Когда вода окрасится кровью

На лакированной поверхности рабочего стола, сияющего обычно стерильной пустотой и словно бы брезгливостью к посторонним объектам, в своем горделивом одиночестве располагается простенький прозрачный стакан вместительностью не более, чем на двести пятьдесят миллилитров, а на прозрачном толстом дне его покоится сорок грам дорогого виски оттенка на редкость светловатого. Обычно Джеффри не пьет на работе, а если и пьет, то весьма не часто – достает бутылку, можно сказать, только в особых случаях. Сегодня случай особый, ошеломительный даже, он выбивает из груди Фаулера весь оставшийся воздух, и мужчина тянется к своему тайнику почти на автомате. Особый случай, очень особый. Сидя в своем широком кресле, Джеффри растерянно глядит на маленький полицейский значок прямо перед собой и задумчиво упирает кулак в черную щеку. В неясном свете электрических ламп маленький символ порядка отливает сусальным золотом, блестит блекло и очень тускло, сиянием этим придавая себе ореол какой-то напускной значимости. Убрать такую реликвию – а по-другому подобную вещицу и не назовешь вовсе, – в дальний ящик не поднимаются руки. Душа болит и мечется в поисках правильного выбора, какого-то верного решения. Еще бы, раньше Хэнк никогда не доставал свой значок без серьезной на то необходимости, словно не желал выдавать своим внешним видом всех карт, раскрывать, что он полицейский, предпочитая прятать его то в глубоких карманах джинсовых брюк, то в пальто или легких куртках, но кто бы мог подумать, что по итогу он вытащит его по такому особому случаю? Век бы этот значок не видеть. Век бы не видеть и его обладателя, этого глупого запутавшегося старика, напоминающего собой скорее большого ребенка, нежели человека средних лет, наделенного трезвым умом и острой смекалкою. Странная тут ситуация, просто до невозможности, и неправильная с какой стороны на нее не взглянешь. У Джеффри руки трясутся всякий раз, как он думает об этом больше необходимого, и оставшиеся волосы встают дыбом очень неконтролируемо. Он запивает свои мысли виски, но они не проходят, изъедают мозг изнутри, буравят в нем огромную дырищу. И страшно, и тревожно – не за себя, но за приятеля. Чудовище из морских легенд, существование которого раньше можно было вообразить лишь только в сказках или кинематографе, словно разом околдовало разум Андерсона, помутнило рассудок, затуманило взгляд, не позволяя рассмотреть всего ужаса своей сущности. А Хэнк и попался, как тот морячок из городских легенд, радостно так застрял, зацепился за крючок обольстительного создания, готовый если не умереть за него, то пустить под откос всю оставшуюся жизнь. Страшная ситуация. Плутает его приятель и совершенно не ведает этого, ходит в сладком тумане в поисках маяка, найти который совершенно не хочет. Как друг, Джеффри просто не может позволить Андерсону сделать этого – загубить свои лучшие годы, – пусть даже сам он сейчас ослеплен и не видит всей глубины своего заблуждения. Возможно, когда морского дьявола не станет, когда компетентные люди увезут его отсюда к черту на кулички, морок его заклятия падет, и Хэнк, наконец-то, сможет увидеть всю ситуацию целиком, но до тех пор Фаулер будет снисходительно терпеть его выходки и надеяться на лучшее. А терпеть Хэнка – это, знаете ли, самое настоящее испытание. Хэнк, конечно, подарком не был чуть ли не с самого своего рождения, когда о возможности ходить под стол даже не было и речи – словом, о сложности характера его впору было слагать настоящие легенды. Кто знает, может, в библиотеке завалялась парочка?.. В любом случае, чего еще можно было ожидать от человека, чье личное дело тянет на толстенный роман? Всю жизнь он был до жуткого упрям и честен если не с собой, то с окружающими точно, не боялся пойти наперекор всему, что считал неправильным, несправедливым. Прямота его и бесстрашие служили Хэнку как добром, так и препятствием. Было во всем этом что-то импульсивное, максималистское, совсем еще подростковое, несмотря на его зрелые годы. И ведь, казалось бы, с возрастом все должно было становиться только лучше, но нет! Андерсон по-прежнему вел себя, как самый настоящий непокорный мальчишка, защищающий, правда, свои убеждения, как настоящий Цербер. Фаулер грустно вздыхает, тянется к прозрачному бокалу и делает новый глоток. Виски жжет его горло, а лоб прорезает глубокая морщинка. Джеффри просто уверен, что решение Хэнка об увольнении было принято впопыхах, под властью сильных эмоций, обуздать которые у его приятеля никогда не удавалось – наверняка Хэнк сделал его даже не подумав. Проветрится денек или два, успокоится да вернется обратно, как ни в чем не бывало – еще и спасибо скажет, что Джеффри привык к его выкрутасам и не выгнал из участка пинками под жопу! – так он решает. Рано пока задвигать этот значок в самый дальний угол. Пусть помозолит ему глаза еще немного. Так, на всякий случай. Проходит несколько долгих дней. Хэнк действительно объявляется утром пятницы, заглядывает в кабинет к Джеффри с притворно-виноватым выражением на лице и скомкано извиняется за свое недавнее поведение. Они не разговаривали все это время. Джеффри чувствует облегчение, словно груз вины и ответственности в тот момент покидает его покатые плечи. Хэнк не мастак в извинениях или благодарности, а потому уже эта неловкая попытка загладить вину из его уст считается настоящим достижением. Джеффри прощает его, конечно – что поделаешь с импульсивным лучшим другом, знаешь которого еще со школьной скамьи как облупленного? – хоть и старательно делает вид, что ему совершенно плевать на это, выписывает лишь штраф побольше, потому что обязанности того требуют, да отправляет работать в своем обычном режиме. Возможно, Хэнк отошел. Возможно, все у них наладится. Вот только Джеффри почему-то кажется, что видятся они в последний раз. *** Когда Хэнк забирает значок, необходимый для воплощения его плана в жизнь, обратно, он тут же покидает пределы офисной части участка. Все внутри него бурлит и клокочет, он и сам полон решимости, напускной уверенности, ведь отступать с этого дня становится больше некуда. Полнолуние случится уже этой ночью. Он много думал о том, что собирается сделать, думал о всех возможных последствиях. Примириться со всеми ними было сложновато. Хэнк утешал себя лишь тем, что заслужил все это – заслужит, точнее, – ведь он во стольком виновен перед собой и перед Коннором в частности. Каким же был он глупцом, когда позволил всему этому случиться! Каким был глупцом, когда молчал, врал себе, не признавался в том, что чувствует, когда осознал все это лишь тогда, когда потерял последнего, кто был ему дорог, и волна чувств захлестнула его покрепче отчаяния. Не рассказал ничего и даже не попрощался... Какие же люди глупцы, раз понимают все это, когда становится слишком поздно! За все это он, безусловно, готов был принять положенную ответственность. С этим он смирился. Небольшой одноцветный автобус, что собирается перевозить преступников до ближайшего мегаполиса, уже стоит у дороги и, не выключая двигателя, готовится отъехать в любую секунду. Он все еще старый, совсем не беспилотный, как все современные модели общественного транспорта, его близкого собрата, что, на самом деле, не удивительно – мало кто из полицейских пользуется машинами не с ручным управлением, большинство отдает предпочтение маневренности в случае внезапного перехвата или погони. Миллер и Уилсон сопровождают в него девятерых заключенных. Все они скованны наручниками. Офицеры как раз загружают в машину последних двух, когда видят на горизонте приближающуюся фигуру лейтенанта Андерсона. Что Крис, что Майк – оба поражены раскинувшимся зрелищем, ведь в участке уже пару дней поговаривают о том, что Хэнк Андерсон на этот раз пропадет с работы с концами. Их обоих не было в тот день, но очевидцы поговаривали, что крик в коридорах стоял нешуточный. Звон значка, ударившегося о стол, стал кульминационной точкой этого удивительного действа, так что у многих сложилось стойкое впечатление о его скором уходе. Глядя на него сегодня, Крис был даже рад, что опасения оказались беспочвенными. Он уважал лейтенанта, кто бы что о нем не разбалтывал. Хэнк буднично салютует младшим офицерам и непринужденно говорит, что закончит оставшуюся часть работы сам. Спорить с ним себе дороже – все же он старший по званию, да и кто откажется от такой халявы? – а потому парни с радостью покидают свой пост и возвращаются обратно в участок. После утрясения нескольких вопросов с конвоирами и бравирования значком перед их носами, Хэнк садится в автобус на правах сопровождающего, что, на самом деле, выходит у него гораздо проще, чем он мог себе представить. Машина тотчас трогается, жалобно скрипя по асфальту колесами, поднимает в воздух застоялую дорожную пыль, выезжает на главную городскую дорогу и уже через несколько минут, минуя центр, покидает пределы города, едет туда, где вдоль утесов черной лентой вьется узкий живописный серпантин. За окном, словно недвижимое, красуется синее море. Море глядит на Хэнка с укоризной, и он отворачивается от окна, не в силах выносить больше его метафорической тяжести. Вместо этого он обращает внимание на своих попутчиков, которые, в свою очередь, упрямо стараются на него не смотреть, лишь упираются потухшими взглядами в носки своих ботинок. В самом хвосте салона сидят четыре девушки – среди них сидит и Кэра Уильямс, – а ближе всего к выходу располагается Джош. Серьезно надув губы, он вглядывается в фигуры конвоиров неморгающим взглядом, и мнет в наручниках пальцы, словно задумав что-то недоброе. Хэнк останавливает на нем свое внимание, судорожно обдумывая план дальнейших действий. Если честно, он не думал, что выполнит даже первую его часть, а именно – успешно навяжется офицерам в попутчики. Когда дорога становится совсем уж пустынной, и за окном очертания последних домов, окаймленных полысевшими деревьями, сменяются волнистыми горами, Хэнк