Отвали, Порваткин!..

      Открываю глаза. Утро. Вот и всё.       Как я ощущаю себя после всего, ребят?       Ну, во-первых, мне удивительно, что жопа не болит. Не ожидал. Думал, неделю буду буквой зю ползать... Прав был... хм... Тарас — Порваткин действительно всё сделал, как надо.       "Как надо", блядь. Пытаюсь не вспоминать. Удаётся. В голове пусто и тихо, как в толчке ночного клуба в понедельник утром. И даже относительно чисто, как будто кто-то успел убрать наблёванное.       Во-вторых... Что во-вторых-то? Да и похуй, не хочу рефлексировать. Жить можно, пиздеца не случилось. Вроде даже в душ ходил после всего.       Слышу какую-то возню, осторожное звяканье. Значит, этот упырь поднялся уже. Точно — на модненькой кухоньке своей шуршит. Одетый, как на учёбу.       Оглядываюсь, нахожу свою одежду, сложенную аккуратной стопочкой. И труселя новые, в упаковке. Хм. А мои он выкинул? Раз надёванные только... И вдруг моё богатое художественное воображение быстренько рисует, как Порваткин открывает в стене секретную нишу с огромной коллекцией чужих труханов и неистово дрочит, приговаривая "о да, мои милашки"...       Блядь, чуть не блеванул. Храни господь моё воображение, оно же меня скоро кормить должно.       Быстро одеваюсь, иду на кухню. Жрать хочу — сил моих нет.       — Встал, очкастенький? Давай завтракать и я тебя в универ отвезу, как раз не спеша успеваем.       Сажусь на высокий барный стул, уютно поскрипывающий натуральной кожей.       — Высади только меня за километр. Не хватало ещё... — воображение, вошедшее во вкус, подкинуло картинку, как я выхожу из порваткинской тачки перед крыльцом универа, а меня встречает толпа наших с цветами и плакатами "С первой ёблей!" и "Один раз — не...". Блядь.       — Как скажешь. — равнодушно пожимает плечами Порваткин. — Что будешь — чай, кофе?       — Кофе. Здоровенную кружку и молока побольше, чтобы не горячее.       Порваткина аж перекосило от таких плебейских вкусов, но налил, как мне нравится. Пусть на хер идёт со своими манерами-хренонерами. И именно на хер, а не в задницу. Та́к вот.       Мне странно. Порваткин ведёт себя как ни в чём не бывало, без всяких там намёков и попыток подкатить. А чего я ожидал-то? В душе не ебу.       — Тост сделать?       Тост, блядь. Сам жри свои гейские тосты. А я буду нормальный пацанский бутер. Хлеб с маслом, как и мой батя. Любимая еда.       — Не надо, я сам сделаю. Горбушка есть?       Усмехается в своей манере, достаёт горбушку, как будто специально для меня отложил.       Намазываю на неё такой слой масла, что Порваткин округляет свои глазки-щёлочки аж по пять рублей. А варенья, наверное, в этом современном пидарском гнезде и не водится. "Кес кё сэ* — вар-р-рэньё?" — проговорила в моём воображении порваткинская кухня с эдаким брезгливым прононсом. Тьху, блядь.       Ладно, сожру так... Хлеб вкусный, просто очуметь. Свежий. Хм. Он что, уже успел в пекарню сбегать, пока я дрых?       — А ты чего не жрёшь?       — Я не завтракаю, сладкий. Только кофе. — и цедит опять какую-то раскалённую на вид нефть из своей микро-чашечки. Кофе-машина у него профессиональная, а как же. Чудовище, сверкающее хромом и чёрным лаком.       Блин. Сладкого бы, хоть чего-нибудь, а то совсем тоскливо. И тут Порваткин не выдерживает, тянет ко мне руки, приближает лицо почти вплотную, проедая глазами, кладёт ладонь на затылок и...       ...наклоняет мою голову вниз, открывает шкафчик сзади, гремит какой-то хуйнёй и достаёт баночку с чем-то пурпурно-синим.       — Если хочешь, есть конфитюр.       Задерживаю дыхание, но всё равно чувствую, что покраснел.       — Ну, ну! Что ты перепугался, очкастенький. Уговор есть уговор. Одна ночь и больше тебя не трогаю. — и смотрит с пакостной улыбкой. Но в глазах настороженность, будто выжидает чего-то.       Гляжу на баночку. О да, вот конфитюры тут вполне уместны.       — Из чего конфитю-ю-р? — стараюсь, чтобы это пидарское слово прозвучало как можно гомосячнее.       — Из Швейцарии. Мать привезла на прошлой неделе.       Сука.       