Критика чистого разума

Арсений закрепляет телефон на штативе и включает прямой эфир. Говорят, если боишься выступать перед публикой, представь, что выцепил в зале одного человека и рассказываешь только ему — старый приём, знакомый многим ещё со школы. Арсений не боялся, он привык, но ему как никогда важно было сконцентрироваться на ком-то одном. Арсений знал, на ком именно. По факту, он разговаривает только с самим собой. Совершенно пустая, тихая студия, одинокий Арсений, сидящий на диване, и камера на телефоне. Больше никого нет. Арсений переживал это ощущение сотни раз, но от этого оно не становилось более странным. Словно на самом деле он общается с каким-то внутренним Арсением, наблюдающим за ним через объектив, как через лупу, а не с тысячами человек, которые это увидят. И разговаривать с этим внутренним Арсением сегодня почему-то сложнее, чем всегда. Он постоянно оценивает настоящего Арсения — но сегодня он смотрит глубже, в самую душу, привередливо морщится, словно ему неприятно, и презрительно отводит взгляд. Сегодня он оценивает попытку Арсения стать лучше. В солнечное сплетение словно бросили мокрый тяжёлый снежок — и когда бегут первые секунды записи, снежок начинает таять, струясь холодной водой по нутру и вызывая желание дрожать. Но нельзя. — Всем здравствуйте! Для вас, наверное, удивление, что я вышел в эфир — признаться, для меня это удивление тоже, но ничего лучше я так и не придумал. Если не успеете подключиться сейчас или не сможете посмотреть целиком, ничего страшного. Я сохраню эфир и закреплю в профиле. Это будет важная запись. Арсений предупредил о том, что выйдет в эфир, заранее — не шибко, конечно, потому что времени у него в запасе не было, а всего лишь сегодня утром. Тем не менее, выходить в эфир совсем без предупреждения он посчитал некрасивым — люди должны распланировать время, вдруг для кого-то пропустить эфир Арсения — это повод расстроиться. Забота об аудитории — первый шаг к успеху. Тем более, Арсению очень нужно быть услышанным. — Всё, что я сейчас скажу, возможно, будет сильно отличаться от того, что я говорил раньше. Поэтому справедливо будет объяснить вам, почему я вообще завожу этот разговор. Арсений не привык быть таким честным, а оттого несовершенным, и поначалу каждое слово даётся ему с большим трудом — словно до этого он плавал только со спасательным кругом, а сейчас решил грести самостоятельно и совсем не уверен, что из этого выйдет что-то хорошее. Внутренний Арсений, с жадным любопытством глазеющий на него из-за объектива, казалось, ожидал его неудачи — его малодушной трусости. Как будто он был бы рад услышать настоящего Арсения и убедиться, что у него не получится измениться. Но Арсений делает глубокий вдох и прямо смотрит в камеру: — Дело в том, что я — критик. И я думал, что это накладывает на меня кое-какие обязательства. Мне было важно разобраться, каким критиком я хочу быть — и как я для себя вижу развитие. Да и вижу ли его вообще. Многие знают меня как человека, который хочет разрушать. Частично это правда. Я умею разрушать. Но я забыл, что это не должно быть самоцелью. Этот эфир, возможно, для кого-то будет выглядеть, как последняя речь злодея перед тем, как добро восторжествует. Эта речь одновременно и слёзовыжималка, и попытка сценаристов хоть как-то объяснить мотивы персонажа. Но у меня я персонаж. Да и, как в песне, и сценарист, и режиссёр тоже я. Поэтому я объясняю сам себя — и поверьте, это не то, что я привык делать в жизни. Арсений улыбается — напряжённо, даже как будто раскаиваясь. Ему не хочется думать, как он выглядит со стороны, потому что он знает — абсурдно. Может быть, даже так, как будто он свихнулся. Взгляд внутреннего Арсения становится совсем цепким, горящим, словно даже изумлённым — и ощущение нереальности происходящего, понимания, что даже он сам, его голос разума, его совесть не верили, что он на такое способен, почему-то придают Арсению сил. Как будто всё не взаправду. Можно отпустить ситуацию и действовать, как во сне — рассыпчатом, непонятном, тягучем сне, где не работают законы физики и логики. — Я снимал для вас — да и для себя — всякие разгромные ролики, где критиковал плохие стихи, и возможно, вам — да и мне — казалось, что для критики этого достаточно. Что так и должно быть. Но это