поднимается со своего места. В руке, спрятанной под пальто, у него зажат пистолет. Он бегло оглядывает конвоиров – двух молодых пареньков, не считая водителя, – расслабленно переговаривающихся о чем-то своем, и решает, что вполне способен с ними справиться. Он проходит мимо Джоша и для подстраховки многозначительно роняет тому на колени ключ от наручников. Девиант провожает его широкую спину недоумевающим взглядом. Затем Хэнк подходит к двум конвоирам и бьет их головы друг об друга. Пока один из них приходит в себя, Хэнк вырубает второго рукояткой. Водитель, заслышав подозрительные шумы, резко затормаживается и оборачивается в сторону салона. Когда он замечает, что его напарник сцепился с тем полицейским, он подрывается ему на помощь, но оказывается атакован одним из заключенных. Джош, освободившись от пут, хватает его со спины и заламывает руки в своей нечеловеческой силище. Водитель вскрикивает – его плечи оказываются вывернутыми. Хэнк мешает выхватить оружие первому конвоиру. Тот умело блокирует все его удары, но вскоре слабеет, позволяя противнику приложить себя о железный поручень. Закончив с ним, Хэнк разворачивается к Джошу и водителю. — Стой, убьешь! — кричит он, когда видит, как Джош душит водителя локтем. — Он опасен, — отвечает девиант хрипло и не ослабляет железной хватки. — Отпусти, — цедит Хэнк повелительно. Джош раздосадованно шипит и вырубает водителя ударом в висок. Хэнк подбегает к нему на всякий случай и проверяет пульс. Живой. Хорошо. В его планы не входило убийство невинных людей. Да и вообще чье-либо убийство, если уж на то пошло. Возможно, когда они очнутся, они будут не в лучшем состоянии – особенно парень-водитель... – но, по крайней мере, они будут живы. Остальные девианты пораженно вжимаются в свои кресла, наблюдая за этой картиной. Андерсон освобождает их каждого по очереди и выводит из автобуса на улицу. — Нельзя их оставлять, — говорит Джош Хэнку через минуту, голос его явно пропитан тревогой и вполне обоснованным беспокойством, — они очнутся и вызовут подкрепление. — Мы не будем никого убивать, — повторяет Хэнк, отчетливо выделяя каждое слово. — Свяжи их хорошенько, если тебе от этого полегчает. Хэнк кивает в сторону вырубившихся конвоиров и картинно разводит руками. Джош хмуро скрещивает руки на груди, но, подумав все же, решает приковать трех парней наручниками к темно-желтым поручням и забрать у них из карманов все средства связи, будь то рации или телефоны. — Зачем ты нам помогаешь? — спрашивает Джош недоверчиво, когда Хэнк на его глазах отпирает наручники очередному задержанному. Картина эта невероятно контрастирует с образом лейтенанта, сложившемся у него при первой их встрече. Хэнк не отвечает, долго молчит по-началу. — Обещал одному парнишке, — хмуро выдавливает он вскоре. Не будь эти заключенные девиантами – ему не было бы до них совершенно никакого дела. Но Коннор действительно просил его об этом, просил о них позаботиться. Они были противны Хэнку, и тогда, чтобы унять свою совесть, он вспоминал, что спасает этим самым не их, а людей, тех конвоиров в том числе, ведь с восходом на небо луны эти "люди" превратятся в настоящих оборотней, и кто знает, что случится с теми, кто окажется от них поблизости. К тому же, Хэнк надеялся, что девианты считаются с честью. Обдумывая свой грандиозный план по спасению Коннора, Хэнк отвел им значительное место, уповая на их силу и способности, ведь в одиночку он, будем честны, никогда бы не справился. Освободив девиантов, он надеялся тем самым заручиться их поддержкой – пускай даже знакомство их вышло не самым гладким, – тем более, Джош говорил, что такие, как он, всегда помогают друг другу. Голубая кровь Коннора, какой истекал он у него на глазах, открыла Хэнку страшную истину – все девианты некогда являлись русалками. Это многое объясняло – например, такие глубокие познания Коннора обо всем, что с ними связанно, и о них самих в том числе, – но и создавало уйму новых вопросов. Неужели и Коннор мог стать таким же? Стать... человеком? Когда Хэнк думал об этом в тот первый день, слова Рида и Фаулера о том, что русал мог сожрать его, никак не покидали его голову, кружили где-то неподалеку смутными подозрениями. А ведь мог, действительно. Мог, но не попытался ни разу. Хэнк одергивает себя – нет, девианты не люди. Девианты – чудовища. Коннор слишком прекрасен душой, чтобы уподобиться им, чтобы совершить убийство ради собственной эгоистичной выгоды. По крайней мере, Хэнк так считает. Коннор не очернит себя этим поступком. Он сильно покалечил человека, что пытался поймать его, но делал он это лишь ради защиты. Это было понятно, объяснимо. То, что делали девианты, внятному объяснению не поддавалось. Хэнк задумывался, конечно, что было бы, окажись он не прав насчет русала. Видеть Коннора человеком, обладателем двух прекрасных ножек... звучит заманчиво, немного по-эгоистичному, но все же заманчиво. У судьбы странный юмор, раз она сводит людей и русалок вместе, раз заставляет страдать от невозможности быть рядом друг с другом. Человеческая форма Коннора могла бы исправить этот недостаток – вместе они бы сбежали куда-нибудь далеко-далеко, туда, где цивилизация не успела бы до них добраться, зажили бы тихой затворнической жизнью, – но цена за нее, за эти мечты, была слишком неподъемна. Сейчас все это не очень-то важно. Важнее освободить Коннора из лап федералов, вырвать из кошмарного сна Андерсона, ставшего в одночасье его реальностью. Девианты должны помочь ему, иначе все, чем он рисковал, подвергая конвоиров опасности, окажется впустую. Хэнк заставит их помочь, по крайней мере попытается. Освободив их всех от железных пут, он собирает существ возле дверцы автобуса и привстает на верхнюю ступеньку, чтобы возвыситься над разношерстной толпой и придать своим речам ораторского веса. Он прочищает горло и привлекает к себе всеобщее внимание. Девианты тут же замолкают, обращая взор к его внушительной фигуре. — Так, эм, — начинает он не слишком удачно, готовый дать себе по лбу метафорической ладошкой, — минуточку внимания, эй! Все вы на свободе лишь потому, что я знаю, кто вы такие. То, что вы делали с людьми, просто отвратительно, и в других обстоятельствах я бы никогда не сделал того, что сделал. Русалки, девианты, если честно, мне нет дела, как вас называть... — "Девианты"? — подняв брови, насмешливо передразнивает Норт. От ее тона Хэнк непроизвольно сжимает пальцы. — Это что, Коннор тебя надоумил? Хэнк хмуро поджимает губы. Как же русалочий мир бывает тесен. — Какая нахрен разница? — произносит он недоверчиво. Рассказывать им о Конноре прямым текстом совершенно не хочется. Если он охотится на них, они могут быть не рады перспективе его спасения... — Очевидно, — цокает девушка, явно зная ответ наперед. Хэнк задыхается возмущением. — Так слушай, старик, Коннор – глупец. И как любой глупец он водит тебя за нос. О чем она? Что несет эта женщина? Хэнк заторможенно переводит взгляд то на нее, то на других девиантов. Все они словно бы стыдливо опускают головы. — Я не понимаю. — Что ты о нем знаешь? — спрашивает она внезапно. — Что ты знаешь о нас? Они глядят друг на друга с брезгливым прищуром. — О, много чего, — отвечает Хэнк с присущей ему небрежностью, — например, что жрете людей. Что поете морю свои песни. Имеете хвосты. Может, смотрите футбол по воскресеньям. Извращенцы. Норт самоуверенно упирает руки в бока. — А знаешь ли ты, человек, что раньше и мы были людьми? Настоящими, прямо как ты. Перед глазами Хэнка чередой ярких образов проносятся силуэт белого могильного камня, латинские буквы и земля цвета его крови, и животу вдруг становится дурно. На пару секунд его взгляд обращается в никуда, и Хэнк делает над собой усилие, чтобы сфокусировать ясные глаза обратно на говорящей. — Довелось слышать. — Тогда ты должен знать, что жизнь в море – вот что для нас "девиантно", — вульгарно выплевывает последнее слово девушка. Хэнк хмурится. — Это не наша судьба, — Норт резко указывает рукой в сторону воды, — мы ее не выбирали! Нас лишили этого выбора. Справедливо ли это? Мы – лишь жалкие рабы своего положения, но нам надоело молчать. Теперь мы просто возвращаем себе то, что по праву наше, что люди когда-то у нас отняли. Мы возвращаем себе свою жизнь, свою свободу. — Никогда бы не подумал, что скажу это, но она права, — вставляет слово Джош. — Быть людьми – вот что для нас естественно. Когда-то все мы бродили по свету и просто... жили. Представь, каково это – в одночасье лишиться всего, что было тебе привычно, и даже не подозревать об этом. Каково это внезапно осознать? Никакие чудеса мира не заменят ощущения от прогулки по твердой земле, от палящих лучей солнца на коже или от ветра в твоих волосах. Ответь, разве являемся мы злодеями, просто желая этого всем сердцем? — Хэнк, задумчиво прикусив щеку, не отвечает. — Коннор заблуждается. Он не ведает своего прошлого и потому не знает, что потерял когда-то. Скажи, лейтенант, разве не хотел бы ты видеть его человеком? Видеть его таким, каким задумывала его природа? На несколько долгих мгновений округа наполняется напряженным молчанием. Сердце у Хэнка бьется как заведенное. — Не важно, чего хочу я, — молвит Хэнк пересохшими губами. — То, что делаете вы – неправильно. Вы убиваете людей. — Это люди убили нас когда-то! — выкрикивает из толпы Трейси. — И вы решили им уподобиться? — Жизнь за жизнь, — отвечает Норт решительно, — таковы условия лунного ритуала, такова цена свободы. Плоть для воплощения, вода для развоплощения. Все мы несем на себе это бремя. Мы знали, на что шли, это был наш выбор. Коннор не принимает этого. Он ослеплен любовью к Океану и не замечает, что тот контролирует его разум. Океан не отпустит нас, а Коннор... он просто его цепной пес, считающий свою точку зрения истинно верной. Только он один считает нас "сломанными", девиантными, как он выражается. Хэнк давит нервную усмешку. — Сложно не согласиться с его позицией, когда один из вас пытался меня сожрать. — И нам жаль, ладно? — встревает Джош. — Поверь, был бы у нас другой выбор, мы непременно бы им воспользовались. Ну, — он бросает неловкий взгляд в сторону Норт, — многие из нас. Насилие – не выход. Но если бы люди извинялись перед каждой курицей, которую им пришлось зарезать, чтобы выжить, как скоро бы мир свихнулся от сожалений? Слова девиантов задевают Хэнка, сеют в душе мерзкие зерна смуты. — Мы здесь не ради философских сомнений, — грубо говорит он вскоре, желая перевести эту скользкую и противоречивую тему в нужное ему русло. Скрывать личность Коннора теперь тоже кажется бесполезным. — Как бы то ни было, я помог вам, потому что знаю, что случится сегодня ночью. Этот гребаный мир не готов к встрече с вами. Что ж, валяйте, теперь вы свободны, но лишь при паре условий. Вы покинете эти места и больше никогда сюда не вернетесь. Но прежде... я должен попросить вас кое о чем, — девианты удивлено вскидывают головы. — Вижу, вы не в восторге от Коннора... — Это еще мягко сказано, — фыркает Руперт. — ....