Наконец, свобода. Нет больше этого вымораживающего кишки прессинга, который заёбывал меня постоянно почти полгода. Друзья почти не напоминают мне о зашкваре, спасибо им. Только Гела периодически намекает, что мне бы надо девушку найти, раз уж расчехлился. Или парня. А-ХА-ХА! Обосраться, как смешно.       А я не хочу пока, спасибо, наебался...       Затянувшийся на неделю отходняк с потерей аппетита совпал с первыми сырыми весенними оттепелями и я, конечно, заболел. Провалялся неделю с температурой, потом неделю с кашлем — всё, как обычно. Участковая врачиха опять советовала жрать побольше калорийной пищи и употреблять лук. А то я какой-то синюшный и почти прозрачный. Угу. Голубоватый, блядь...       Аттестация на носу, а у меня в зачётах конь не ебался. И не могу нихуя. Руки опускаются. Наверное, из-за недавней болезни упадок сил. Больше ж не с чего. Преподы сочувственно интересуются — не случилось ли чего. Я же традиционно хороший студент, всё вовремя. А не собака-хер-забивака.       Вот сейчас стою перед расписанием и туплю уже пять минут. Вроде ищу, что у нас завтра... А мозг с остальным организмом в этом не участвует. Он, сука, ждёт привычного "м-м-м-м?!" и рук на бёдрах. Блядь. Не зря ждал.       Не зря ждал — эта злоебучая фраза, зачем-то вырванная мозгом из ночных порваткинских стонов, вонзается в меня грёбаным звенящим флешбеком в самых неожиданных местах.       Когда я засыпаю.       Когда замираю с открытым ртом, собираясь ответить на вопрос Имярека Отчествовича, а меня накрывает — и вот я уже забыл и вопрос, и всё на свете, а Имярек Отчествович только смотрит с жалостью и укоризной.       Когда собираюсь отлить, а потом ещё пять минут мнусь, как дебил, прежде чем удаётся снова расслабиться.       И не спрашивайте, что это значит, сам не ебу.       — Лёш, ну что с тобой такое? — спрашивает Машка, заплетая мне косичку дракончиком.       — Ничего, Машк, весенняя депрессия. — говорю я, а сам пытаюсь понять, почему нежные руки девушки уже не так вставляют, как раньше. В отличие от сильной властной пятерни, играючи сминающей мою гриву. Память, как человека тебя прошу — иди нахуй, курва.       — Да, конечно... Весенней не бывает, ты с осенней перепутал.       — Нихуя, Маш, осень мне всегда нравилась... — тошно так, что хочется рыдать, зарывшись лицом в мягкие Машкины сиськи. И не для кайфа, а чтобы стало уютно, тепло... Я почти забыл, как это бывает, когда легко на сердце.       — Ох, какой же ты... С зáморочью. Влюбиться тебе надо! — о да, блядь, примитивный бабский подход. И тогда всю хуйню в мире как рукой снимет. Сука-память тут же подбрасывает подходящую руку — с широкой, но не грубой ладонью, рельефными жгутами сухожилий... Ровными, красивыми ногтями, ухоженными ровно настолько, чтобы смотреться очень мужскими, но аккуратными. Пиздец какой-то.       — Вот увидишь, Лёш, сразу и вдохновение появится, и глазки заблестят, как бывало. Хочешь с сестрой подруги познакомлю? Такая куколка — сразу влюбишься!       Может, мне поздно, Маш. Может я уже... Так, стоп. Стоп...       С утра день не задаётся. Опять ударяю мизинец в ванной, аж ноготь темнеет. За завтраком проигрываю битву за горбушку.       Мать опять привязывается с дурацкими подозрениями, что у меня несчастная любовь, и я хочу свести счёты с жизнью. Вот глупость! Начиталась психологов-хуёлогов, что у подростков надо постоянно выискивать "тревожненькие звоночки" и сверяет моё поведение с какой-то своей таблицей. А то поздно будет. Недоглядишь — а кровиночки-то и нет.       Срываюсь на грубость и говорю, что её заёбывание доведёт меня до самоубийства быстрее, чем что бы то ни было. Всплакнула. Извинился. Почувствовал себя полным дерьмом. Поклялся, что не надену деревянную пижаму добровольно.       Ну, вы понимаете, ребят, какое у меня настроение.       Послезавтра зачёт, а мне рисовать и рисовать, до опупения.       Ещё и погода. Днём начинается буран из блядского мокрого снега, который упиздячивает тебя с ног до головы за доли секунды, а ноги у тебя полюбас мокрые — студенистой ледяной чачи на дорогах сантиметров пятнадцать.       