не так. Дело в том, что критика — это не синоним интеллектуального унижения от того, кто разбирается. По большому счёту, это даже не про указание недостатков. Критика — это рассмотрение произведения под микроскопом от того, кто знает, как всё должно работать. Это и про плохое, и про хорошее, но в основном — про нейтральное. Если брать плохой образец, то критика становится только о негативном. Я так и делал, потому что это интереснее с точки зрения эмоций и драйва при просмотре. В своей попытке сделать лучше, изобличая плохое, я был искренним. Но знаете, в чём был секрет? Арсений понимает, что его ладони непроизвольно сжались в кулаки от нервов. Он разжимает их, борясь с вероломной невербаликой, и, пытаясь сконцентрироваться, представляет нового единственного слушателя в огромном пустом зале. Белоснежные рукава, закатанные по локоть, скептичный потухший взгляд, внимательно следящий за каждым его действием, насторожённость во всём виде. Арсений представляет, что говорит с Виталием. — Секрет в том, что, чтобы реально сделать лучше, указывать на плохое недостаточно. Я, может быть, и знал это раньше, но как будто не хотел понимать до конца. Может быть, мне было так проще — считать, что кнут эффективнее пряника. Я забыл, что есть люди, для которых похвала служит большим стимулом, чем порицание — и это, вообще-то, нормально. Оказывается, если я скажу, что человек делает плохо — и что именно он делает плохо — совсем не факт, что человек захочет сделать хорошо. Может, он вообще больше ничего не захочет после этого. И мне… открыли глаза на то, что это не повод судить его за такое. Я имею в виду… если я реально хочу помочь, я должен это учитывать. Большая часть сборников и авторов, которым я посвятил обзоры, были плохи. Более того, эти авторы не хотели совершенствоваться — и я это видел. Я, может, помогал развитию хорошего вкуса в поэзии — но я всё ещё не помогал авторам. Другим авторам. Хорошим авторам. Они же есть, просто я их не искал, не открывал… Возможно даже, они и не знают, что хороши… Воображаемый Виталий удивлённо приподнимает брови, скрестив руки на груди. Его глаза становятся круглее и живее — в них даже можно разглядеть искру сильного душевного переживания. Арсений сомневается, что он это посмотрит — но ему, наверное, было бы приятно услышать такие слова. Вероятно, он бы понял, что Арсений к нему прислушался. Может быть, это бы даже… смогло вызвать в нём гордость за себя — и короткую улыбку. Виталий не объявлялся после того разговора — он просто растворился, словно его не было в жизни Арсения, и это… почему-то царапало, как будто люди только и делали, что уходили, а Арсений совсем не знал, как их остановить или вернуть. Они просто… не хотели подпускать его к себе. Может быть, они были правы — или считали Арсения безнадёжным и опасным. — Говорят, что люди не меняются — но люди могут измениться. И если сами того захотят, и если им помочь. Другой вопрос, что они в это не верят — или глухи к тому, чтобы узнать и рассмотреть что-то новое. Но иногда даже самый случайный разговор способен изменить всю жизнь, если просто… дать ему на себя повлиять. И так можно сказать и о чём-то хорошем, и о чём-то плохом. Просто к вере в хорошее мы почему-то менее восприимчивы. Образ Виталия сменяется новым образом — строгий костюм, умные глаза, блестящие из-под очков, ироничная усмешка, наверняка припрятавшая за собой смешную саркастичную остроту. Дима, когда был в хорошем настроении, всегда смотрел на него так. — Я воспринимал жизнь как сражение. Как череду постоянных потасовок, в которые я ввязывался, потому что, мне казалось, это естественный результат взаимодействия с другими людьми. Но тонкость в том, что это я так живу — другие могут жить совсем не так. Я создавал вокруг себя агрессивную среду и, может быть, даже втягивал в эту агрессивную среду тех, кто мне был дорог — я в целом всех вокруг в неё втягивал, как торнадо. Люди тоже… становились частью этого постоянного сражения, несмотря на то что в их жизни было гораздо больше компромиссов, чем у меня. Мой адвокат мудрее меня — это я знаю наверняка. Несмотря на то что у него было гораздо больше споров, я более конфликтный. Наверное, потому что я втягивал споры из жизни в двери зала суда, а он оставлял их там, уходя домой. Потому