В одной лодке

Запах прелой листвы. Странно и неестественно разбросанные соцветия. Дерн и пучки гибкой травы. Кусты без листьев. Хаотично и порой слишком резко сменяющие друг друга пейзажи. Очнувшись от обморока, проснувшись, придя в сознание после многолетней комы, люди обычно лежат. А потом открывают глаза. Я стою. Твердо, на двух ногах, как будто это и есть требующее минимальных усилий, самое удобное и непринужденное положение тела. Глаза открыты. Не постоянно конечно, я все еще человек и нуждаюсь в том, чтобы периодически моргать. Я не помню тумана в голове, необходимости через силу разлеплять ресницы, и всего вот этого, что обычно случается с очнувшимися, ожившими и проснувшимися. В карманах — пусто. Жилетка на мне абсолютно целая и выглаженная, под ней — снежной белизны рубашка, на руках ни царапинки, волосы... Ладно, им я и так уделяю слишком много внимания. Мне нужно еще пару секунд, чтобы прийти в себя и осмыслить то, что со мной происходит. Постоянство. Я отхожу назад и упираюсь спиной в колонну разрушенного портала, который, я знаю точно, ничем уже не восстановишь. Снова здесь. Снова сначала. Нет, это все не кажется таким уж сложным, особенно после всего того, через что меня заставил пройти один самоуверенный демон, спасая собственную шкуру. Не с первого раза, но я смог. Выходит, я здесь уже почти как дома. Ноги несут куда надо, руки работают на рефлексах, тело помнит гонку за ресурсы и местечко получше, а мне уже почти не нужно это контролировать. Прилаживать острый кремень к крепкой ветке, чувствовать себя пещерным человеком, усмехаться, забывать и приниматься за очередное поваленное бревно. Согнувшись в три погибели выцеживать из пучков сомнительной растительности волокна, сплетая их в самодельные веревки, ловушки и сумки. Не замечая усталости стирать руки в мозоли о самодельный лом, давиться отдающей землей, спасибо, если жареной, морковью, и продолжать разламывать валуны. Всегда носить с собой что-нибудь, что можно быстро и легко зажечь. Грю стережет тебя в густой, непроницаемой темноте, действует на нервы с самых сумерек, кривым когтем выцеживая тревогу с задворок сознания. Я прожил так неделю, может, чуть больше. Впервые мне почти не было страшно, только… Скучно? Нет, это не скука, здесь больше подойдет слово «апатия». На третий день у меня пропал аппетит. Просто взял и пропал.Точно так же, как пропадал в необъятном, относительно цивилизованном и, видимо, умершим для меня навсегда, мире. Приходилось через силу заталкивать в глотку кусочки того и этого, почти не чувствуя вкуса, хотя раньше, кажется, я был голоден почти всегда. Я потерял счет времени. Сбился, забыв считать и засекать на коре ближайшего к лагерю дерева дни. Лагерь — это тоже громко сказано. Где-то в каштановом лесу небрежно сколоченная машина, и то — самая примитивная. Я перестал разводить костры, просиживая ночи напролет перед факелом и безразлично пялясь в темноту. Это избавляло от необходимости судорожно носиться вокруг слабеющего огонька, наступая на теневые руки, тянущиеся к пламени, чтобы украсть его свет. Да, в первый раз увидев их, я здорово испугался, потом догадался их отгонять, а теперь это стало такой же рутиной. Перед глазами плывут силуэты. Я теряю драгоценное время. До сих пор. У меня не осталось сил добывать даже самые необходимые ресурсы, что уже говорить о запасах на зиму. Пропала цель, единственное твердое, что было у меня под ногами. Призрачная надежда выбраться вместе со злостью на Максвелла и на себя, решившего (это даже звучит, как анекдот) прибегнуть к помощи голоса из радио, обещавшего открыть мне какую-то непостижимую для человеческого ума информацию. С кем не бывает, правда? И все же я могу простить себе это. Я действительно был в отчаянии. И сейчас — снова. Что-то внутри сломалось, то самое, заставлявшее бросаться в слепую на опасных созданий, собственноручно зашивать рваные раны, пробовать на вкус ядовитые грибы, с энтузиазмом истинного сына науки копаться в прикладных знаниях и пытаться приладить одно к другому, пока сотворенная тобой штука не окажется действительно полезной.