но не так давно он попал в ловушку. Люди схватили его, чтобы изучать или хрен его знает зачем еще, но если не вытащить его, он погибнет, а миру станет известен ваш долбанный секрет. Мне кажется, ни вы, ни я этого не хотим. — К чему ты клонишь? — кричит кто-то из толпы. — Есть у меня одна мыслишка, как можно вытащить его оттуда. Знаю, звучит как полный бред, но с вашей силой мы могли бы... — Прости уж, лейтенант, — перебивает Джош, пожимая плечами, — но это проблемы Коннора, не наши. На секунду Андерсон теряет дар речи, а сердце его проваливается в пятки. — Что?.. — вопрошает Хэнк неверяще и даже спускается со ступеньки вниз, на землю. — А как же "своим надо помогать"? Твои слова, между прочим! Джош печально отводит глаза. — Я не могу рисковать нашим народом ради спасения того, кто стремился его уничтожить. Мне жаль. "Иерихон" отбывает ровно в полночь. Я соберу всех, кто остался, и мы покинем это место, но о большем не проси. Потрепав Хэнка по плечу по-своему утешительно, Джош дает знак своим людям двигаться дальше. Хэнк неверяще глядит в их удаляющиеся спины. Их сила, их могущество – вот то, что было его последней надеждой на спасение русала из хорошо охраняемой базы. Что теперь делать без этого?.. Бессилие на мгновение парализует его. Хэнк чувствует, что блуждает в лабиринтах своего сознания, окончательно разбитый и запутавшийся, уставший от серой морали и черной полосы в жизни. Он не сдастся, нет, ни в коем случае, но и что делать, не имеет ни малейшего понятия. От переживаний своих он на секунду забывает даже, что должен дышать. Неожиданно кто-то нежно касается его плеча, выводит из глубокой задумчивости. Хэнк переводит растерянный взгляд на чужую аккуратную ручку и замечает подле себя Кэру, единственную, кто не ушел с остальными. Словно маленький источник надежды, она стоит подле него, обласканная лучами полуденного солнца. — Я не могу помочь вам, — говорит она с легкой грустью, — но я знаю, кто может. Хэнк поджимает губы в неясной улыбке и слабо ей кивает. *** Перкинс медленно прогуливается по сияющему коридору и сворачивает в одну из лабораторных комнат. Там, за толстым прозрачным стеклом, находится еще одна комната, ныне доверху заполненная кубометрами мутной воды. Дверь в нее надежно заблокирована герметичными заслонками, защищена от протечек, и теперь может показаться даже, что так все и было задумано изначально. Перед импровизированным аквариумом, сколоченном умельцами с максимально возможной в их положении скоростью, сидит дама в белом халате и круглых черных очках. На маленьком электронном бейджике, пришитом к левой стороне халата, то и дело гордо высвечивается ее имя – Эллен Пирс. Еще двое работников лаборатории разбирают какие-то планшеты и бумаги за столом позади нее. — Простите, что без стука, — говорит Ричард, — миссис Пирс, как успехи? Женщина флегматично поправляет очки на носу. — Как прежде, — вздыхает она и кидает взгляд на русала, разворачиваясь к нему на стуле с колесиками. Коннор лежит на полу своего аквариума и безразлично смотрит в потолок. — Фиксирую сильные признаки апатии. Уже который день объект #51 отказывается принимать пищу, почти не двигается и не реагирует на какие бы то ни было раздражители. — Ну какая у него апатия, — фыркает Перкинс насмешливо. — Он ведь безмозглое животное, а вы просто пичкаете его транквилизаторами. — Не могу с вами согласиться, — женщина привстает с места и подходит к столам с документами. — От "безмозглого животного" его как минимум отличает способность к осмысленной речи. Если вы, конечно, не соврали, что слышали, как он разговаривает. К тому же подобие апатии наблюдается у многих позвоночных. Ричард не соврал, конечно. Зачем бы ему это делать? Он ведь сам слышал, как это создание кричало что-то Андерсону там, в тесном гроте. Спецагент не знал, чем это было вызвано: может, как попугай, он повторял все, что услышал ранее, может, поддавался своеобразной дрессировке. В последнем случае эту тварь можно было бы использовать во многих целях, в том числе военных или научных. К сожалению, эксперименты подобного рода в ближайшем времени не планировались – необходимо было закончить с первичным обследованием. Тянулось оно невероятно долго. На пробу у объекта #51 брали абсолютно все – слюну, кровь, чешую, выделения, даже волосы! – брали по множеству раз, чтобы провести не один тест, а сразу несколько. Тесты эти, понятное дело, растягивались на сутки, а то и двое, и Перкинс совершенно не знал, чем себя занять в остальное время. Как куратор всего этого дела, он должен был постоянно держать станцию под своим надзором. Эллен подходит к столу, за которым копошатся ее лаборанты, и как раз берет в руки один из планшетов, на которых запечатлены таблицы с результатами большинства таких тестов. — Вот, глядите, — говорит она, продолжая свою мысль о разумности объекта #51. — Появились результаты последних анализов. Это странно, но... его организм во многом повторяет человеческий. Конечно, его кровь отдает характерным синим оттенком, что может немного сбить вас с толку – по-началу, мне и самой показалось, что в этом виноват гемоцианин, но нет, в его крови содержится гемоглобин, равно как у прочих млекопитающих. И это самое удивительное! Полагаю, дело в том, что его кровь слабо насыщена кислородом, и в ней превышен показатель меди, но в остальном нам даже удалось установить ее группу и резус-фактор. Четвертая отрицательная, просто невероятно! Спецагент с умным видом оглядывает документы, полные непонятных для него медицинских терминов, вычислений и процентных соотношений. — И что вы хотите этим сказать, доктор? — Это только теория, но, возможно, мы связаны с этим существом больше, чем вы думаете. Взгляните на снимки его скелета, — миссис Пирс переключает документ на два склеенных между собой рентгеновских снимка, — раньше мне казалось, что его хвост является гибким продолжением позвоночника, но вот здесь отчетливо видно, что его строение представлено двумя сросшимися деформированными конечностями, знаете, почти как у ластоногих. Кто знает, возможно, мы с вами только что открыли новый, неизвестный науке путь эволюции, и его предки когда-то ушли под воду, как прочие морские млекопитающие... Перкинс саркастично выгибает бровь, очевидно, не разделяя восторгов ученой. — Он не человек. — Никто не утверждает обратного, — она поправляет очки. — Но, согласитесь, похожее строение, похожий химический состав... не знала бы я, с чем имею дело, решила бы, что передо мной пациент с редчайшей генетической мутацией. Мужчина задумчиво складывает руки в замок. — Могу я взглянуть на документы поближе? — Конечно, — миссис Пирс вручает планшет спецагенту. — Я сообщу, если увижу какие-то изменения в поведении объекта. На планшете представлены результаты первичных анализов слюны, чешуи и прочего, вычислен приблизительный биологический возраст, рост и вес. Такими темпами вскоре можно будет приступать к первым узконаправленным тестам – неплохо было бы оценить его боевой потенциал и выносливость. Поблагодарив ее, Ричард покидает лабораторный кабинет. Напоследок он снова глядит в аквариум, туда, где за стеклом, убаюканный морской водой, лежит его загадочный человекоподобный зверь – его билет к величайшему в истории повышению. *** Пешая дорога от серпантина до города занимает около двух часов. От походов таких стремительных у Хэнка горят ноги. Кэра не жалуется, но наверняка устает не меньше его – фигура у девушки выглядит хрупко. Вместе они отправляются в порт, туда, где в маленьком деревянном домике, обитом для красоты цветастыми панелями, Кэру дожидается ее приемная дочка. Хэнк проведывал ее однажды, когда мисс Уильямс просила этого, а потому отчетливо запомнил ее худощавое тельце, длинные волосы, извечно забранные в конский хвост, и красивое бледное личико, так непохожее на лицо ее матери. Сейчас Алиса временно жила с другом семьи Лютером, одиноким портовым грузчиком. Пускай выглядел он грозно и вымахал ростом под два метра, он определенно был тем, кому можно было доверить ребенка и не бояться за его сохранность. Хэнк бы доверил. Алиса сидит у окна, сложив темную голову на согнутые в локтях руки. Заметив гостей на горизонте, она тут же подрывается с места и открывает дверь, даже не натянув на плечи курточку. — Кэра! — кричит девочка, завидев свою маму еще на подходе к дому. — Алиса! Алиса стремительно подбегает к ней, чтобы тотчас утонуть в ее теплых любящих объятьях. Кэра шепчет ей на ухо, как сильно она скучала те долгие две с лишним недели, гладит по спине своей нежной ручкой. Алиса утыкается носом ей в плечо и, судя по лучистым складкам у глаз, широко улыбается. В дверном проеме появляется высокая темнокожая фигура. Лютер, скрестив на груди руки, наблюдает за семейным воссоединением с теплотой в темном, как смоль, взгляде. — Я так по тебе скучала, — говорит девочка, обнимая Кэру еще крепче. — Теперь я здесь. Все будет