что борьба — это ещё не всё, что у нас есть. Точно так же как идейные споры, поиск недостатков, обиды и дискомфорт. Если я в этом существую, ещё не значит, что на этом всё. Жизнь куда более многообразна — и набор моих методов, чтобы её жить, возможно, мешал мне быть объективным в творчестве. Воображаемый Дима улыбается по-отечески грустно, с морщинками вокруг глаз. Арсений почему-то хочет перед ним извиниться, но это личное, это, конечно, совсем не на камеру. Получилось забавно и печально — Дима боролся за него, потому что это Арсений и потому что ему нужно помочь, а сам Арсений в это время постоянно искал новых приключений на свою задницу. У Димы было ещё много чего в жизни — спокойного, созидательного, совсем не агрессивного, и конфликтным он был настолько, насколько это было нужно по обстоятельствам, а не постоянно. Оказывается, Дима мог совсем не стигматизировать соревнование как обязательный и единственный атрибут жизни и развития. Арсений никогда раньше об этом не думал. Ему казалось, что Дима просто такой же — тоже везде и во всём играет и не умеет проигрывать. А как выяснилось, в большинстве ситуаций нет победы и поражения, Арсений их сам себе придумал, потому что не знал, как без них. У Димы победы и поражения были линейны, вложены в работу и понятны — а у Арсения они были совершенно во всём, и он просто вовлекал в них Диму, заставляя включаться и переживать, как с этой дурацкой дракой. Это… стыдно. Арсений переводит дух. Ему почему-то холодно, хотя на улице теплее, чем раньше — зима уже на исходе, всё тает и дождит, а студия отапливается. Сейчас он перейдёт к основной части своей речи — в общем-то, к тому, над чем он ломал голову последние несколько месяцев. Арсений представляет ещё один образ — такой, каким он запомнил его в последние встречи, более… настоящим, наверное, более оголённым и искренним. Нервные зелёные глаза, в глубине которых — огонь и затаённая всеобъемлющая тоска, пальцы в многочисленных холодных кольцах, уставшая худоба, слегка кучерявящаяся чёлка и редкая осторожная улыбка. Арсений впервые за долгое время представляет, что перед ним сидит Антон. Он же, наверное, сможет посмотреть это видео — если, конечно, захочет? А что если… он прямо сейчас его смотрит? Арсений коротко сглатывает, пытаясь прочистить горло, и, скрестив пальцы в замок, вновь обращается к камере: — Я благодарен каждому человеку в моей жизни, который позволял мне быть собой. Но ещё больше я благодарен за то, что они показали мне, что люди не должны быть такими же, как я — их мотивируют другие вещи, они ощущают другие чувства и приходят к другим выводам. И это не потому, что они заблуждаются, не потому, что я прав, а они нет — это просто нормально. И сейчас я попытаюсь поговорить с теми из вас, кто пишет сам. Но я буду говорить не так, как я вижу что-то — я буду стараться вас понимать. Показать, что я на это, по крайней мере, способен. Воображаемый Антон смотрит прямо и внимательно — хотя реальный Антон очень давно не смотрел на него прямым взглядом… почему-то он постоянно отводил глаза. Кажется, он удивлён, может быть, он даже посмеялся бы, спрашивая, не ударился ли Арсений головой для таких заявлений. — Я понимаю, что поэтом — да и писателем, но поэтом особенно — в настоящее время стать сложно. Многие пишут стихи, может, даже выкладывают их куда-то, но чаще всего они остаются незамеченными. Я уверен, что девяносто процентов авторов никому толком неизвестны. На жизнь стихами не заработаешь, да и прозой далеко не всегда — так, всего лишь хобби. И в таких условиях даже отважиться на подобный путь — путь автора — крайне тяжело, — Арсений замолкает на несколько секунд, стараясь восстановить дыхание, а затем продолжает: — Ничто не вызывает большего восторга и не причиняет большего страдания, чем творчество. Искать покоя творцу — вещь невозможная, потому что он, делая что-то искренне, не может относиться к творению равнодушно ни когда творит, ни когда сотворил. Антон — замученный, уставший, запутавшийся Антон — смотрит на Арсения в недоумении, как будто не понимает, зачем он это говорит, а самое главное — почему вдруг он решил об этом сказать. А Арсению… важно показать, что он способен на эмпатию, он ещё может вспомнить, как это — поставить себя на место другого. Даже если