В одной лодке

— Вот так это заканчивается? Да, да, вот так заканчивается все в этом чертовом мире. Все, к чему ты прикоснешься, идет совсем не так, как ты планировал и заканчивается наихудшим образом из возможных. Что толкало меня шагнуть в портал во второй раз, в третий, в четвертый? Что толкало раз за разом с усиленным рвением восстанавливать потерянное, изворачиваться, исследовать, работать, сражаться? Воля к жизни? Я хотел выбраться или выбраться и отомстить? Когда я наступил на фиолетовый, обесцвеченный темнотой ковер, когда, опираясь на древко от сломанного копья, шагнул в неизвестность, о чем я думал? Я смотрел на самозажигающиеся огни и в бреду бормотал себе под нос, что интересно было бы узнать, как они работают. Да, я был голоден, я смертельно устал и уже не чувствовал, сколько крови из меня вытекло, но когда я увидел ЕГО, единственной мыслью было, что мне еще, вообще-то, повезло. Связанный по рукам и ногам отвратительной живой темнотой, в каких-то серых обносках, ОН выглядел чуть лучше несвежего трупа, отмытого и усаженного на пафосную жутковатую табуретку. Я не помню, что бросил ему в ответ, но отомстить мне уже не хотелось. Ему уже отомстили лучше, чем когда-либо смог бы я сам. Я был победителем, и был победителем уже тогда, когда он попросил унизительного перемирия, был победителем, когда наблюдал за его отчаянной яростью с холодным молчанием. О, перед концом он действительно стал походить на мечущегося в агонии демона. Где же твоя осанка, где же манеры, Великолепный Максвелл? Теперь он — жалкая пародия самого себя. Кажется, человека, пережившего столько, уже ничего не могло напугать, но коктейль страха и отвращения это как раз то, что я почувствовал, взглянув на него. Из граммофона доносится веселенькая джазовая музыка. Может не джазовая, я плохо разбираюсь, но когда я понял, откуда идет звук, тут же ее выключил. Раздражающий шумовой фон. Максвелл поблагодарил меня, а когда я включил мелодию повторно из чистой вредности, с той же горечью в голосе произнес, что он этого заслуживает. Раскаяние? Демон не может раскаяться. И все же я пожалел его. « Никогда не стану опускаться до уровня мелочных издевок», — думал я, — « Как бы и сколько раз меня не втаптывали в грязь». Я вдоволь насладился своей победой, прохаживаясь по пятну света в этом жалком подобие тронного зала. Шах и мат, Максвелл. Вот только, кажется, все это время я играл не с тобой. Когда посох занял свое место, все произошло слишком быстро. У этого ублюдка на лице застыло настоящее блаженство, перед тем, как он превратился в останки костей, а я сам очутился там. То, что схватило меня, было холодным и липким, я узнал это чувство, но было поздно что-то думать. Катастрофически поздно. Снова ошибка в расчетах, снова вышло не то и не так, а в сотни, тысячи раз хуже.

***

Я нахожусь в одном положении ненормальное для человека время. Время. Есть ли оно здесь? Я ничего не чувствую. Мне не выбраться. Я пробовал, оно меня не пускает, стягивает руки и ноги липким и холодным. Темнота не нагревается от моего тела. О, теперь я понимаю, почему моему мертвому врагу так хотелось тишины. Музыка действительно отвратительная. Все это кажется настолько изысканным издевательством, что я начинаю сомневаться в том, действительно ли Максвелл превратился в тлеющие останки на моих глазах, и не наблюдает ли он откуда-то из темноты за мной, посмеиваясь. Все, что мне остается сейчас, это вспоминать и сомневаться. Раз, два, три… Сто двадцать семь… Шестьсот девяносто десять… Стоп, шестьсот девяносто десять?! Нет, это совершенно невозможно. Я не могу просто сидеть здесь и считать… Секунды. Так я не добьюсь абсолютно ничего, только, наверное, быстрее слечу с катушек. Смириться с тем, что времени нет. Я пробую вырваться снова, на этот раз резко и сильно. Темнота, вязкая как резина, оттягивается и с силой впечатывает запястья в подлокотники. Трон твердый, и это чертовски больно. Времени нет. Трон твердый. Музыка играет. Максвелл умер. Ничего не меняется. Ферзь! Ну конечно же, Максвелл был ферзем. Мне стоило догадаться. Все эти миры, уловки, его приветствия и статуи, насмешки и подачки. Короли не ходят так далеко, ну конечно же. Я тоже ферзь. Я дошел до конца доски, а не выиграл, это ведь так очевидно! От этой догадки у меня поднялось настроение и я сидел улыбаясь, пока улыбка не сползла с лица. Мы оба всего лишь фигуры на доске. Но если я могу еще представить игрока, диктующего ходы на противоположном фронте, будь то хоть сам сатана, существование которого для меня само по себе оскорбление, то кто, черт возьми, играет на моей стороне? При мысли о шахматах теперь тошнит. От музыки разболелась голова. Я перестал чувствовать голод, а так же ноги. Теперь я отмечаю детали моего окружения в воображаемом журнале. В больную голову пришла больная мысль попробовать укусить темноту и вырваться, пока та будет в замешательстве. Я зажмурился и постарался прогнать из головы все мысли, абсолютно все. Музыка играла все так же и жутко мешала, но я упрямо думал ни о чем, вернее думал о том, что ни о чем думать не надо, и начинал уже злиться на самого себя, когда что-то рухнуло. Наверное, это была одна из статуй Максвелла, может быть, она скончалась от созерцания жалкого меня. Тогда я попробовал оторвать руки снова, но, как и прежде, снова оказался в том же положении. Никогда, никогда прежде я не был так рад тому, что потух свет. Два крайних огня, освещавших мне когда-то путь потухли со злобным шипением. Потом еще два, тот же конец настиг и последнюю, третью пару, а потом от темноты отделился силуэт. Женский силуэт. Я не слышал звука шагов, но женщина улыбалась. Черт возьми, мне было плевать, кто появился передо мной, оно имело человеческий вид, оно смотрело на меня и шло ко мне! Я почти ликовал. Я дернулся навстречу, и сделал это очень зря, в следующую секунду весьма болезненно встретившись лопатками со спинкой трона. Теперь темнота стягивала плечи. Но она подошла сама, продолжая молча улыбаться. Одно прикосновение руки, и липкие холодные оковы распались. Я был готов поверить, что спасен, у меня хватило сил улыбаться ей в ответ, но правила этого мира не меняются. Что-то в ней изменилось. Поплыли контуры, пропало то человеческое, что оставалось в ее лице, и стоило исчезнуть одной тени, как меня схватила другая. Три метра. А может четыре. Меня держат над полом, а я смотрю на нее с неверием, не в силах выговорить «нет». Правда, она засомневалась на секунду, это точно была не ее вина, а может быть мне хотелось так думать. Потом было больно, очень больно, как если бы в тебя попали сразу три молнии. Всего пару секунд, и наступила темнота. Вот так это заканчивается.