хорошо. Алиса, Лютер, это мистер Андерсон, — Кэра оборачивается в сторону Хэнка. Под ее открытым искренним взглядом мужчина чувствует себя неловко. Все-таки это ведь он виноват в ее заточении... — Он помог мне вернуться домой. — Я его помню, — говорит Алиса, вцепляясь кулачками в курточку девушки. Хэнк неловко им улыбается. — Да, встречались, — подает голос Лютер и подходит к девочкам вплотную, чтобы в защитном жесте положить широкие ладони им на плечи. Он оглядывает человека и видит, что вид у Хэнка какой-то взвинченный. — Что-то случилось? — Думаю, об этом лучше поговорить внутри, — предлагает мисс Уильямс. — Пойдем, Алиса, пока ты не простыла. Девочка понятливо кивает. Все вместе они заходят в маленький домик. Кэра предлагает Алисе поставить им чай – очевидно, чтобы спровадить девочку на время. Когда она уходит, взрослые напряженно переглядываются. Лютер снова задает свой вопрос, нарушая короткое молчание, сложившееся между ними, и тогда Кэра поясняет: — Я привела его, потому что мистеру Андерсону нужна чья-то помощь. Другие ваши отказались его слушать... Ваши? Хэнк моргает пару раз, пытаясь переварить смысл этого предложения и прослушивает оставшуюся половину ее реплик. — Мистер Андерсон? — девушка участливо наклоняется в его сторону, когда он молчит, очевидно, пропустив какой-то вопрос в свою сторону. — А?.. — он отмирает. — Прости, я не ослышался, ты сказала "ваши"? — Ну, да... — Почему ты не сказала "наши"? — Наверное потому, что она человек, — заканчивает за нее Лютер. Хэнк вдруг теряется еще больше. От стыда, обуревавшего его с головой, он готов провалиться под землю. Неужели все это время он держал в заперти невиновного человека? Почему же она не призналась? Покрывала... Алису? Хэнк сразу припомнил их давний разговор с Коннором, когда он читал ему все имена из списка приезжих, потому что сам Коннор текст не различал. Тогда, на семье Уильямс, Коннор остановил его, но, похоже, имел в виду вовсе не главу семейства. Хэнк делает шаг к стене, чтобы не упасть. Получается, и эта маленькая девочка когда-то трагическим образом погибла? Не она ли убила тогда Тодда Уильямса, чтобы защитить женщину, которую посчитала своей новой мамочкой? — Ох, милая, прости, я думал... — говорит он, устало потирая глаза. — Ничего, все в прошлом, — тепло улыбается девушка. — Сейчас нужно думать о том, как спасти Коннора, верно? Хэнк мямлит что-то согласное. Алиса в тот момент внезапно появляется в коридоре. — Коннор? С ним что-то случилось? — спрашивает она беспокойно. — Ты его знаешь? — удивляется мисс Уильямс. — Мы одна семья, — поясняет ей Лютер, — конечно, мы друг друга знаем. Девочка все еще ждет ответа. Хэнк неуверенно прочищает горло. — Плохие люди забрали его, — обращается он к ней, засунув руки в карманы, — посадили в аквариум, как какую-то экзотическую рыбку, и увезли. Не знаю, жив ли он... — Он жив, я чувствую, — отвечает Лютер. Кэра, заметив замешательство Хэнка, поясняет: — Связь с морем. Ну, вы понимаете. — Эм, да... — Так что, — вновь спрашивает Лютер, — каков был план? Хэнк вкратце рассказывает о том, как планировал переманить толпу девиантов на свою сторону и штурмом взять лабораторию. Там, под покровом ночи, с поддержкой их силы он хотел выкрасть Коннора без лишних жертв и увезти обратно к морю, туда, где для него найдется самое место. Выслушав этот план, Лютер пожимает плечами. — Это самоубийство. — Другого выхода нет. Я обязан Коннору жизнью, я обещал ему, что не дам его в обиду. Я ему нужен. С вами или без вас, но я спасу его из лап этих засранцев. Просто с вами это будет гораздо проще. Ну, хотя бы с одним из вас, — он кидает выразительный взгляд на грузчика, который и сам, очевидно, является девиантом. Лютер отводит взгляд в сторону, погружаясь в глубокое угрюмое молчание. Неожиданно, свой тонкий голос подает Алиса. — Почему вы хотите его спасти? — она вдруг приближается к Хэнку по-доверительному близко. — Люди нас не любят. Хэнк теряется, совершенно не зная, что ответить. Эмоции внутри него смешиваются в одну сплошную кучу. Он подвел Коннора, когда обещал, что никто его не обнаружит, он скучал, чувствуя себя после их последнего разговора самым одиноким и опустошенным человеком во вселенной. Причин было много. — У меня больше никого нет, — роняет он просто. Девочка, оценив честность его ответа, утешительно касается его руки сероватой ладонью и поворачивается к Лютеру с полными надежды глазами. — Мы ведь его не бросим? — спрашивает она, намекая на Коннора. С Алисой сердце Лютера всегда оттаивает. — Не бросим, — треплет он девочку по макушке. *** За стеклом мир видится иначе. Он мутный и серый, затянут то ли налетом, то ли застаревшей пылью, да и на вкус совсем пресный – Коннор проверял из любопытства. Пейзаж за ним тоже не живописный, совершенно не изменяющийся: какие-то люди в белых халатах, снующие туда-сюда, стулья, на которых они сидят, и что-то длинное, напоминающее собой стол, уставленный разнообразными непонятными приборами. Люди копошатся вокруг этого стола, как прилипалы около большой акулы, смотрят на Коннора изредка и, судя по постоянно открывающимся губам, о чем-то между собой разговаривают – за стеклом и толщей воды их разговоры совсем не слышны его острому уху. Наверняка они говорят о нем, придумывают, как бы в очередной раз уколоть его своей отравленной иголкой. Обычно Коннор шипит, когда чьи-то руки пытаются к нему прикоснуться, изворачивается и бьет обидчиков хвостом наотмашь. Тогда что-то вдруг жалит его в спину, и от укуса этого все тело морит усталость, а веки наливаются свинцовой тяжестью. Он инстинктивно всплывает к поверхности, не отдавая отчет происходящему – страхует себя от попадания воды в легкие, – а протрезвев, обнаруживает странные повреждения на коже. Коннор делает вид, что ему все равно на это и на провалы в памяти тоже. Старается, по крайней мере. Ведь Хэнк хотел бы этого, как хотел избавиться от него тогда, в гроте. Коннор злится, конечно, изъедаемый изнутри отчаянием, тревожится от насильного пребывания в четырех стенах и никак не может понять, что же сделал не так, чтобы придти в человеческую немилость, но, несмотря на это, все еще слишком сильно считается с его словами. Хэнк сделал свой выбор, попросил его. Ради него Коннор потерпит свое вынужденное заточение, не будет причинять людям боль, но и поддаваться им, теряя остатки своей гордости, тоже не станет. Здесь, в этой новой тюрьме, просторнее, чем в первой коробке, просторнее даже, чем в выемке в гроте. Только вот делать с этим простором нечего. Неволя это, куда не взгляни: стена справа, стена слева... а над самой головой, словно бы в невероятном сне, сияют сразу несколько маленьких солнц. Они совсем не двигаются с места, светят, кажется, в несколько раз дольше того, настоящего солнца, оставшегося за стенами, опускают на землю ночь так же внезапно, как день, минуют рассветы и закаты. Перестроиться под их непонятный ритм, напоминающий летний, организму все еще очень сложно. Глядя на них однажды, он вдруг вспоминает – лампы это. Уж очень на них похоже. Коннор видел их много раз когда-то, но воспоминания эти теперь словно и не принадлежали ему больше. В море не горят никакие лампочки. Это открытие так волнует его воображение, что люди за стеклом тоже вдруг оживляются, глядят на него с нескрываемым интересом. Коннор выплывает наружу и смотрит на их холодный ослепляющий свет, жмурясь от легкого дискомфорта на оболочке глаза. Лампочки... До острого слуха Коннора долетает какой-то глухой стук, затем еще один, но уже громче. Он возвращается в воду и в любопытстве припадает ладонями к прозрачному заградительному стеклу. Люди за ним мечутся, как маленькие рыбки у пологого рифа, и спешно покидают свою комнату. Что происходит?.. Женщина с круглыми очками машет руками в сторону двери, а потом поворачивается к Коннору и глядит на него как-то встревоженно. Через несколько минут он вдруг слышит знакомую песню. Звук ее очень тихий, почти незаметный, но Коннор словно ощущает его всем телом. Странно слышать ее вдали от моря, когда вся связь с родной стихией практически обрывается, но песня меж тем становится только отчетливее. Приборы на столе под ее воздействием захлебываются бешенным сверканием красных огней и разом выходят из строя. Даже лампы, вступая в резонанс с морской песней, над его головой нервно подмигивают. Нотки угрозы и какой-то топорной агрессии звучат в этой мелодии, на фоне мешаясь с посылом, полным воодушевления. Вслушиваясь в ее звук понемногу, Коннор различает в этом голосе знакомые интонации. Что здесь делает его братец? Коннор петлей разворачивается к одной из сторон своей импровизированной тюрьмы и прикладывает к плотно закрытой двери каштановую голову. Дрожь, разлетающаяся по бетонным стенам, стучит в его ушах набатом. Стук усиливается настолько, что Коннор слышит несколько сильных глухих ударов даже без помощи проводника. Он вновь возвращается к стеклу, когда дверь в соседнюю комнату с треском распахивается. Белоснежный прямоугольник ударяется о стену, впуская внутрь двух незваных гостей. В одном из них, самом крупном, Коннор узнает Лютера, а в другом – Хэнка. При одном лишь взгляде на мужчину его сердце делает невероятный кульбит, и Коннор жмется к стеклу безотчетно сильно, словно стараясь продавить его своими ладонями. Он по привычке зовет его по имени, но в порыве своего удивления совсем забывает, что находится под водой. Слово исчезает в голубоватой мути несколькими большими пузырьками и остается никем не замеченным. Хэнк поворачивает голову в сторону Коннора, и вдруг лицо его наполняется облегчением, а хмурое выражение на секунду разглаживается, уступая место выражению мягкому, печальному. В руках его – пистолет, он направляет его на девушку в круглых очках и машет им в сторону заполненной водой комнаты. Один из людей в белом халате тут же подходит к мерцающим красным панелям и медленно начинает водить по маленьким кнопкам своими трясущимися ручками. Коннор