это выглядит неумело и карикатурно, чересчур пафосно, как утверждал Виталий, но всё-таки лучше так, чем совсем не пытаться. — Творец привязан к тому, что делает. Он не способен не творить, и эта разрушительная тяга иногда ломает судьбы. Эта тяга обманчива, а следовать ей — опасно, но в то же время… как будто бы она непреодолима. Вряд ли ты почувствуешь себя счастливым когда-то, если продолжишь пренебрегать ей в угоду чему-то ещё. С другой стороны, ты постоянно рискуешь, каждый день, что ты выбираешь эту тягу, тягу к творчеству, ты можешь бояться, что то, что ты представляешь своей судьбой, на деле может оказаться всего лишь ошибкой, заблуждением, которое будет стоить тебе времени, сил, боли от разочарования. В глазах воображаемого Антона растёт тревога — и отчётливо виден страх. Как будто Арсений вспарывает его без ножа, и Арсению совестно, но так… так приходится, так… надо. — Знаете, как было бы проще всего? Если бы, занимаясь тем, что нам нравится, кто-то на старте дал нам гарантию, что всё будет хорошо. Мол, держись, приятель, может, сейчас не круто, тяжело, больно и горько, но вот через пару месяцев или даже лет всё станет нормально, денег будет вдоволь, ты получишь известность — и всё наладится. Но ирония в том, что нам этого никто и никогда не скажет. Мы все так нуждаемся в каком-то знаке, который даст нам понять, что мы всё делаем правильно. Но знака не будет. Самое смелое и безрассудное решение рискнуть и, возможно, всё потерять принимается вслепую и без оглядки. И выбор каждого — принять его или нет. Но эта чёртова тяга… никуда не исчезнет, даже если мы откажемся от этой затеи в угоду чему-то проверенному и безопасному. Так уж получается, что быть счастливым — это всегда риск. Арсений берёт с журнального столика бутылку и наскоро делает несколько глотков, стараясь промочить горло — речь даётся легко, но это только на первый взгляд. На самом деле горло сушит, и голос не всегда слушается. — Что ещё хуже, каждый из вас, кто однажды пробовал рискнуть, знает на себе. Вы сталкиваетесь с обществом… На этих словах воображаемый Антон становится загнанным зверем. Почему-то то, что подумает общество, то, каким его представят или какой пустят слух, многое значит для него… необоснованно многое, хотя, как считает Арсений, это не стоит беспокойства. — И общество далеко не всегда настроено к вам дружелюбно. Предположим, у вас есть склонность, у вас есть талант — и вы пытаетесь его реализовать. Но в обществе много бесталанных или же тех, кто так и не смог реализоваться — и нередко вместо того, чтобы поддержать, они топят вас. Топят каждого, кто отличается, потому что это отличие зачастую бывает невыносимым, — Арсений ощущает внутреннюю злость. Очень хорошо знакомую, ведь он знает, что это такое — жить в ведре с крабами, где каждый пытается рассказать, как следует жить, какая работа считается нормальной и почему идти к мечте — глупо. Потому что сами даже не пытались идти. Арсений никогда не простит тех людей, что пробовали отбить в нём желание хотеть и стремиться. Он знает, что такое быть другим — и к сожалению, чтобы позволить себе это, приходится быть жестоким к таким людям, пока они не стали слишком жестоки к тебе. — На какие страдания обрекают кем-то неосторожно брошенные слова о таланте, если только им поверить! Поверь им, этим словам, о которых этот кто-то, возможно, быстро забудет — и ты станешь узником. Одиночкой, психом, жрущим самого себя. Возможно, что попытка реализовать талант — это годы нищеты, постоянные упрёки, череда родительских разочарований и боли от осознания собственной бесполезности. И самое ужасное, что выбранная дорога никогда не будет стабильной. Всё, что ты будешь делать на первых этапах — это искать крупицы того, что ты хотел бы услышать, в море того, что ты слышать не хочешь. Антон морщится, будто его ударили — будто его продолжают избивать каждым словом, и Арсению стыдно, ведь он хочет помочь, но ничего не помогает и не калечит так, как правда. Почему-то это происходит одновременно. — И в этот момент, когда вы почти сломались, когда вас мотыляет на ветру, как самый тонкий колос, вам, творческим людям, важно держать в голове одно. Половина мира будет пытаться заткнуть вам рты, чтобы только вас не услышала другая половина мира — та, которой