В итоге я смог перешагнуть через страх и нужду, я ведь начал делать что-то просто ради комфорта и собственного удовольствия, а не чтобы выжить. Как будто это было целую вечность назад. Сегодняшний день — это край. Порог, через который я не смогу перешагнуть. Меня хватило на то, чтобы добрести до поля и нарвать травы, а затем дотащить свою ношу до насиженного места. До самых сумерек, пока было видно хоть что-то, я терзал эту траву, пытаясь соорудить что-то похожее на плетеную подстилку. Работа шла жутко медленно, но я успел закончить, а затем усесться на нее, подобрав под себя ноги. Желудок болит, но есть не хочется, да и нечего. Подтянув к себе факел — почти новую головешку, но, увы, последнюю, я не стал дожидаться опасной темноты, разжег его просто из прихоти. Огонь вьется вокруг обуглившейся верхушки, пляшет и переливается, источает тепло и выглядит вполне себе настоящим. Реакция окисления. Почему-то раньше я не замечал, насколько это красиво. Где-то далеко глухое рычание чередуется с лаем, и оно тоже жутко действовало бы на нервы, если бы мне не было настолько все равно. Пламя облизывает уголек и опасно сыпет искрами на циновку, но я знаю, что огонь недостаточно сильный, чтобы ненамеренно что-то поджечь. Рычание теперь ближе. Какая-то шестеренка впивается в спину под ребром. Интересно, каково было Максвеллу на троне до того как… Как он стал таким. Я ведь наверняка не единственный, кто по его вине оказался здесь. Ну, судя по истлевшим человеческим скелетам, встречающимся то тут, то там. Ему было просто все равно, или он наблюдал? Если вся ценность запертого в Постоянстве человека в том, что он забавляет своими жалкими попытками борьбы за жизнь, то я полностью провалился как развлечение. С другой стороны, Максвелл ведь все это заварил, а потом... А что было потом? Знал ли он вообще о том, что творит, или всем здесь заправляет какое-нибудь аморфное чистое зло, подчиняющее себе сознания людей? Я вспомнил женщину с нервной улыбкой, и последнее предположение показалось довольно правдоподобным. Вокруг глубокая ночь, в руках факел, изъеденный уже наполовину. Мне вдруг пришло в голову, что если сейчас его затушить, то все может закончиться раз и навсегда, без возрождения и второго шанса, и эта мысль оказалась на удивление привлекательной. И все-таки я пока не готов проверять. И вот время на размышления кончилось. Из темноты на меня рявкнула гончая, огромное, почти в человеческий рост, волкоподобное существо. В отблесках огня мелькнули зубы разинутой пасти, но сомкнуться на моей глотке им не удалось. Ну уж нет, я не Уилсон Персиваль Хиггсбери, если дам себя загрызть каким-то собакам! Умираю тогда, когда хочу, и так, как хочу! Один удар горящей головешкой – животное взвыло, и в воздухе запахло паленой шерстью. Вот так-то лучше. Щелкнул переключатель, и тело снова обрело способность двигаться. Слава симпатической системе! Первый набег это не так уж страшно. Как минимум потому, что стая состоит всего из двух особей, а не десяти. У меня уже есть запас в несколько метров, чтобы увернуться от следующего укуса, мне везет, и от второй гончей я отмахиваюсь наугад, после того как зубастые челюсти щелкают в сантиметре от моей ноги. А вот теперь приходит в себя первая, но, рванувшись в сторону, натыкается на два растущих слишком близко дерева. Уже светает, и пока обе собаки лают мне в след, надо бежать как можно быстрее, плевать куда. Что я и делаю, вот только почти сразу натыкаюсь на что-то шерстяное и воняющее псиной. Утробный рык, хруст, и плечо пронзает невыносимая боль, уже знакомая и означающая, что эта схватка грозит мне открытым переломом. Я не узнаю свой голос, высокий и визгливый, озвучивающий проклятья в адрес схватившего меня животного. В голове мелькают все возможные и невозможные ругательства, пока я пытаюсь вытащить левую руку, которую мне грозятся откусить. Третья. Откуда здесь взялась третья гончая?!