с живым интерсом переводит взволнованный взгляд то на него, то на Хэнка, рад видеть которого до безумия – он и не осознавал до того, как сильно соскучился по его присутствию! – и не знает, какому же зрелищу отдать свое внимание. Резервуар с водой вдруг медленно пустеет. Коннор слышит, как позади него со скрежетом открываются какие-то заслонки, как почти незаметно шумит у стены ускользающий водный поток. Хэнк приближается к стеклу, не сводя с докторов пристального взгляда еще какое-то мгновение, а после прижимает к прозрачной поверхности широкую ладонь. С трепетом на кончике хвоста Коннор прикладывает руку с другой стороны, чувствуя, как щеки натягиваются от непрошенной улыбки. Хэнк ободрительно улыбается ему в ответ, а голубые глаза его, цвета этой темницы, наполняются знакомой теплотой и любовью. Коннор жадно считывает ее в лучистых морщинка, в изогнутых светлых бровях и словно бы даже в синих крапинках, окаймляющих светлую радужку. Хэнк вернулся за ним. Он правда это сделал! Коннор так рад увидеть его еще раз, что злость и все переживания тотчас уходят на второй план, хоть и не исчезают полностью. Что-то острое жалит его в шею. Коннор инстинктивно прикладывает руку к саднящему участку кожи и разворачивается в сторону выстрела. Лицо Хэнка мрачнеет, когда он замечает у него на затылке вытянутый дротик с транквилизатором, чем-то напоминающий сильно уменьшенную версию гарпуна. Он вновь разворачивается к ученым, наставляя на них пистолет и кивает Лютеру покинуть помещение. Коннор чувствует, как смесь, словно яд, растекается вдоль его организма, разом притупляя все эмоции. Понимая, что через минуту или две он вновь потеряет над собой контроль, он выплывает на поверхность, но вдруг замечает перед собой раскрытую дверцу. Через нее люди обычно пытаются сделать с ним что-то странное или приносят еду, которую он все равно игнорирует. В широкой щели виднеется темная фигура. Человек хочет забрать его! Испугавшись, что его поймают, Коннор ныряет обратно, прижимаясь к полу всем корпусом, чтобы быть от человека как можно дальше. Им его не достать. Картинка перед глазами постепенно мутнеет, но Коннор думает лишь о том, как бы сохранить в легких побольше кислорода. Он судорожно прокручивает эту мысль у себя в голове, не дает себе потерять концентрацию и забыться – весь мир сейчас сжимается до одной единственной задачи. Юноша не знает, сколько времени проводит в таком полугипнотическом состоянии, направляя все силы на одно простое действие. Когда способность думать вновь возвращается к нему, Коннор обнаруживает себя лежащим посреди практически осушенной комнаты. Вода едва поднимается над землей выше половины фута. Чьи-то теплые руки тормошат его за голые плечи. Коннор узнает это касание, но его взгляд все еще замылен – он долго не может сфокусироваться на сгорбившейся возле него фигуре Андерсона. Когда черная тень обретает его черты, Коннор наконец-то делает вдох. Хэнк сидит перед ним на коленях. Заметив, что русал пришел в себя, он порывисто прижимает его к себе и беспокойно осматривает шею на предмет повреждения. Он здесь. Как же хочет укусить его за что-нибудь, чтобы выразить тем самым хотя бы толику своего возмущения, но как же хочется в противовес всему прижаться к его коже иссыхающими губами... Коннор прикрывает глаза, просто наслаждаясь его компанией. Когда он открывает их вновь, он с ужасом замечает позади Хэнка какого-то человека. В руках, прижимая к плечу приклад, он держит автомат и, судя по траектории, целится прямо Хэнку в голову. Поддаваясь своим инстинктам, Коннор резко укладывает Андерсона на лопатки, меняется с ним местами. Он много медлит из-за опьянения. Пуля летит мимо них, задевая Коннору спину, и оставляет на ней небольшую царапинку. Коннору такие нипочем, когда они не касаются его хвоста. Усилием воли он тут же перенаправляет кровь подальше от раны, оставляя зиять нежно-розовое, почти белое мясо на месте ранения, и подрывается в сторону человека. Слабость сильно мешает ему двигаться в нужном для маневра темпе, и команды из мозга до рук доходят словно бы с дичайшим опозданием. Хэнк приходит в себя гораздо раньше и вынимает свой пистолет. По комнате проносится выстрел. Человек в форме припадает к стене, откинутый назад по инерции, выведенный из строя на секунду, но Коннору хватает и этой маленькой паузы. Подползая к нему на достаточное расстояние, Коннор собирает все силы для прыжка. Синим хвостом он отталкивается от пола и сбивает человека с ног. От неожиданности тот выпускает пулю в холостую, и она со свистом впечатывается в потолок. Человек плотно закутан в подобие брони. Коннору приходится разрывать ее когтями, чтобы пробиться к открытому участку кожи. Человек сопротивляется, отпинывая русала от себя, но, освободившись от хватки его, впутывается в хватку Хэнка. Хэнк набрасывается на него, нажимая пальцами на место ранения, но человек, завладев оружием, ударяет его прикладом, ненадолго оглушая. Пелена ужаса застилает Коннору глаза. От страха, что с Хэнком случилось что-то фатальное, непоправимое, он яростно накидывается на человека и выбивает автомат из чужих рук точным ударом хвоста. Раскопав себе незащищенный участок тела на предплечье, он вгрызается в него и не жалея сил рвет на части податливое мясо, поднимаясь все выше. Хэнк приходит в себя с гудящей головной болью спустя какое-то время. Он безмятежно потирает ушибленное место ладонью, пока краешком глаз не замечает Коннора, всего окровавленного, склонившегося над разорванным в клочья охранником. На руке бедолаги полумесяцем зияет багряная рана, и рваные ошметки мягких тканей кусками свисают вниз, обнажая взору надломанную желтую кость. Еще выше, ближе к самому плечу, часть руки его и вовсе отсутствует, словно кто-то могущественный выкорчевал его плоть одним мощным ударом. Хэнк видит со своего ракурса совсем немного, но даже этого хватает, чтобы тошнота внезапно подступила к его горлу, а живот внизу неприятно скрутило. Коннор нависает над трупом, упираясь в пол окровавленными руками, его спину пробивает нездоровая дрожь. Затем он и сам вдруг падает рядом, то скрючивается до позы эмбриона, то выгибается дугой, постоянно напрягаясь и извиваясь хвостом, словно угорь. Обеспокоенный, Хэнк подбегает к нему и переворачивает на спину, прижимает руки к полу, чтобы успокоить. Коннор под ним весь трясется, подпрыгивая от земли на несколько сантиметров, и баламутит под собой воду, окрашенную в красный. В одну из таких судорог он с силой отталкивает Хэнка от себя и как побитое животное из последних сил отползает куда-то в угол. В дверном проеме появляется Лютер. — Что за херня с ним творится?! — обеспокоенно спрашивает Хэнк, кивая в сторону скрюченного на полу русала. Лютер оглядывает его трясущееся тело с удивительным спокойствием, невозмутимо поправляя кобуру на поясе. — Полнолуние, — отвечает он красноречиво. — Срань господня... Конечно... пытаясь погубить охранника, Коннор нечаянно отведал его плоти. Своими неосторожными действиями он запустил тот самый лунный ритуал, о котором рассказывала ему Норт и другие девианты. Одному богу было известно, что последует позже, но Хэнку, как простому обывателю, было ясно только одно – ничего хорошего. — Оставь его, — осаждает Лютер, когда видит, как Андерсон делает отчаянную попытку приблизиться к Коннору хотя бы на шаг ближе, — лучше не смотреть. Со знанием дела Лютер оттаскивает Хэнка за плечи. Чешуя с прекрасного синего хвоста Коннора начинает облезать, слоиться очень неприятно, обнажая не то розоватую плоть, не то белесую кожу. Он выгибается, заходясь истошным криком – сердце Хэнка в этот момент обливается кровью от собственной беспомощности, – и царапает ногтями бетонную поверхность. Словно усыхая, его хвост делится надвое и новообразовавшиеся ноги судорожно подгибаются в коленках. Сложно сказать, что происходит сейчас внутри его организма – расходятся ли его кости или наоборот срастаются в пару конечностей? – но это что-то определенно невыносимое. Весь взмокший не то от пота, не то от морской воды, Коннор дергается последний раз, прежде чем затихнуть, всхлипнуть и задрожать мелко-мелко, сжавшись на глазах Хэнка в маленький белый клубочек. Остатки темно-синего хвоста, теперь посветлевшего на несколько оттенков от своей прозрачности, лежат рядом, словно кожа, сброшенная змеей или ящерицей, и невесомо качаются водной поверхностью. Отойдя от шока, Хэнк вырывается из черных рук Лютера и в панике подбегает к своему приятелю. Коннор лежит к нему спиной, утопая лицом под водой наполовину, и в беспамятстве обнимает себя за плечи, поджав к себе белоснежные коленки. Его губы, как всегда раскрытые, слабо подрагивают. Хэнк делает попытку развернуть его к себе, но тот, кажется, деревенеет. — Эй, Коннор, эй-эй, — бормочет Хэнк, бережно укладывая его голову к себе на колени, — давай, мой мальчик, вот так. Все кончилось, все хорошо. Коннор, кажется, глядит сквозь него. — Нам надо уходить, — напоминает Лютер из коридора. — Скоро сюда придут еще люди. — Я знаю! — шипит Хэнк весь на нервах. — Просто... просто дай нам минуту, ладно? Лютер кивает. Хэнк возвращает взор к лицу Коннора, искривленному болезненной гримасой насколько позволяют мышцы. Все его человеческое тело все еще выглядит слишком напряженным. — Ты такой мудак, мистер Андерсон, — слабо лопочет юноша. Ранее услышанное ругательство беззлобно срывается с дрожащих губ Коннора, тронутых кривой, но искренней улыбкой. От крика он немного срывает горло и теперь похрипывает. Хэнк, заслышав это, давит печальную усмешку. — Тебе вредно со мной общаться, парень. Из креветки ты эволюционируешь в гангстера, — оценив мягкий тон Андерсона, Коннор прикрывает глаза, касаясь руки человека трясущимися пальцами. — Ты как? Встать сможешь? Для пробы Коннор медленно выпрямляется в сидячее положение, опираясь на хэнковы плечи и руки. Двигать ногами он немного боится – конечно, Андерсон, он ведь ходил в последний раз лет за сто