ваши слова смертельно нужны, даже если она сама об этом ещё не знает. Не сдавайтесь, если хотите, чтобы люди вокруг говорили: «Мы видим, что ты способен понимать, и нам нужно знать, что именно ты понимаешь; нам важно это узнать — потому что своим пониманием ты делаешь нас другими». Не сдавайтесь, если вы хоть раз хотите ощутить, каково это — своим словом изменить чью-то жизнь. Не сдавайтесь, если это ощущение для вас дороже денег и славы. Глаза Антона становятся ярче и ярче, как будто Арсений меняет лампочки где-то в его голове — и он не хочет останавливаться. Антон не сдастся. Арсений знает — такие не сдаются. Даже если сейчас, в эту самую секунду, настоящий Антон думает совсем не так. Голос Арсения становится твёрже, он окончательно смелеет: — Поэтов вечно порицают за веру в свою исключительность, но, если так подумать, что, как не она, поднимает их на дыбы в первое время, когда совершенно никто не знает их и не верит? Ведь не получится же заткнуть каждого, кто пытается вас подавить — поэтому приходится искать другой инструмент. Менять восприятие этой проблемы. Самое действенное, что я могу предложить, основываясь на личном опыте — это постоянно держать в голове, что людям, которые стараются отбить в вас желание творить, на самом деле на вас совершенно наплевать. Даже если они говорят, что вы их разочаровали — они потом пойдут домой пить чай, смотреть сериал и совершенно точно не возьмут в голову, как там у вас дела. Не наплевать им будет только в одном случае — если у вас получится. И на вашем месте я бы с отдельным мрачным удовольствием довёл бы до того, чтобы у меня получилось. Возможно, остался лишь один шаг — и будет глупо не сделать его. Настолько, насколько у вас вообще хватает сил… не сдавайтесь. И даже если сдались — если чувствуете в себе силы, возвращайтесь к своему предназначению. Это обман, что вы упустили его, если не взялись сразу. Оно всегда ждёт. Даже если весь мир будет убеждать вас, что это не так. Арсений говорит это со всей горячностью, на какую способен. Антон смотрит на него насторожённо, как будто теряясь от такого напора. Арсений кажется себе древним оратором — слишком высокопарным и раскатистым для современности, но его торжественные, даже вычурные речи — единственное, что он может сейчас предложить. Он ведёт себя искренне — и если уж он не способен повести за собой в таком состоянии, значит, ни один другой метод тем более не сработает. Он давно не слышал в собственных интонациях столько… эмоций, столько оголённого чувства, примеси энтузиазма и призыва, чуть ли не мольбы, адресованной обезличенной толпе, ставшей одним человеком. Арсений вспоминает себя — молоденького паренька из Омска, сбежавшего в театральный против воли родителей. И конечно, актёра из него так и не вышло, и конечно, отец не раз иронизировал на этот счёт, а узнав, что у Арсения в планах переезд в столицу, и вовсе обратился в один большой сгусток неодобрения. Бывало, что в разговорах с семьёй Арсений чувствовал себя кнопкой лифта, которую выжигают окурком, потому что… да ни за что, просто забавно. Они считали, что он кривлялся больше, чем работал — а говорил больше, чем делал. Видимо, они не думали, что словом реально можно что-то сделать — что ж, может быть, сейчас Арсений докажет, что они ошибаются. Многие люди говорят так, как будто стреляют наугад. Им дали роскошный лук в руки, а они беспорядочно спускают слова-стрелы через секунду, ломая их и попадая вовсе не туда, куда хотели. Более того — они даже не осознают, что можно сделать правильно пущенной стрелой. Но есть и другие люди — те, что выравнивают дыхание перед выстрелом, присматриваются и прицеливаются, чувствуют, как оперение царапает щёку, и только потом стреляют. Так, что у слова появляется цель, и так, что именно это слово становится инструментом, чтобы её достичь. Им известен главный секрет: если ты умеешь говорить, ты никогда не будешь безоружным. Отец Арсения этого не знал. Эта история стара как мир: дети разочаровывают родителей — и её сюжет слишком банальный, чтобы пересказывать его или, уж тем более, чтобы ему сочувствовали. Арсений был успешен не благодаря, а вопреки — и для него это являлось нормой, в глубине души он презирал тех, кто так не может, отчаивается и бросает. Но, может быть, если бы Арсению