мечтатель

      Цзинъи всегда относил себя к людям немного романтичным и любящим фантазии — правда, тщательно скрывал эти глупости. В своем воображаемом мире он, наверное, не найдет того, с чем не сможет справиться. Разве что с изводящими всю голову и измучивающими сердце переживаниями: его родственная душа безумно нервная и трепетная. Он не уверен.       Живокость редеет буквально на глазах: Цзинъи от злости хочется вырвать поганое растение, но вместо этого он пробует лепестки на ощупь. Пугающе белые маки пылают и наседают на погибающее растение — он вспоминает детство.       Когда он был маленький, живокость почти вся засохла; мама любяще вырывала мертвые растения, по глазам было видно — злилась. Это было правда больно, будто лезли в душу и методично рвали ее части.       Цзинъи завидовал Сычжую, у которого букеты жимолости и мимозы плотно обнимали друг друга — видимая поддержка и опора. Цзинъи негодующе смотрел на дохловатую живокость и кричащие маки; может быть, он не понимал его.       И, скорее всего, не поймет.       Они даже толком не разговаривали; несколько мимолетных встреч и один запоминающийся диалог. Он ярко запечатлелся в подкорке Цзинъи, а размусоливать его — снова с завидной упрямостью трогать больную мозоль.       Сказки часто врали. Мифы — непроверенные источники. Слезливые рассказы тем более.       Цзинъи видит каждый раз прорастающий уже мертвым зверобой у Цзэу-цзюня, Цзинъи видит как тот каждый раз срывает его вместе с крохотными цветами и лепестками душистой мяты. Это жестоко и трогательно, но на язык просится какое-то детское: «сам виноват?»       Лишь год назад живокость душисто расцветала: соцветия не опадающие, ярко-фиолетовые, самоуверенные. А пахли чудесно, но растение — ядовитое. Это не стоило забывать. Ядовитым был и владелец; лишний раз дышать рядом до ужаса страшно, но он уверенно справляется и не только дышит — кидает в лицо правду, приправляет наглостью.       Мак далеко не прост и также опасен.       В первый раз он увидел-понял-осознал во время ночной охоты; от удивления хотелось закричать громко-громко, испугать всех птиц на деревьях и прячущихся мертвецов. Знакомые — собственные — веселящиеся маки и одинокая живокость. Но ситуация была не из лучших: глава ордена был отравлен ядовитыми шипами.       Удивительно. Невероятно. Вопиюще. И немного смешно.       Если честно — совсем не до этого; Цзинь Лин, следуя всем правилам и законам поведения молодой госпожи, истерил и рыдал — мимозы у Сычжуя также истерично теряли свои головки. Облачные глубины рады помочь родственнику мужа Хангуан-цзюня, потому что положено, потому что статус.       Цзинъи нетерпеливо мнет рукава — заляпанные чернилами, результат старательного переписывания осточертевших правил — и следит за лазаретом. В голове прокручивает тысячи вариантов разговора, потом нерешительно переминается с одной ноги на другую и вовсе теряется. Лепесток мака тихонько оседает на пол: он берет его в руки и вертит. Рвет. Что делать?       Сычжуй заботливо выслушивает и отправляет спать — можно подождать до завтра. Он и так нарушил комендантский час: наказание получать сейчас совсем не стоит. Жимолость на его руке заботливо оплетает уже снова восстановившуюся мимозу. Цзинъи лишь снова бросает: «как чýдно» и вовсе не завидует. Зависть — это плохо.       Живокость так рекордно быстро никогда не расцветала.       Он ловит господина Цзяна только на следующий день, когда тот собирался… просто уйти? Руки потеют, язык заплетается, и остается только кинуть что-то броское и выделяющееся:       — У мака крупные одиночные цветки белого цвета. У живокости есть шпорец, а листья рассечены на зубчатые доли — это мне напоминает о Вас. В последнее время он часто опадает, и, знаете, это очень неприятно.       На одном дыхании.       Мужчина останавливается; поворачивается, смотрит как всегда недовольно и даже устало; Цзинъи совсем чуточку его жаль. Но он, правда, не мог ждать.       — Мальчишка, — это совсем не радует Цзинъи. — Ты что-то перепутал?       В глазах Ваньина только нескладный ребенок с вьющимися волосами — выбившаяся прическа — и отчаянными криками. Даже если так, то… это можно как-то поправить. Наверное.       — Ничего я не перепутал! — он кусает губу. — Я… я же Ваша родственная душа, верно? Вот, смотрите!       Цзинъи смело раскрывает рукав, не заботясь о правилах приличия; колыхающиеся на ветру маки тесно прижаты к трепыхающейся живокости. Он смотрит на мужчину и пытается разгадать хоть что-то в его глазах, но встречается лишь с безжизненным покоем. Это ему не нравится.       — И что?       Он хочет топнуть ногой, еще сильнее испортить прическу и по-детски разрыдаться, снова доказав, что он — настоящий ребенок.       — Как: и что? — Цзинъи подбегает ближе. — Можете считать меня наивным мечтателем, но я верю во все это. И… у Вас хоть осталось немного мягкости? Неужели Вы такой жестокий и не понимающий? А сердце? У Вас же есть сердце?       Это — он опять рассерженно пыхтит — снова похоже на лепет ребенка. Но Цзинъи по-другому не может, потому что его сердце стучит оглушительно громко, а голос неуверенно дрожит. Он в дерьме.       — Нет, не осталось, — ответ дежурный и безразличный. — Чепуха. Возвращайся к себе: я не намерен ни о чем говорить.       Это жалит, и Цзинъи хватает за рукав. Глава ордена смотрит недовольно, быстро отмахивается — лепестки мака расстроенно летят вниз. Ваньин морщится и качает головой. Это все напоминает племянника: такого же ребенка.       — Почему Вы не хотите поговорить?       — Почему ты лезешь ко мне? — мужчина снова отворачивается — Найди себе другое развлечение.       Цзинъи всегда был настырным, и этим он оправдывал свое звание «самый не-Лань». Отпускать просто так он не собирался, но понимал, что, скорее всего, разговор ничем не закончится. Возможно, пустотой и обидой — привычное и раздражающее.       — Но Вы моя родственная душа! Разве мы не должны… не должны быть рядом? Хотя бы так?       Мужчина останавливается, качает головой, смотрит — Цзинъи видит точно — с жалостью. Но ему жалость совсем не нужна.       — Тебе хоть сколько лет?       — Мне шестнадцать, — он уверенно качает головой. — Да какая разница?!       Глава ордена лишь криво усмехается, потирает переносицу и безразлично поправляет одежду.       — Тебе шестнадцать. Мне тридцать пять. Разговор окончен.       Цзинъи хочет еще много, что сказать, но его теперь точно не слышат; все так и остается незавершенным. Он правда ненавидит Ваньина — но ничего не может с собой поделать и продолжает утешительно ласкать живокость: цветки прохладные и приятные.       А потом срывает под корень, совсем не боясь и не стесняясь — это больно, но заслуженно. Сычжуй терпеливо прикладывает повязки и не торопится расспрашивать.       Больная мозоль — хуже всего. С ней нужно распрощаться, но Цзинъи просто не может. Он вновь устало играется с цветками, перебирает наивные мечтания и тихо любит-ненавидит.       Отвратительно. Может быть, все изменится? Все-таки он мечтатель.