до твоего рождения! – а потому те словно бы лежат рядом с ним безвольными отростками. Хэнк опасается глядеть на них, полный какого-то безотчетного страха, словно, не наблюдая никаких изменений, легче поверить в то, что их не случилось. По растерянному лицу Коннора, на котором Хэнк фокусирует все свое внимание, можно сказать, что русал с ним солидарен. Ноги. У Коннора. Это утро не может стать для них еще более сумасшедшим. В дверном проеме вновь появляется голова Лютера. Его брови сведены в напряжении. — Быстрее! Времени больше не остается. Понимая это, Хэнк подхватывает Коннора под руки и рывком ставит на землю. Его ноги кривятся, упираясь друг в друга коленками, и, чтобы не упасть окончательно, Коннор крепко вцепляется в твидовое пальто Андерсона, даже сквозь толстую ткань царапая Хэнку нежную кожу. Перекинув одну руку Коннора себе через плечо, он подхватывает его за талию и начинает движение. Ноги русала, не привыкшие к походке, словно бы неловко плетутся следом, то запинаются друг об друга ступнями, то волочатся по земле, не поспевая за быстрым темпом широких шагов человека, и замедляют их обоих. Лютер идет впереди, расчищая дорогу. Сзади слышится какой-то шум, голоса и глухой топот сапог. Проникнуть на базу под покровом ночи оказалось относительно возможно – на стороне Хэнка и Лютера был элемент неожиданности и темная лесистая местность, – но вот покинуть ее, после того, как они буквально переполошили осиный рой и уничтожили все записи исследований, виделось невыполнимой задачей. Кажется, они оба это прекрасно понимали. — Уходите, — командует Лютер, резко останавливаясь посреди коридора. — Я их задержу. — Сдурел? Не мели чепухи! — Я справлюсь. Твоя задача сейчас – позаботиться о Конноре. Ну же! Хэнк смотрит на него какое-то время взглядом, полным сожалений и благодарности. Лютер кивает им и разворачивается в сторону коридора, готовясь встретить приближающееся подкрепление. Хэнк тяжело вздыхает и кивает ему в ответ. ***

♫ Ólafur Arnalds - So Far

Несколько долгих минут они бегут вдоль густых лесных массивов, совершенно не разбирая дороги. Коннор опирается на широкие плечи Хэнка дрожащими руками, спотыкается, заплетается новообретенными ногами в многообразии опавших веток, раскинувшихся на земле, ранит нежные стопы мелкими камушками и еловыми иголками. Хэнк поддерживает его как может, тянет за собой, обхватив за спину, но Коннор, никогда не ходивший доселе по суше, тормозит, падает, пачкая белоснежную кожу черной землей и остатками прогнивших листьев, набивает на ступнях первые в жизни мозоли, занозы и царапины. Холодный зимний дождь, гонимый вперед порывами сильного ветра, барабанит им в спину, грозясь вскоре перерасти в настоящий снегопад, размывает под ногами и без того неясную скользкую дорожку. Хэнк заправляет намокшие волосы за ухо, поднимает Коннора на ноги – потерпи, мол, приятель, недолго осталось, – прижимает к себе его хрупкое человеческое тело, неловкое местами, неуклюжее. Коннор не умеет с ним обращаться, конечно, не научился еще – перебирает ногами на автомате, как выходит, то семенит, падая и спотыкаясь, то медлит, словно ступни его разом одеревенели, – но времени, чтобы научиться, мало катастрофически. Хэнк накидывает на него свое пальто – он ведь голый совсем, – желает тем самым прикрыть ли его от холода и ветра, склоняющего к земле тонкие стволы деревьев, уберечь ли от ссадин, и берет на руки, несет, пока хватает сил, пока руки не отнимаются и не ноют в плечах очень болезненно. Когда и этого становится недостаточно, когда горло жжет от неправильного дыхания, а легкие сводит судорогой, когда бок неприятно колет, и сердце в груди стучит, как бешенное, гонит кровь к вискам и обратно, барабанит в ушах неровным стрекотом, когда они падают, потому что ноги Хэнка превращаются в вату от усталости, от пробежек этих, для которых он уже устарел лет на десять, они ползут, накапливают силы для нового подъема, потому что остановка равняется поражению. Бежать, бежать, только бежать. И ни в коем случае не оборачиваться. Ночь коротка, а море слишком далекое. Только в нем Коннор обретет свое спасение. Хэнк не разбирает дороги, добегая до припаркованной где-то в кустах машины практически в беспамятстве. Коннор дышит тяжело, плетется устало, стоит на ногах неокрепших донельзя неровно, скрюченно – того и гляди совсем рухнет, провалится. Хэнк грузит его неповоротливое тело на заднее сидение, накрывает одеждой заботливо и заводит мотор заплетающимися руками. Машина ревет от его грубых действий, от панического поворота ключа в замке зажигания и визгливо скрипит резиновыми шинами, когда трогается с места, освещая себе дорогу двумя желтыми фарами. Нога его утопает в педали газа, а руки судорожно сжимаются на руле в кулак, ненароком царапают ногтями то ладони, то искусственную черную кожу. Хэнк смотрит в зеркало заднего вида с опаской быть обнаруженным, увидеть, что где-то там, позади, к ним прицепился злополучный хвост. Погони нет, но паника, это мерзкое липкое чувство, все равно не отпускает его, берет в свои тиски и душит, застилает глаза пеленой ужаса. Само наличие Коннора на заднем сиденье немного отрезвляет, успокаивает, пускай и вид у него сейчас не самый прекрасный. Он весь дрожит, скрюченный в позе эмбриона, укрытый пальто человека с головы до пяток, вцепившийся в него своими длинными молочными пальчиками, как в единственную материальную вещь во всей этой чертовой вселенной, но все же живой. Коннора трясет не то от качки старого автомобиля, не то от своей болезненной метаморфозы – уж точно не от холода, к которому его организм всегда был привычен, – а, может быть, от всего разом, и он лишь плотнее кутается в темную твидовую ткань, утыкается в нее мокрым носом, и молчит, сопит терпеливо, не жалуется. Там, под ее покровами, он прячет от Хэнка первую сухую трещину на ладони. Хэнк бормочет ему что-то утешительное, быть может, совершенно бесполезное в их случае, не переставая следить за черной дорогой, и ведет машину почти безотчетно, на удачу, куда глядят его уставшие голубые глаза. Они едут так около часа, проезжают пустующие холмы, раскидистые рощи и фермерские домики, петляют по дорогам, пока Хэнк не чувствует себя в достаточной безопасности, чтобы сделать передышку. Он сворачивает с основной дороги, останавливает машину где-то в глуши посреди поля, подальше от людских глаз, от случайных свидетелей, и наконец-то позволяет себе выдохнуть, откинуться на спинку кресла и вдоволь отдышаться. Ничего более безумного он не делал никогда в своей жизни. В спешке своей он даже не успел осознать увиденного, не понял до конца, что Коннор – тот самый, мать его, Коннор, – обзавелся парой замечательных ножек, белоснежных и усеянных прекрасными черными родинками. Не было времени осмотреть их повнимательнее, потерять дар речи от такой малюсенькой-премалюсенькой мелочи. Это то, о чем говорили те девианты, русалки или кем бы они там ни были? Тот самый лунный ритуал, сама причина, суть их земного существования? Плоть для превращения, вода для развоплощения... Хэнк отстегивает ремень безопасности и покидает водительское кресло. В ту же секунду прямо над головой его свистит шальная пуля. Вторая, следующая прямо за ней, ударяется о приоткрытую дверь автомобиля, и Хэнк чудом отскакивает от обоих. Хвост! Был все же, не показался. Хэнк юрко скрывается за дверцей и достает из кармана револьвер, готовясь отразить любую неожиданную атаку. Он заходит так далеко не для того, чтобы проиграть так просто, чтобы остановиться на половине, что теперь ничто, кроме конечной цели, все равно не имеет для него никакого значения. Ради Коннора он спрячет тысячи трупов – так он решает однажды, так это остается и по сей день. Перкинс следует за ними попятам, простреливает черной старушке колеса и метится Хэнку прямо в грудину, подъезжая ближе. Хэнк стреляет в него в ответ, оставляет в чужом лобовом стекле две симметричные дырки. Перкинс уклоняется, тормозит с характерным свистом, так, что его машину заносит на особо скользком участке, выбирается наружу и кричит что-то, чтобы вразумить нерадивого человека. Голос его перекрывается гудящим ветром и длинным расстоянием. Глупцы, какие же все они глупцы! Хэнк не околдован вовсе, это с миром происходит какой-то пиздец, что-то невообразимое. Это мир сейчас слеп, мир заблуждается, утопает в страхе перед тем, чего не знает, не ведает, и что страшится узнать по собственной глупости. Хэнк стреляет в агента пока в револьвере хватает патронов, пока в барабане не остается один единственный, предпоследним из них задевает федералу ногу. Перкинс падает в грязь, хватается за ноющую ляжку, пытаясь другой рукой выровнять пистолет для нового выстрела, но сильный ветер и дождь мешают его обзору. Тогда Хэнк вытаскивает Коннора из бесполезной ныне машины, тянет за руку, и вновь бежит, придерживает за талию. Коннор вжимается в него всем корпусом, дрожит, семенит заплетающимися ногами по размытому грунту. Машины больше нет, а до моря еще два часа пешей ходьбы. За спинами у них разносится очередной выстрел. Хэнк вжимает голову в плечи, прижимая Коннора к себе еще ближе, и молится всем известным богам, чтобы ненастье их миновало. Коннор падает на землю, потому что очередная пуля проходит сквозь черное пальто, царапает ему бок, задевает совсем слабо, пролетая вперед так, словно и не было перед ней никакой преграды вовсе, но даже этого хватает чтобы сбить его с ног от неожиданности. У Хэнка сердце уходит в пятки, стучит, как бомба, готовая вот-вот взорваться и разнести здесь все к чертовой матери. Он припадает перед русалом на колени, беспокойно осматривает его повреждения: пуля в плече и дыра над бедром, затянувшиеся до ребристого белого шрама, да новая неглубокая царапинка на ребрах. Коннору больно, конечно, чертовски невыносимо, но он молчит, даже не шипит и не хмурится, полный какой-то стальной выдержки, исполинского мужества. Хэнк помогает ему подняться, оборачивается. С