кто-то важный сказал то же, что говорит сейчас он сам, ему было бы легче… хоть немного, но легче. Возможно, тогда он бы понял сразу, почему Виталий утверждал, что многим людям нужна положительная мотивация извне — если у Арсения её не было и он забыл, каково её ощущать, не значит, что она не работает на остальных, не значит, что нуждаться в ней ненормально… Никто не говорил, что Арсений молодец, потому что, кажется, это было очевидно. Его даже в СМИ хвалили буквально тогда же, когда ругали. Что-то в духе «гениальный критик вновь упивается унижением несчастного поэта». Казалось бы, гениальный, а всё ж таки опять скотина. Может быть, ему хоть раз в жизни захотелось… просто побыть молодцом, чтобы жирное «но» в другой части предложения не перечёркивало его достоинства. А пока… Арсений слишком сильно и напоказ любит сам себя, чтобы кто-то предположил, что он нуждается в одобрении — разве что Дима представлял собой исключение. Но Дима как будто… являлся тем отцом, о котором Арсений всегда мечтал, но которого у него никогда не было. — Вне зависимости от того, есть у вас поддержка сейчас или нет — не сдавайтесь и, пока можете, не останавливайтесь на достигнутом. Это просто слова — но ирония в том, что такие слова редко можно услышать. Воображаемый Антон продолжает глазеть на Арсения в немом удивлении. Арсений любит изумлять людей — делать что-то, что не укладывается в голове, и чего ни один обычный человек бы не сделал. Нравится читать страх вперемешку с восхищением в обращённых на него взглядах. Но сейчас это не самоцель. Сегодня он хотел бы удивить тем, что может быть лучше, чем о нём думали. — Когда вы позволите себе творить, заткнув уши и не слушая невнятный гул оценщиков вашей жизни, вы точно столкнётесь с ещё одной пугающей проблемой — несовершенством результата и его… однотипностью. Антон, кажется, прикусывает щёку — да так, что это наверняка больно, и несильно дёргается, стараясь запретить Арсению залезать в собственные мысли. Но пока всё это происходит исключительно в арсовой голове, Антон бессилен. Арсений хочет извиниться — он не собирается использовать Антона как подопытного кролика, излагая результаты исследования, полученные в ходе занятий… он просто хочет помочь. — Бывает так, что, чем ты умнее, чем способнее и подготовленнее, тем выше твоё отвращение к самому себе в процессе писательства. О да, приходится продираться через приличную долю отвращения ко всему, что пишешь, ища способ, чтобы сказать то, о чём сотни людей уже говорили. С виду кажется, что это абсолютный сизифов труд, ведь быть оригинальным — трудно, а быть идеальным — невозможно. К чему стремиться — непонятно, и есть только это кипучее неудовольствие от всего, на что способен. Как будто самого себя для хорошего результата недостаточно. Воображаемый Антон сминает листы бумаги, лежащие перед ним, и горстями выбрасывает в мусорку. Почему-то воображение Арсения не позволяет ему написать и строчки — он выбрасывает совершенно пустые. Арсений отстранённо, даже как-то устало говорит: — Творить — да и не только творить, а вообще учиться — очень сложно, потому что приходится столкнуться с собственным неумением чего-либо. Люди перестают ценить прогресс. Они хотят, чтоб всё было идеально с самого начала и всегда. Однако смотреть в старые черновики и кукситься — это адекватно. Всем нам следует понять, что ловить кринж с собственных работ — это, конечно, неприятно, но это жизнь. Это значит, что молочные зубки меняются на коренные. Просто… у того, кто упрекает себя за неумелость, как будто есть иллюзия, что с кем-то этого не бывает. Но зубы меняются у всех живых людей. А если этого не происходит, то это проблема. Знаете, очень ценно уметь возвращаться в ту точку, когда ты ещё не понимал или не умел чего-то важного. Ещё ценнее осознавать её и понимать, каким гибким бывает наше самоощущение. Может быть, у Арсения сейчас даже нет цели решить все проблемы поэтов — нет, он осознал, что бессилен помочь каждому, и это естественно. Ему важно обозначить, что он их проблемы… понимает. Что человек, для которого они кажутся неподъёмными, на самом деле не один — и он может их разделить. Если только захочет. — А что касается оригинальности… Держите в голове простую истину. Кажется, что столько всего сказано в самых