Почти семь вечера. Лиза Михална, вздыхая по обыкновению, уходит с последней двоечницей. Оставляет ключ мне, зная, что завтра найдёт свою студию в порядке.       Стою, туплю. Смотрю на свой "архитектурный эскиз", который не могу закончить уже два дня. А у меня ещё три концепта по разным темам, один из которых почти готов, но с него хочется блевать.       У меня подозрение, ребят, что какая-то мразь под шумок выдернула мне руки и воткнула не тем местом. Где мои уверенные линии, причудливые смелые формы? Вместо ярких, жизнерадостных красок, за которые меня в художке ставили в пример — какая-то унылая поебень. Ногти до боли вжимаются в ладони — так хочется психануть и разорвать всё к ебеням. И спалить нахуй. Вот Лиза Михална порадуется...       Сзади негромко щёлкает замок открываемой двери. Ну какого хера сюда несёт? Вахтёр, что ли, по просьбе Лизы Михалны пришёл проверить?       Шаги.       Я узнаю их, хотя так не бывает.       Сердце прыгает в горло. Вся кожа сзади напрягается в предвкушении прикосновения.       — М-м-м-м!? Какие люди!.. — блядь, как будто я в восемь вечера неожиданно ввалился к ним в какую-нибудь химическую лабораторию.       Руки по-свойски стискивают бёдра, подбородок ложится на плечо.       — Так же нельзя, очкастенький. По всем правилам, ты должен был всё это время бегать за мной, вздыхать томно, глазками стрелять. Ну или хотя бы сверлить презрительным взглядом. А тебя не видно и не слышно. Шаблон рвёшь. Как же так?       Стою молча, не шевелясь.       — Ну признай, очкастенький — нравлюсь? Сохнешь по мне?       Горло стискивает внезапная ненависть, гнев ломает губы.       — Да, блядь, так нравишься, что я тебе полгода прохода не давал, домогался, как грязный старикашка невинной горничной. И я выучил твоё расписание лучше тебя. И это меня знает вся твоя группа, а преподы думают, что я твой родственник. Так по тебе сохну, что затащил к себе домой и трахал всю ночь, как шалаву последнюю... А сейчас, превозмогая ебучую метель, припёрся к тебе, и отвлекая от важной работы, задрал на тебе одежду и лапаю — вот как ты мне нравишься, Порваткин. — говорю я всё это, лёжа затылком на его широком плече, а он, как вы догадались, по обыкновению задрал мне толстовку до шеи и уже сосочки трёт, паскуда.       — Ну, хорошо, что ты это признаёшь. — говорит совершенно будничным, уверенным тоном. А волосы пахнут мокрым снегом.       Пытаюсь сказать обычное "отвали, Порваткин", но почему-то не получается. Лёгкие отказываются выдавливать воздух, а губы не складываются для слов. Выходит только тонкое и жалкое:       — О-о-о...       Решаю вообще нахуй молчать. Что бы он ни делал. Нельзя вот так бесконечно над человеком глумиться. У всех есть предел.       Порваткин серьёзно смотрит на меня, а у меня даже сил нет сфокусировать взгляд на его лице.       Вздыхает, отпускает меня.       Я молча стою.       Порваткин аккуратно и толково собирает мои рабочие причиндалы, складывает рисунки в папку, относит это всё в подсобку.       Я вообще не шевелюсь. Ветер с противным чавканьем швыряет в стеклянный потолок тяжёлые плюхи мокрого снега.       Порваткин тыкает что-то в телефоне — краем глаза вижу знакомую жёлто-чёрную гамму такси. Одевает меня, как ребёнка в садике, заботливо застёгивая молнию куртки. Берёт за руку и ведёт наружу.       Я как сомнамбула — всё вижу, всё понимаю, но никак не реагирую. Внутри ровно и вытоптано, ни одного движения. Похуй всё.       Ждём на крыльце такси. Порваткин надевает на меня капюшон, чтобы защитить от мерзкой непогоды. "Любовь это не "как красиво искрится снег на твоих волосах!", а "надень шапку, долбоящер, простудишься!". — говорил батя, когда я пищал на законные требования матери надевать головной убор. И к чему я это вспомнил?       В такси Порваткин берёт мою кисть и сцепляет со своей в плотный замок. Сижу молча, смотрю куда-то в пространство. Моя ладонь постепенно согревается от этой горячей печки в человеческом обличье. Как долго мои руки были ледяными. Как долго... Не зря ждал.