panacea

      Act 1.       — Что, бро, девушка бросила?       Юноша, зовущийся Луи, с волосами, подобными мокрому песку на берегу океана, выдавливает усмешку, но ничего не отвечает. Холодно. Он ловит себя на этой мысли и даже не знает почему. Здесь, у барной стойки, достаточно жарко и даже душно. Незнакомец подсаживается к нему ближе. Музыка гремит отовсюду. Вдох. Чересчур холодно. Изумрудный свет заполняет пространство, слепит глаза и студит разгоряченное тело. Момент, когда Луи наконец может прочувствовать его на себе — ощутить злость от бессилия на своем языке и в пятках. Громко. Так громко и в то же время оглушающе тихо. Он больше не сжимает пальцы в кулаки, потому что знает, что это не поможет. Выдох. На его личной карте воспоминаний, зарытой глубоко под землей или в воздухе, невесомости, в голове или отдельном облаке гугла под паролем, что больше не повторяется, под единственным уникальным паролем, отличающимся от его остальных qwerty или даты рождения, координаты, отмеченные высохшим маркером, и лишь сила нажатия на него кричит о бессилии. Ни это ли каламбур? Ни это ли ответ на вопрос почему все мы привыкли осознавать, как нам дорого привычное, после его исчезновения? Ни это ли три точки, три тире, три точки, светящиеся красным в каюте капитана морского судна? Ни это ли? Ни это ли? Ни это? Слова, что заставляют язык щипать — так сильно хочется их сказать, когда нельзя, когда нет на то больше возможности или времени, но, когда это так нужно. Когда так хочется воплотить в реальность сюжет посредственной сказки. Когда наивность кричит о том, что это сможет скрасить твою жизнь. Пурпурный, желтый и нежно-розовый — вот как это выглядит в подсознании. На деле же грязно-серый, если слукавить. Если нет, то это как ля-минор, прерывающийся внезапно на мажорный лад, но лишь изредка. Настолько, что звучит фальшиво. Фальшиво. Фальшиво. Фальшиво. Да не фальшиво это. Разве не найдешь это ранним утром холодом в костях да на позвоночнике? Разве не заимеешь желанием провопить об этом? Фальшиво. Все еще фальшиво. Как бы то ни было. Но это именно то, что настигает Луи каждый раз, когда стрелки часов выстраиваются на девять ноль один, это именно тот момент, когда он находит себя более разбитым, чем мозаика, и более сломленным, чем графит карандаша, если на него надавить так сильно. Ф-а-л-ь-ш-и-в-о. И больше не прошепчешь это снова. Не из-за отсутствия желания, нет. Просто обессиленный не сможешь. Вот как это чувствуется. Глупость ли? Так они это называют, но Луи же всегда называл это храбростью. Бесстрашием пред каждой тенью в тупиках лабиринта собственного разума, пред каждым противником, который тобой же и является, а быть может и судьбой. Мужеством. И все еще изумрудным. Потому что нет сил больше. Но каждый раз продолжаешь идти.       Колонки, разрывающие воздух волнами ощутимых ударов, больше не вызывают дискомфорт, наоборот будоражат счастливые воспоминания. Лондон. Десятилетний Луи с родителями сидят в партере триста восемнадцать би на концерте любимой группы его матери. Весь зал поет, и она тоже. Как же красиво. Десятки тысяч голосов сливаются в один и заставляют сердце Луи замереть на мгновение. В какой-то момент ему кажется, что на родные глаза наворачиваются слезы счастья, но разглядеть он этого не успевает — отец обнимает ее в тот же момент, и она утыкается ему лицом в грудь.       — Я Крис.       Мужчина протягивает ему руку, и Луи таращится на него полминуты, пока тот не поднимает брови.       — Эй, бро, что-то не так?       