разных источниках культуры, столько выводов сделано. Но однажды то, что уже давно стало понятно нашему поколению, придётся объяснять следующему. Возможно, кто-то начнёт понимание природы собственных чувств именно с вашего стихотворения… Классика будущего пишется сейчас. И вам не нужно стремиться быть самыми оригинальными. Просто… будьте искренними — и для кого-то вы обязательно станете особенными. Арсений улыбается невидимому Антону, а тот опускает глаза и как будто даже улыбается в ответ — во всяком случае, Арсению хочется верить, что его улыбка способна вызвать встречную. — Ваш путь кажется невозможно долгим и трудным, но однажды сцена, которую боялся написать, будет дописана. А рифма, которую долго не мог найти, будет найдена. На самом деле, это неплохо расслабляет — понимать, какими эти проблемы могут быть преодолимыми в масштабах жизни. А что касается критики… Образ Антона исчезает — и теперь Арсений вдруг резко оказывается наедине с собой. С тем самым маленьким внутренним Арсением, с которого всё началось. — Понимаете, никто не расскажет вам, как нужно писать стихи. И я не расскажу. Ни одна формула о том, как нужно сделать, не приблизит вас к результату без титанических индивидуальных усилий с вашей стороны. Ключа нет, ни один критик, ни один наставник и ни один читатель его не найдёт. Он может поковыряться в вас отмычкой, отпереть в вас талант, но эта отмычка никогда не станет ключом, потому что только вы — владелец этого дома. Ни у кого не существует дубликата. Я могу предоставить набор инструментов, но я не расскажу вам секрет, благодаря которому всё получится у вас лично. И это правильно. Так должно быть. Арсений чувствует, как растёт напряжение, как звучит воображаемая барабанная дробь. Вот сейчас от него требуется сделать шаг — и резко сменить направление, сворачивая куда-то, где он никогда не был. Протянуть руку помощи, а не пнуть тяжёлым сапогом, как все привыкли. — Однако кое-что сделать я всё-таки могу. Например, дать совет по технической составляющей ваших стихов. Я долго размышлял, как лучше это сделать, и наконец изобрёл такой пилотный вариант. Я оставлю под эфиром электронную почту, куда каждый желающий может прислать свои стихи на оценку. Не все стихи я буду отсматривать лично, конечно, но уверяю вас, они попадут в руки ответственных и компетентных рецензентов. Естественно, оскорбления и спам рассматриваться не будут, — Арсений улыбается. — Возможно, впоследствии этот механизм будет усовершенствован, но пока вот так. Я гарантирую, что ни в каких обзорах ваши стихи не будут фигурировать. Если хотите, вы вообще можете присылать их анонимно, чтобы вас оценивали непредвзято. Возможно, когда-то лучшие стихи мы издадим сборником. В студии становится слишком тихо — даже внутренний Арсений смотрит из-за объектива, широко раскрыв рот. А Арсению настоящему неожиданно становится гораздо легче. Он вновь позволяет себе улыбку и смотрит прямо в камеру. — На этом, наверное, у меня всё. И помните: из вас всегда может чего-то не выйти, но ваша сила в том, что вы ещё верите — что-то ещё может получиться. Не позволяйте никому отнимать у вас это. Даже мне. Арсений выключает эфир, сохраняет его и замирает перед штативом, стараясь осознать, что он сейчас сделал. Через двадцать секунд он понимает, что у него дрожат ноги. Ещё через минуту — что дыхание в несколько раз чаще обычного, а в груди холодно. Как будто он совершил чрезвычайно смелый и отчаянный поступок, за которым последует пожизненное заключение или смертная казнь. Но в момент осознания вместо страха перед последствиями он испытывает гордость — вообще за то, что отважился. Словно никто другой этого бы не сделал — да и сам Арсений как будто и не мог. Это необъяснимо. Стараясь сморгнуть чёрные круги, поплывшие перед глазами, Арсений на негнущихся ногах возвращается к дивану. Тяжело оседает на него. Зажимает рот ладонью, прокручивая собственную речь в голове. Улыбается в ладонь, как безумец. Кажется, что даже не важно, что будет дальше. Арсений в своём представлении забрался на вершину горы. Хочется сладостей. И выпить. И почему-то — кричать. А желательно — всего разом, потому что мозг медленно-медленно начинает соображать. И это хорошо, потому что ещё через несколько секунд оглушительно громко звонит телефон.