простреленной конечностью Перкинс очень неповоротлив: он опирается на свою машину, держится на ногах с большим усилием. Он хочет сесть в автомобиль, наложить на ногу жгут и догнать беглецов, но Хэнк ему не позволит. Не в этой жизни. Когда машина заводится и едет в их сторону, Хэнк закрывает собой русала, прячет за широкую спину, и выставляет перед собой руки для последнего выстрела. Дождь, ветер и само время, кажется, замирают для него в то долгое мгновение. Мир вокруг исчезает, остается лишь Перкинс и его маленький сидящий силуэт. Хэнк взводит курок и выпускает пулю тому в ключицу. От раны он безотчетно дергает рукой на руле, поворачивает баранку против своей воли и проезжает мимо, заносимый очередным неудачным поворотом. Управление не поддается, и федерал со всей скорости впечатывается в высокий кустарник, выходя из игры если не насовсем, то хотя бы ненадолго. Хэнку хватит и этого. Он берет Коннора под руку и снова тащит в сторону моря. Ночь медленно перетекает в утро, и небо над головой проясняется, предвещая скорый рассвет. Дождь успокаивается, не шумит больше, лишь ветер изредка треплет у шеи косматые седые локоны. Коннор идет все это время, изъедаемый отдышкой и усталостью. В какой-то момент он снова падает на землю, но подняться больше не может. — Коннор! — Хэнк трясет его за плечи. — Эй, мальчик мой, давай! Пришли почти... Коннор кашляет, поднимая черный взор к небу и лишь плотнее кутается в чужое пальто, когда новая судорога сотрясает все его тело. — Коннор, пожалуйста... ты должен подняться. Голос человека вырывает его из пучины персональной агонии. Он слабо кивает и тянет к Хэнку руки, чтобы найти опору. Хэнк подставляет ему свои ладони и ненароком замечает, как на них после касания остается тонкий слой чужой кожи. У Коннора нет сил, чтобы бежать, да и Хэнк, если честно, совсем не марафонец. Оставшиеся минут сорок они просто идут, вымотанные до самого основания, пока земли не касается первый луч солнца. Коннор хрипит, замедляет шаг до черепашьего, и тогда Хэнку приходится тянуть его на себе через силу. Хэнк оборачивается к нему в желании подбодрить, найти какие-нибудь слова утешения, влить в уши приятную сказку о скором облегчении, но лишь с ужасом обнаруживает зарождающиеся синие трещинки на белоснежном юношеском лице, покрытом испариной. Он был изранен, словно Даниэль в их первую встречу, кожа его, потеряв всю человеческую устойчивость, начала лопаться, трещать, оставляя на лице и теле Коннора те самые маленькие синие зазубринки, приводящие Хэнка в лютый ужас. Молниями они разрезали его щеки, грудь, руки, словно бы иссушенная кожа его была лишь засохшей землей, не выдержавшей натиска солнца, а не той самой скользкой шелковой тканью, какой Хэнк привык ощущать ее у себя на теле. — Эй, Коннор, Коннор, — Хэнк обхватывает его колючие щеки ладонями, — эй-эй, не отрубайся, приятель. Ну же, посмотри на меня, — Коннор обращает к нему мутный от боли взгляд, — вот так, хорошо. Держись, слышишь? Осталось немного. Коннор кивает, но тут же обмякает в его руках, припадает к груди растрепанной каштановой головою. Хэнк ловит его и усаживается вместе с ним на колени, стылая земля холодит им ноги. Что же случилось? Неужели плоти для превращения хватило всего на несколько часов? Коннор засыхает прямо у него на глазах, потому что с рассветом рыбья часть вновь преобладает над человеческой, и это режет Хэнку душу острее, чем любой нож. То же самое было с Даниэлем в то утро, точно так же он готов был рассыпаться в прах на берегу под палящими солнечными лучами. Коннор не дойдет. Хэнк нервно сглатывает, облизывает пересохшие от волнения губы и долго глядит в черные, как смоль, глаза, прежде чем выдавить из себя хоть слово. Нужно что-то делать. До моря осталось всего ничего. Решение в этой ситуации видится одно единственное, горьковатое, неприятное. Тугой ком застревает у Андерсона в горле, мешая выразить накопившиеся мысли. — Коннор, слушай внимательно, — Хэнк, тяжело дыша, все еще держит в руках его голову и прижимается лбом к его сухому лбу, — я знаю, это чертовски сложно, но ты должен сделать для меня кое-что. Обещай мне, что справишься. Коннор слабо кивает, Хэнк чувствует, как трется бледный лоб о его собственный, как отслаивается частичка ороговевшей кожи. — Так, ладно, хорошо, — Хэнк отстраняется, поднимает лицо Коннора за подбородок, глядит в черные глаза с нежностью и решимостью, прежде чем прервать затянувшееся между ними молчание, — тебе придется съесть мою плоть, Коннор. Глаза юноши расширяются от ужаса. Коннор в его руках резко брыкается, отталкивает человека от себя и чуть не валится на спину. — Нет! — кричит он, отворачивая голову. — Пути назад нет, Коннор, — Хэнк ловит его руки в свои, заставляет прекратить, обернуться. Коннор все жмурится, отворачивая голову. — Иначе ты погибнешь! — Нет, даже не проси меня, никогда не проси! — Коннор! — Хэнк вновь обнимает его лицо за щеки. В глазах русала стоят горькие слезы. — Прошу, Коннор, ты обещал. Не думай обо мне. Просто сделай то, что должен. Коннор обхватывает его запястье ладонями и ластится шершаво к горячей левой руке. — Не проси, — шепчет он, бормочет, — не проси, не проси, не проси... Большим пальцем Хэнк смахивает скатившуюся по щеке слезинку. Он и не знал, что русалки умеют плакать. Коннор не знал тоже. Коннор не проронил слез ни разу за всю эту сумасшедшую ночь. Теплая грустная улыбка трогает человеческое лицо, и Хэнк подставляет средний и указательный пальцы под чужие дрожащей губы. — Ты и без меня знаешь, что иначе нельзя. — Но я люблю тебя... ...и из любви к тебе никогда не совершу чего-то столь ужасающего. Хэнк медленно наклоняется в сторону Коннора и припадает к его иссушенному лбу потрескавшимися губами. — Я знаю, приятель, знаю. И именно поэтому ты поступишь правильно, — говорит Хэнк, печально улыбнувшись. Коннор глядит на него, широко распахнув глаза, не верит в то, что слышит. Белки щиплет от слез, и он моргает, трется веками о чужую ладонь в попытке стереть и их, и страшное наваждение. Хэнк одобрительно кивает. Ему самому страшно до чертиков, так, как не было никогда в жизни, но он готов сделать что угодно, чтобы спасти того, кто дорог ему больше всего на свете. — Поступлю, — бесцветно говорит Коннор. В ту же секунду он, будто обретая второе дыхание, скидывает с себя руки Андерсона, с силой отталкивает его в сторону и отползает назад на несколько метров. — Коннор! — Не приближайся ко мне, человек! Неживое лицо его вновь обращается в каменную маску, как месяц до этого. Коннор выставляет руку вперед, и кожа с треском рвется на его запястьях от резкого движения. Шатаясь, он поднимается на ноги и в одиночку делает несколько неуклюжих шагов, прежде чем снова повалиться на землю, споткнувшись, запутавшись в складках безразмерной одежды. Вот же упрямая селедка! Хэнк делает шаг навстречу Коннору, но тот снова выставляет вперед перепачканную грязью и ультрамариновой кровью ладошку. Угрозы Коннора беспочвенны, если он все равно не собирается причинять человеку боль, а потому Хэнк не останавливается, идет дальше и сплетает их пальцы в одно целое. Присев рядом с ним на землю, Хэнк притягивает к себе застывшего от упрямости русала и требовательно заглядывает в почерневшие от холода глаза. — Это мой выбор, Коннор. Не тебе решать. Давай. Быстрее, пока я не передумал к чертовой бабушке. Русал опускает глаза. Знакомые слова ранят его. Челюсть Коннора больно сжимается на человеческих пальцах – среднем и указательном, – острые треугольные зубы окропляются алой кровью и рвут на части податливую тонкую кожу. Хэнк кричит, отчаянно сжимая в другой руке чужое плечо, жмурится до плясок разноцветных огней перед глазами, снедаемый болью, как от тысячи иголок разом. Красная жидкость густо брызгает на оголенную грудь Коннора, мерно стекает ему на ноги, забивается в маленькие бело-синие трещинки. Под ее напором они вдруг затягиваются, и кожа постепенно разглаживается, отходит старым слоем и заменяется на новый. Секунда, другая – шок вскоре накрывает Андерсона с головой, вытесняет собой всю боль и все мысли. Он дышит шумно и часто, неверящим взглядом провожая во рту русала три фаланги указательного пальца и две фаланги среднего, прижимает истекающую кровью руку к самому сердцу. Коннор выплевывает их на колени, берет по одному, чтобы обглодать краснеющие кости. Кровь к крови, плоть к плоти – теперь они делят ее одну на двоих, как делили до этого одно дыхание жизни, – вот он, секрет волшебного преображения, цена за выбор стороны человеческой, возврат к миру живых из мира усопших. Закончив с фалангами, Коннор припадает к свежим ранам губами, зализывает ошметки костей и упругое мясо, целует руку с глубокой нежностью и нервным трепетом, словно хрустальную, извиняется так по-своему, сглатывает алые капельки. Кровь вскоре смешивается с его слюной и слезами, прекращая свое движение – так сосуды затягиваются под ее волшебным действием. Словно касаясь Коннора одной лишь рукой, Хэнк чувствует, как бьются теперь в унисон их сердца, как заходятся они в бешеном темпе, как кровь синяя мешается внутри с кровью алой, как становятся они единым целым, как разделяют земную жизнь одну на двоих. Затем Коннор отрывает от рубашки Хэнка огромную полосу и спешно заматывает ему руку. Движения его удивительным образом отточены донельзя, несмотря на всю нервозность ситуации – Коннор умеет брать себя в руки, когда необходимо, – но даже так во всех его жестах чувствуется скованность и напряженность, такая, что кости рельефно проступают на тыльной стороне ладони. Хэнк нежно накрывает его руки своими, чтобы обнадежить или вселить уверенности, отстраняет ненадолго, сжимая пальцы в успокаивающем пожатии. — Я в порядке, — уверяет Андерсон, поглаживая большим пальцем разглаживающуюся кожу, от шока он действительно ничего не чувствует, — жить буду. Пошли давай, пока тебе не пришлось откусить еще чего-нибудь. Я ведь тебе не закусочная! Коннор