затем аккуратно втереть. Это мы запросто. Так, втираем мёд обеими руками, вверх и вниз, вверх и вниз... Если мёд натуральный и качественный, то он быстро впитается и станет скользким, но не липким.       Продолжаю возюкать ладонями по члену, и мёд действительно постепенно становится похожим на смазку. Руки скользят плавно, чуть-чуть приставая к тоненькой шкурке. Пробую на липкость. Плотно прижимаю к члену обе ладони и осторожно отдираю. Почти не липнет. Если только самую капельку.       Порваткин издаёт какой-то горловой звук. Да ну, не до него. Я же жрать хочу.       Хм. Хорошее качество. Жрать можно. Добавляю ещё немного мёда прямо пальцем из банки и... налезаю губами на крупную блестящую от мёда головку. М-м-м... Как чупа-чупс. Ну, с чупа-чупсами я в жизни дело имел, даже с такими здоровенными. Посасываю его, быстро-быстро тру внутри языком. Ощущения, конечно же, другие совсем, но... жрать-то хочется, а тут... блядь... мёдом намазано.       — М-м-м-б-б-оже, что ты творишь!.. — срывая дыхание, стонет Порваткин и пытается рукой на затылке натолкнуть меня глубже. Ага, щаз, разбежался, блядво разохотившееся.       Застываю напряжённо и тихо, низко рычу. Этому я у Стеши научился. У Стефании-Лаллилэй в её инфернальном воплощении. Попробуй, потревожь её с добычей, потяни кусочек... Смотрю с угрожающим прищуром, слегка прикусываю зубами — не больно, только чтобы предупредить. И снова низко рычу.       Убирает свои поганые лапы от меня. Вот так! И нехуй тут мне!       Продолжаю прерванное развлечение. Зверский голод чуть отпустил, слава яйцам.       А Порваткин продолжает что-то стонать:       — Лёшик... Лёшик мой... Сладенький... Охуеть с тебя, чума просто... Никому тебя... Мой...       А я даже ответить ничего не могу — у меня хуй в роте... Блядь, во рту!       Вообще не смешной твой анекдот, батя. Ну ни разу.