Одежду заливает кровью, в глазах темнеет, я наугад тычу огарком факела в мохнатую морду, и, кажется, попадаю, потому что существо отшатывается и отпускает меня. Шанс спастись только один — при помощи бегства, но я не могу рвануть прочь, откинув конечность, как ящерица хвост. Боль притуплена адреналином, но недостаточно, чтобы ее не замечать, пальцы судорожно сжимают покалеченную руку, а ноги отказываются держать. Когда я стал таким беззащитным? Толчок мощной когтистой лапы и болезненный удар о землю. Без брони и оружия против трех гончих я не выстою, даже будь я более спортивного телосложения. О нет, я не желаю смотреть навстречу своему концу и зажмуриваюсь, но меня почему-то никто не пытается сожрать. Ни через секунду, ни через минуту, ни через две. Это более чем странно. Когда я поднимаю взгляд, перед глазами маячит знакомый до боли долговязый силуэт. — Неважно выглядишь, приятель. Продолжения осточертевшей фразы не последовало. Максвелл смотрел на меня все с той же насмешкой, но, честно говоря, я сам чувства при этом испытывал неоднозначные. Что-то с ним было не так. Если приглядеться, это «не так» можно было легко расчленить на детали. Туфли обшарпаны и испачканы в грязи, на брючине отчетливо виден порез, из рукава торчит нитка, идеальная укладка слегка сбилась, а на щеке красуются пятна крови, причем, вероятно, собачей. Кажется, он заметил мой взгляд, потому что тут же стер красный след тыльной стороной ладони. Я кашлянул, и постарался вложить в слова столько желчи, сколько возможно. — Это мое хобби. — Неужели? А ведь не скажешь, что вам нравится. Я скривился от официальности и попытался сесть. Разговаривать, находясь в горизонтальном положении, с персоной, обрекшей тебя на вечные страдания, — вещь на любителя. Персона хмыкнула и подала мне руку. Предложение помощи я проигнорировал и, придерживая здоровой рукой окровавленную левую, рывком поднялся на ноги, о чем тут же пожалел. В глазах потемнело, и мне пришлось снова зажмуриться, прислонившись спиной к небольшому саженцу каштана. –Не нравится. У меня нет выбора. Интересно, по чьей же вине. — Мне жаль. Чего-чего, а извинений я не ожидал. Я растерянно поднял голову, попытался разглядеть среди мимических морщин следы издевки или сарказма, но Максвелл, похоже, был абсолютно серьезен. Ответить нечего, зато молчание вышло достаточно красноречивым. Рука в перчатке опустилась на мое плечо, но я даже не попытался ее стряхнуть, настолько сильное впечатление произвели на меня те два слова. — Не смотрите на меня волком. Я не причиню вам вреда. — Оставь меня в покое и иди, куда шел. Максвелл удивленно поднял брови. — Оставить истекать кровью без еды и места, где можно было бы переждать ночь? Я не стал врать о своем бедственном положении, но и от лишних комментариев решил воздержаться. — А разве это проблема для тебя? — Я никогда не был так жесток. — Ты говоришь странно. — Это называется «вежливость», Хиггсбери. В словах скользнула привычная толика яда, и это, наверное, вывело меня из ступора. Я сделал шаг в сторону, но отпускать меня не спешили. — С чего бы тебе быть вежливым? Почему я вообще должен тебе верить? — Начнем с того, что я вас спас… Я прикусил губу. С этим спорить было сложно, да и в паре метров от нас лежал весомый аргумент в виде трупа гончей. — … к тому же, на данный момент мы в одной лодке. И тут до меня дошло. Ну конечно же. Он не мог просто взять да и умереть. Его свергли. Максвелл снизошел до созданного им же мира и теперь, похоже, познает все прелести существования в Постоянстве на правах выживающего. Я оглядел его еще раз, с отнюдь не благородным злорадством подмечая изъяны в чужом образе. Я даже пожалел, что выглядит он не очень потрепанно. По крайней мере, я выглядел хуже в свои первые дни здесь. — Ты предлагаешь мне сейчас объединиться? Мне не