На небольшие льдинки, купающиеся в жидкости насыщенного карего цвета, падают блики клубного стробоскопа, и Луи все же пожимает протянутую ему руку. Холодная. Стробоскоп отражает небесно-голубой, нежно-розовый, насыщенный фиолетовый, и лицо нового знакомого светится в этой палитре несостоявшегося художника. Симпатичное, однако красивым назвать нельзя. Есть в нем что-то скользкое, что-то, вызывающее недоверие, что-то, что отталкивает.       — Мое имя Луи.       Бокал коньяка за семь долларов, стоит на барной стойке уже двадцать минут, ни на унцию с момента разлития не уменьшившись. Запах алкоголя ударяет в нос. Минуты больше походят на часы. Секунды же длятся целую вечность.       — Ты какой-то кислый, Луи, — морщась, выдает Крис, — что у тебя случилось?       Луи молчит. Моргает. Отворачивается. Устало крутит в пальцах бокал. Вздыхает.       — Ну, тогда, бро, поговорю с тобой я. У меня вообще-то праздник сегодня. Моя жена родила... дочку.       — И поэтому ты пришел выпивать в бар вместо того, чтобы проводить сейчас время с ней?       Крис икает, а Луи вспоминает о болеющем брате. Разве не с ним он сейчас должен быть? В чужом глазу соринку увидев, в своем и бревна не заметишь. На него накатывает тошнотворная жалость к самому себе и своей жизни. Он сжимает бокал так сильно, что подушечки его пальцев схожими по цвету с жемчугом становятся — белеют, а бармен, обеспокоенный сохранностью стекляшки, смотрит в его сторону.       — Еще меня на работе повысили. Та-акие бабки платят! Наконец-то на ноги смог встать.       Юноша вдыхает в себя все бремя момента, а после медленно с тяжестью выдыхает и поворачивается к мужчине, подперев голову рукой в попытках состроить заинтересованный вид. Началось. Пьяная исповедь. Крис усмехается.       — Знаешь, ты напоминаешь мне Гарри — племянника моего босса. Он такой же всегда ходит — с кислой миной и незаинтересованный ни в чем.       — Да что ты.       — Ага, — хихикает Крис, — так вот о чем это я. Повышение. Кстати, ты не ищешь работу? Нам сейчас как раз нужен человек. И платят столько... закачаешься.       Луи поднимает брови. Слишком много слов. Слишком много. Он молит о спокойствии, подобно дикому цветку, молящему о дожде, и жаждет отстраненности, как бездомный буханку хлеба.       — Давай же, расскажи, что принесло тебя сюда, Луи. Мы ведь друзья с тобой!       Друзья? Теперь так называются пьяные, случайно встретившиеся в баре, люди? До невозможности мерзко. Однако отвязаться от нового знакомого нужно, поэтому он отвечает на его вопрос, и, сам не зная почему, говорит правду.       — У моего брата лейкемия и... я не знаю, как ему помочь... У него никого нет, кроме меня, — его лицо морщится, когда он закрывает его руками, а ответ не заставляет себя ждать.       — Оу, бро, сочувствую. Знаешь, я расскажу тебе кое-что, — выдает Крис и задумывается на пару секунд, потупив взгляд в левый угол, Луи не реагирует. — Еще год назад я был в похожей ситуации — мой первенец серьезно болел, а у нас не было денег. На это было так трудно смотреть, я думал еще чуть-чуть и... но потом случилось чудо и я нашел работу, ту, на которой я сейчас. И у меня удалось всего лишь за месяц оплатить ему операцию. Сейчас на мое прежнее место требуется человек.       Голос Криса дрожит, но в глазах его нет ни одной эмоции. Луи не смотрит на него.       — Что за работа?       — Поедем сейчас и ты сам все узнаешь.       — Сейчас уже девять.       — Поверь мне, бро, этот малец никогда не спит.       — Что?       Крис в один глоток допивает свою текилу, вскакивает с барного стула с бархатным сидением бутылочно-зеленого цвета и направляется к выходу, оставляя вопрос Луи так и висеть в воздухе. Бармен вежливо выслушивает плачущую девушку. Луи же, расплатившись, оставляет свой бокал так и стоять нетронутым. Он плетется за новым знакомым.       Intermission.       