послышалось? — Если хотите, то так. — Но тебе это не выгодно. — Можете считать мое "не выгодно" извинением и символом перемирия. Я фыркнул и замолчал, взвешивая все за и против. С одной стороны, это действительно был неплохой вариант. Совмещая усилия, вполне можно было наверстать упущенное, вот только… Жить бок о бок с тем, кого ненавидел всем сердцем продолжительное время, будет более, чем странно. Мне нужно привыкнуть к самой этой мысли. Это задевает мою гордость. Я все еще ищу подвох, но рана сильно мешает думать. — Хорошо. В одной лодке. Ты приютишь меня, потому что нам обоим лучше будет держаться вместе, и потому что сейчас ты потерял всю власть над этим миром, что делает нас равными. Так? — Не совсем, — на губах Максвелла появилась едва заметная улыбка, — У меня осталось еще некоторое преимущество, а вот другие обстоятельства... Но суть вы подметили верно. Я нахмурился, размышляя о тенях этого мира и различных обстоятельствах, а рука с плеча скользнула на лоб. Ладонь оказалась холодной, я вздрогнул и поспешил отстраниться. Кажется, у меня развилась гаптофобия за время, проведенное в Постоянстве, где прикосновение живого существа чаще всего несет угрозу для жизни. — У вас жар, — с видом дипломированного специалиста заключил мужчина и наконец, отстранился, подбирая с пола самодельный рюкзак и закидывая на плечо, — нам лучше поспешить. Я молча кивнул и побрел следом, пошатываясь.

***

Лагерь. Какой-то неуютный и раздражающий, хотя и выглядит вполне надежным. Все не там, где надо, не так, как надо, по-моему и место паршивое в целом. И рощица искусственно высаженных елей нервирует, вместе с близко поставленными друг к другу сундуками и темной лесной травой в качестве пола. Ворона садится на сваленные в кучу и припасенные заранее поленья, но тут же пугливо срывается с места, потревоженная моим голосом. – Что ты творишь?! Ты хочешь меня добить? Жгут кладут выше раны! Ай, к черту, дай сюда. Я выхватываю из чужих рук скрученную полоску ткани и пытаюсь пережать ток крови самостоятельно. Не в лучшем виде, но мне это удается. Максвелл наблюдает за моими действиями молча и пугающе спокойно. Его цепкий взгляд ввинчивается в не очень-то приятно выглядящее сейчас плечо. Мне это не нравится, и я отворачиваюсь. Даже то, что на бинты не приходится рвать рубашку, служит слабым утешением. Мне больно и досадно, потому что пальцы правой руки неуклюжие и неудобные, бинт постоянно выпадает из них, а если и удается его уцепить, то не выходит обмотать так, как надо. От этого я делаюсь жутко ворчливым и неприятным. Настолько неприятным, что становится даже немного стыдно за себя. Через пару минут неловкой возни я окончательно путаюсь в бинтах и начинаю подозревать, что мешало мне не повышенное внимание со стороны свежеиспеченного товарища по выживанию. Я вздыхаю, понимая, что без посторонней помощи не обойтись, и окликаю Максвелла. – Ты умеешь накладывать колосовидную повязку? – Не умею. – Самое время научиться. Чужие две руки оказываются не такими неловкими, как одна собственная. Непродолжительный обмен колкостями, попытки объяснить, что и в какой последовательности нужно делать. Не без мучений, но повязка готова, грязная рубашка накинута на плечи, а в казане уютно булькают овощи и кусочки мяса. Я сжимаю и разжимаю ладонь, прикидывая, насколько эффективно смогу работать до того, как рука полностью восстановится. Максвелл перебирает какие-то вещи в сундуке, и, честно говоря, его присутствие не такая уж паршивая вещь, как мне казалось изначально. От одиночества в Постоянстве страдаешь даже больше, чем от темноты, голода и мерзких арахнидов. А ведь я никогда не был особенно общительным. За неимением посуды есть приходится из одного котелка. Причем руками, потому что кое-кто не догадался даже выточить из деревянного бруска ложку! Мысленно я вношу ложки в список ближайших дел. Если подумать, Максвелл вообще ничего не знает о жизни в своем же мире, даже будь он сто раз его создателем. Стратегия, навыки и умения, закономерности, которые можно отследить и которыми можно воспользоваться для того, чтобы облегчить собственное существование. От былой апатии не осталось и следа, за что я почти благодарен. Превзойти себя, пустить всю изобретательность и весь опыт на то, чтобы показать сидящей напротив меня высокомерной личности, что его мир теперь подчиняется мне куда больше, чем ему. Возможно, я бы даже проявил чуточку человеколюбия и поделился частью своих знаний… – Чему вы улыбаетесь? – Радуюсь, что жив. И вообще, прекрати называть меня на «вы». – Почему же? Я ведь не требую такого же внимания к себе. – Был у меня преподаватель философии на первых курсах, сморщенный и медлительный, как черепаха. Он вот прямо так ко всем и обращался. Еще он ужасно картавил, и на его лекциях было невозможно скучно. Так вот, меня от твоих разговоров в сон клонит. Максвелл хмыкает, но к просьбе прислушивается. – Тебе ничего не мешает пойти в палатку и восстановить немного силы. – Я не собираюсь тратить драгоценное время на какой-то там сон. Солнце еще высоко, пора работать! С этими словами я встаю и гордо вышагиваю по направлению к лесу, надеясь, что выгляжу достаточно бодро. Остаток дня уходит на то, чтобы по памяти найти прежнее место, подобрать топор и освежевать уже подпорченные тушки гончих. Максвелл, похоже, собирался просто оставить их здесь. Еще одно доказательство того, насколько он расточителен! Шкуры у них ни на что не годятся, а вот клыки почти целые. Немного возни, и окровавленные горсти костяных шипов лежат у меня в кармане. Затем – мясо. Того, что годится в пищу совсем немного, но если правильно выварить – пойдет. Работать действительно неудобно, и путешествие затягивается, но вернуться в лагерь я успеваю до темноты. В ход идет сплетенная мной циновка, и когда я, перепачканный в шерсти и спекшейся крови по локоть, притаскиваю на ней куски уже не очень свежего мяса, Максвелл смотрит на меня, как на сумасшедшего. – Хиггсбери, уж лучше бы ты спал... Черт, что это такое?! – Сам ты черт, а это еда, – я, довольный проделанной работой, вытряхиваю на циновку рядом с кусками плоти выдранные зубы, а потом опускаюсь на колено и кое-как обтираю здоровую руку о траву, – Между прочим, один из самых ценных ресурсов! – Это не съедобно. Максвелл кладет топор на недорубленный брусок дерева и скрещивает руки на груди. Только сейчас я замечаю, что привычных жилета и пиджака на нем нет, пропал галстук, а рукава белой рубашки закатаны до локтя. Видеть его таким непривычно и почти неловко. Кажется, что полосатый костюм сросся с мраморной кожей, и стоит передо мной теперь что-то не вполне полноценное. – Ага, не съедобно. До первой зимы. Ничего, высохнет на солнышке, а после двух часов в кипящем ягодном соке не отличишь от крольчатины. В Постоянстве темнеет быстро и незаметно. За пару минут сумерки превращаются в кромешную тьму, но сегодня, вопреки всему, ночь кажется почти уютной. В костре звонко потрескивают поленья, аккуратно обложенные обломками камня, небо без звезд щурится остророгим месяцем. Зима уже дышит в спину, и с уходом солнца становится ощутимо прохладнее. Меня гнет усталостью к земле, и веревка, которую я пытаюсь плести, то и дело расплывается перед глазами. Боль стала привычной и немного притупилась, но шевелить рукой все еще страшно, волокна выскальзывают из пальцев, да и вообще работа не ладится. Я вздыхаю и сажусь поближе к костру, игнорируя бьющий в лицо горький дым. По ту сторону пламени вздыхают и подкидывают в огонь обрубок еловой коряги. Рука, как паучиха, мелькает и скрывается за струйкой пушистой серой гари. – Спасибо. Голос тихий и немного уставший, слово тает в воздухе, оставшись без ответа, но я знаю, что меня услышали. Я проваливаюсь в не совсем осознанное состояние, которое еще нельзя назвать полноценным сном, а через пару минут на плечи ложится кусок теплой ткани, пахнущей цветами и дорогим табаком.