Огни города проносятся за окном со скоростью света. Темно-синий митсубиси Криса дважды проезжает на красный и летит тонкой стрелой, выпущенной лучником, еще около пятнадцати минут. Они останавливаются у высокого изящного грязно-белого особняка, когда Луи проклинает себя за то, что сел в автомобиль с этим безумцем, в двести первый раз. Серебряный свет Луны ласкает тонкие мраморные отделанные горельефом колонны, целует небольшие башенки и не щадит бесформенные устрашающие тени, которые так и норовят подкрасться поближе. Пустота. Лишь в комнате с огромными стрельчатыми окнами, что задернуты плотными бежевыми шторами, и, кажется, на втором этаже тускло, но горит свет. В огромном дворе пред парадным входом нет ни души. Здесь словно течет по-другому время. Все является олицетворением покоя, подобного смерти, даже деревья, чьи верхушки будоражит ветер, кланяются новоприбывшим по-особенному. Жутко. Тишина нарушается лишь однажды резким звуком торможения колес их автомобиля.       — Что это за место?       Крис опирается на дверцу машины, открывает стеклянную бутылку с водой. Охристые листья кружат друг друга в вальсе.       — Дом Гарри, судя по всему. Понимаешь, бро, эта работа — не совсем то, что люди привыкли понимать под этим словом. У тебя не будет кожаного кресла, стола с компьютером и четкого графика. Ты не будешь получать деньги на карту каждое пятнадцатое и двадцать четвертое число. Тебе просто... нужно будет доставлять кое-что. Ничего более. Можешь даже называть это курьерством, — говорит Крис и молчит какое-то время, а после снова продолжает, — честно говоря, я тоже здесь никогда не был, он выслал мне локацию. Обычно все происходит в другом месте.       Луи непонимающе смотрит.       — Ладно, бро, не тупи. Иди. Думаю, ты понравишься ему.       Он сдерживается, чтобы не закатить глаза, когда слышит очередное "бро".       — Понравлюсь?       — Ага, вы похожи.       Луи ведет бровями, но ничего не говорит. Он, проживший большую часть своей жизни ни в чем не нуждаясь, все равно ничем не может быть похожим на человека, живущего в такой роскоши. Дом больше походит на дворец, чем на обычный особняк. Очевидно, что Гарри просто самодовольный не знающий печали папенькин сыночек, который ни в чем себе не отказывает. Луи в то же мгновение представляет его пустой (такой же пустой как и снаружи дом, в котором он живет) прожигающей деньги и молодость смазливой куклой, абсолютно не имеющей принципов и тормозов. Его воображение рисует картины о беззаботной жизни бриллиантового мальчика, каждый вечер заявляющегося на самые богатые вечеринки, использующего всех в своих целях и разводящего богемных, до безумия красивых, девушек и парней на секс. Гарри кажется ему отвратительным еще до их первой встречи.       — Ты со мной не пойдешь?       — Не.       — Ладно, ээм... поздравляю с рождением дочери.       — Кого? Ах, дочери. Да. Иди.       Act 2.       Массивная, отделанная белым мрамором подобно колоннам, дверь отворяется с неожиданной, даже несвойственной ей по виду легкостью. Луи оборачивается на Криса, который в свою очередь поднимает брови и, скрещивая руки на груди, выжидающе смотрит. Он курит. Фонари неестественно ослепляют его лицо, делая его нездоровым на вид.       — Давай, бро, я не хочу тут всю ночь прождать.       Луи ступает на порог. Октябрьская прохлада остается прежней внутри дома, словно стен здесь и нет вовсе. Парадная встречает его неестественной тишиной, дополняющей полумрак. Снаружи громадный, особняк внутри кажется довольно маленьким, по сравнению с тем, каким его ожидает увидеть Луи. Он оглядывается в надежде найти включатель света, но все попытки оказываются тщетными — его просто нет. Приходится достать телефон, чтобы включить фонарик. Как только яркий свет озаряет холл, появляется возможность оглядеться. Здесь нет ничего напоминающего домашний уют, вся музейная роскошь обрывается на входе. Дом практически пустой. По крайней мере, здесь, в парадной. Стоящий на треноге, стеклянный стол с пустой вазой дополняет одинокий идеально-белый кожаный диван. Единственное, что выделяется и бросается в глаза — картина, висящая над ними, — вся мрачная, отталкивающая, ужасающая, контрастирующая с белоснежной комнатой. Два совершенно одинаковых, но с разными выражениями лиц, человека стоят рядом. Один из них, что обнимает второго, захлебывается в слезах. Другой же со смиренным спокойствием сжимает пальцы на его шее. Луи останавливается на пару секунд напротив нее, заостряет свое внимание, задумывается и идет дальше. Нельзя сказать, что он додумался, о чем картина, но он понял чувства, разрывающие автора, когда тот писал ее. Они скрежетали в зубах, отзывались холодом в костях, заставляли неосознанно морщиться, поселяли в груди желание сбежать от самого себя. Так живо писать могут только люди, сами томимые страданием, прошедшие через это, желающие освободиться. Повесить работы, которым с такой энергетикой только и место томиться под стеклом в галерее, у себя дома могут только безумцы. Каждая из трех одинаковых и одной с чересчур вычурной, но испачканной в свежую масляную краску ручкой, дверей, оказывается заперта. Так Гарри хотел указать ему путь? Мол, если все закрыто, додумайся подняться на второй этаж?       — Интересный метод, жаль только идея самому выйти встретить меня тебе в голову не пришла, — бормочет Луи в пустоту.       Обреченно вздыхая, он плетется по широкой лестнице вверх, но и второй этаж встречает его не радушно. Вместо Гарри его приветствует лунный свет, посланный сюда небом, пробивающийся сквозь распахнутое окно. Здесь, на втором этаже, дом все-таки показывает себя во всей красе своего размера. Перед ним открывается длинный коридор по обе стороны, судя по всему, запертый внизу, и такие же запертые двери. Однако для того, чтобы определить это, Луи не приходится вновь дергать их за ручки — это кажется ему очевидным и так. Лишь одна из них, свет из щели которой практически не освещает его путь, приоткрыта. На полпути шаги Луи становятся мягче, и он практически начинает красться, словно воришка или пытающийся сбежать в ночи из дома подросток. Наконец настигнув вход, Луи неосознанно замирает и заглядывает в дверную щель. Гарри оказывается вовсе не таким, каким ожидал его увидеть Луи: напротив такого же как и в парадной, только меньше, стрельчатого окна стоит юноша с темными кудрявыми растрепанными волосами и взглядом, устремленным в малахитовое небо, где звезды, точно бриллианты, рассыпаны по всему бездонному пространству. Холодный свет Луны освещает его бледную фарфоровую кожу, сквозняк протягаемых окон заставляет колыхаться белоснежную рубашку. Луи может видеть только его профиль, но этого достаточно, чтобы у него перехватило дух — он никогда не видел людей настолько чистой красоты. Он, сын Афродиты, подобен ожившей картине великого художника. На секунду Луи даже успевает позабыть зачем пришел сюда, но тут же вспоминает и ловит себя на мысли, что ведется на красивую обложку. Он прочищает горло, чтобы обратить на себя внимание, Гарри вздрагивает, но не оборачивается.       — Ты должен был постучать.       — А ты, как гостеприимный хозяин, должен был встретить меня на пороге.       — Не уверен, что могу назвать себя гостеприимным.       — Это я уже заметил.       Гарри с недоумением косится на Луи, и тот все-таки входит в комнату, плюхается в винтажное кресло. Лунный свет ласкает его волосы.       — Не слишком ли нагло? Твое имя?       — Луи Томлинсон, но Нагло — мое второе имя, так что можешь звать меня и так тоже, если пожелаешь, — говорит он, усаживаясь поудобнее, закидывая ногу на ногу и ухмыляясь. Гарри ведет бровями. — Так что же я должен буду делать? Поверь мне, твой дружок смог заинтриговать меня.       — Обычно первым вопросом всегда является вопрос оплаты.       — Можем поговорить и об этом.       Гарри хмурится, щурит глаза, откладывает свой телефон, который все это время держит в руках, и присаживается на подоконник.       — Сперва бы я хотел поговорить о тебе. Сколько тебе?       — Двадцать.       — Что ж, многообещающе, Луи, — Гарри намеренно ставит неправильное ударение в имени собеседника, — так зачем ты, говоришь ты, здесь, мой милый новый друг?       "Будто сам этого не знаешь" — думает Луи, но отвечает совершенно другое.       — Мне нужны... деньги? — Он произносит это настолько неуверенно, что Гарри кажется, что это вопрос. Он хмурится, но ничего не говорит. — Это вроде и так понятно, разве нет?       — Зачем тебе деньги? — Вместо ответа спрашивает юноша. На этот раз молчит Луи. На стене тикают старинные часы. Гарри спрыгивает с подоконника и подходит к очередной ужасающей картине, Луи задается безмолвным вопросом есть ли в этом доме что-то более жизнерадостное, чем атмосфера настолько кричащая о несчастье, что даже матери, потерявшие своих чад, ужаснулись бы. Гарри продолжает медленно говорить, — знаешь, здесь так часто бывают люди, жаждущие легких бабок, что я потерял уже счет, — он оборачивается, — но мне кажется, ты не похож на одного из них.       Он подходит к Луи слишком близко, останавливается на пару секунд и поверхностно изучает его, пока не теряет интерес. Луи не шевелится, безразлично наблюдает за движением его глаз.       — Хотя, возможно, я ошибаюсь, — подводит итог Гарри и возвращается к подоконнику, вновь берет в руки телефон, на этот раз начиная его крутить в своих пальцах. Луи недолго молчит.       — Они находят, что ищут?       Гарри усмехается, изучая взглядом носы своих ботинок от Доктора Мартинса. Желтая масляная краска на его щеке хитро подмигивает Луи.       — Кто знает, мистер Нагло, кто знает.       — Что за работа?       — Будешь привозить мне кое-что. Я буду высылать тебе инструкции, и ты будешь следовать им. Хорошо?       — Я бы хотел знать что.       Гарри вновь улыбается, на этот раз омрачая улыбку, разлившуюся по лицу, едва ли уловимой печалью. Надо же. Луи может читать его как раскрытую книгу. Он снова ловит себя на том, что любуется юношей. А может это просто иллюзия? Может он куда сложнее, чем дважды два, и намного глубже, чем воды Байкала? Гарри что-то пишет, пока его ресницы ослепляет яркий свет телефона, и, кажется, отправляет. Он касается рукой засохшей краски на своем лице и отводит взгляд в сторону, смотрит на пол, а после на потолок, кусая щеку с внутренней стороны. Луи только собирается сказать что-то, как Гарри опережает его:       — Не думаю, — он поднимает свои изумрудные глаза на собеседника, и Луи впервые кажется, что этот цвет сокрыт для него пеленой тумана.       Снаружи доносятся глухие шаги. На пороге комнаты является Крис, подходит к Луи, хлопает его по плечу, чтобы он поднялся. "Аккуратнее с ним", — просит Гарри, но не произносит этого вслух. "Ему не нужно говорить, чтобы быть понятым", — последнее, о чем задумывается Луи, когда выходит за порог. Крис усмехается. "Даже его язык не поможет тебе разгадать того, что сокрыто у него на душе".       Act 3.

      "...да будут исцелены сокрушенные сердцем обретением внутренней целостности, а лекарство же их назовется панацеей."