нехотя соглашается, бойко вскакивает на ноги и помогает Хэнку подняться. Держась друг за друга, они продвигаются дальше. Погони нет – равно как и сил тоже, – и они позволяют себе немного расслабиться, не бегут больше. Коннор не может идти в одиночку, неокрепшие мышцы, словно атрофированные, его не держат, а потому Хэнк постоянно придерживает его здоровой рукой, прижимая к себе крепко-крепко. Другая рука остается свободной. Взгляд Хэнка то и дело к ней возвращается. Это так странно – смотреть на обрубки своих пальцев, не видеть их на привычном месте и испытывать при этом абсолютное ничего. Могильное спокойствие это пугает. Настоящая боль накатывает на Андерсона чуть позже, когда действие болевого шока проходит. Ладонь вдруг начинает неистово тянуть и щипать, а любое неосторожное движение другими пальцами отдается в руку нестерпимой болью, разливается мурашками по всей поверхности ладони. Коннор беспокойно поглядывает на его пальцы, изъедаемый изнутри чувством вины и другими противоречивыми мыслями, хоть и не говорит об этом – зачем, когда итак прекрасно видно. Хэнк молчит, стараясь не показывать русалу своих ощущений, но мимику контролировать не может – то хмурит брови, то постоянно жмурится. Смерть от кровопотери ему не грозит, а это уже что-то. Вскоре округу наполняет холодное морское дыхание. Почувствовав его солоноватый бриз на коже, Коннор весь оживляется и передвигает окрепшими ногами гораздо уверенней. Светает. Чайки беспокойно летают над их головами, когда они добираются до утеса. Внизу, под ногами, стелется синее море, шумит призывно своими шелестящими песнями. Коннор отходит от Хэнка – ну, как отходит, скорее пытается отойти, но вновь падает, и в падении своем успевает пересечь пару метров, – и возбужденно припадает к самому краю, цепляется пальцами за выпирающие над пропастью камни и свисает вниз каштановой головую. — Море! — радуется он, как мальчишка. Хэнк глядит на его восторг с печальной улыбкой. Он так рад за него, но в то же время чувствует внутри неприятную горечь. Коннор оборачивается и, видя это, сам заметно грустнеет. Осознание скорого прощания вдруг наваливается на него всей своей тяжестью. В спешке он даже не успевает насладиться прелестями пребывания на суше. Странно, ведь он так долго мечтал об этом. Сейчас, когда они так близки к своей цели, а Перкинс остался далеко позади, спешить больше некуда. — Пойдем, — все равно подзывает его Хэнк, — надо спускаться. Коннор кое-как поднимается и покорно опускает голову. Там, внизу, он словно впервые видит свои молочные стопы и длинные растопыренные пальцы. Он перебирает ими для пробы, утопая кожей в черной землице и чувствует все ее шероховатости, холод почвы и остроту маленьких серых камушков. Пожухлая трава приятно колет ему ступни, и Коннор перебирает ногами, топчет ее пятками, жадно запоминая каждый свой шаг. Хэнк протягивает ему здоровую руку, когда Коннор отходит от уступа, сильнее кутаясь в чужое пальто, и неуклюже приближается к нему на достаточное расстояние. Русал вкладывает в нее свою ладонь. — Так вот, как это... ходить, — задумчиво выдает Коннор. Хэнк невольно ухмыляется. — О, ты еще не ходил по-настоящему, Коннор. Вместе они неспешно спускаются вниз. Хэнк поддерживает его под руку и в это же время рассказывает о тонкостях верной походки – о правильной ли осанке, о том ли, как элегантнее ставить аристократически белые ножки. Прямо ходить Коннору пока сложновато. Он то косолапит ноги, от неловкого бега израненные синяками и ссадинами, то сгибает их слишком сильно, но с каждой минутой становится все лучше. Когда они выходят на пляж, Коннор делает попытку пройтись самостоятельно и, расставив руки в стороны, шустро семенит ножками метров десять. Потеряв равновесие, он падает на песок, но выглядит до того собой довольным, что Хэнк тоже не может сдержать улыбки и смеется. Утопая в черном пальто, Коннор выпрямляется в полный рост, размахивает руками, словно птичка, и, все же потеряв равновесие, снова падает прямо в объятья подоспевшему Андерсону. — Я прошел, Хэнк, я правда прошел! — Ты молодец, Коннор. Слабо улыбаясь, Коннор обвивает руками чужую шею, сияет весь детским восторгом, такой открытый и искренний, но вдруг натыкается на тоску, затаенную в глубине глаз цвета лазури, и сразу блекнет. Улыбка его потухает, и он понуро опускает голову, упираясь взглядом в широкую грудь Андерсона. Мысли в голове тяжелые. Море шумит за их спинами, и они оба понимают, что это значит. — Я буду скучать по этому ощущению, — роняет он, заторможенно перебирая пальцами ворот рубашки. — Ох, Коннор... — Хэнк накрывает ладонью его блеклую щеку. Он тоже будет скучать по этому. Одним этим словом, одним жестом Хэнк хочет выразить ему все свои переживания, все чувства, искренне жаждет поделиться ими и раскрыть свое сердце, но в очередной раз лишь ловит себя на мысли, что не может связать ни слова, будто язык его разом отнимается. Сейчас Коннор с ногами смотрится так правильно, так красиво и утонченно, несмотря на всю свою неловкость, неопытность, что отпускать его, лишаться этого зрелища, становится слишком горько. За всю дорогу они ни разу не обмолвились и словом о том, что произошло между ними, но Хэнк чувствует острую потребность наконец-то сделать это. В итоге он просто стоит так какое-то время, пока не берет себя в руки. Соберись, Андерсон. — Нам нужно поговорить, — говорит он сквозь силу. Коннор вновь поднимает вверх глубокие карие глаза. — Слушай, прости, что втянул тебя в это. То есть, с утесом и после, и... Русал вдруг накрывает его губы коротким порывистым поцелуем. Из-за небольшой разницы в росте ему приходится встать на носочки. Хэнк от неожиданности тут же замолкает. — Не надо, — начинает Коннор, после того, как отстраняется, до сих пор сжимая в кулаках ворот черно-белой гавайки. Люди, кажется, любят все время извиняться. — Этот месяц был самым лучшим месяцем в моей жизни. Я ни о чем не жалею. Это, — он снова невесомо касается его губ и, не отстраняясь, выдыхает в них слова сквозь горячее дыхание, — за то, что был рядом. А это, — он резко кусает его за нос, так что у Хэнка на глаза наворачиваются слезы, — за то, что бросил меня! — Справедливо, — морщась, Хэнк потирает горящий от укуса кончик. — И все же мы здесь. Почему? Хэнк неловко поджимает губы. — Ну, я ведь обещал не давать тебя в обиду, верно? И потом... ты мне, вроде как, стал, ну, эм... Он мешкает, пытаясь подобрать нужное слово. На помощь приходит Коннор: — Мне тоже, — говорит он, заканчивая его мысли. Хэнк дарит Коннору благодарную улыбку. Тот, кажется, всегда понимает его раньше, чем Хэнк сам может сообразить. Чайки кричат у них над головами. — Да, верно... После Хэнк бросает тоскливый взгляд в сторону океана. Вот он, совсем рядом. Они добрались. Вот только чувство удовлетворения от выполненной задачи никак не наступает. Коннор должен вернуться в море, а Хэнк – остаться на суше. Несправедливое разделение. Возможно, море и позовет его однажды, но не сейчас. Хэнк будет слушать. — Так, значит, вот так мы закончим, а?.. — говорит он с печальной усмешкой. — Вот так. Коннор красноречиво опускает голову вниз, прикрывая кофейные глаза в своем обыкновении, и нехотя, словно тормозясь специально, скидывает с себя чужое пальто, оголяя взору человека худые молочные плечи. Ветер треплет его короткие волосы. Горящими глазами Коннор заглядывает в усталое лицо с каким-то внутренним трепетом, ожиданием знака свыше, будто желает разглядеть что-то неведомое в морщинках у глаз или в сведенных печалью светлых бровях – прочесть ли немую просьбу остаться или сделать что-то еще, такое же сумасшедшее, – приоткрывает посиневшие от холода губы, словно хочет сказать что-то, но никак не может – ни единый звук не покидает его горла. Хэнк завороженно глядит на него в ответ, забирая назад твидовое пальто скорее на автомате, нежели по собственной прихоти. Их руки на секунду сталкиваются, неловко переплетаются пальцами. Сказать что-то? Хэнк не знает. Куда вновь исчезает вся его решительность? Коннор смотрит, ждет чего-то, чуда возможно. Они стоят долго. Чуда не происходит. — До свидания, — шепчет русал одними губами. Коннор отнимает руку. Он медленно разворачивается и, шатаясь, бредет в сторону океана, оглядывается на Хэнка с надеждой во взгляде, с немым вопросом, задать который никто из них не решается. Они оба молчат, и воздух меж ними сквозит недосказанностью. Слова, казалось бы, такие простые, разом обретают неподъемную тяжесть, застревают внутри Хэнка где-то у связок. Вес их с каждой секундой, кажется, только увеличивается. Ноги Хэнка подкашиваются от этой тяжести. Человек молчит, и Коннор, обретая смирение, отворачивается к морю, присаживается у берега, так, что седые волны разбиваются ему о грудь, и начинает тянуть свою монотонную русалочью песню. Море зовет его, и Коннор откликается. Хэнк стоит на берегу, уперев взгляд в напряженную спину. На позвоночнике его все еще зияет пустая царапина. С минуту он просто глядит на аккуратный силуэт юноши неморгающим взглядом, не верит, что справился, что спас Коннора, и что теперь вынужден распрощаться с ним так просто. А чего еще он ожидал, собственно? Коннору не место на суше, а Хэнку не место на море. Их удел – стать очередной легендой о человеке и прекрасной русалке, старой сказкой, хранящейся на страницах пыльных библиотечных книг. Историей с неясным окончанием, дожидающейся, пока очередной впечатлительный старик прочтет ее и поверит в сраное чудо. Хэнк не согласен. Он сжимает руку в кулак и стремительно подбегает к Коннору. Его заклятье обрывается, когда Хэнк вбегает в воду по колено, дергает русала на себя и горячо прижимает к сердцу. — Хэнк, песня... К черту песню – как бы декламирует он, обнимая Коннора еще сильнее. В его медвежьих объятьях юноше даже трудно дышать. — Клянусь гребаным Богом, я прострелю себе башку, если не скажу этого, — говорит Хэнк порывисто. — Я тоже люблю тебя, Коннор. Ну вот, сказал. Сраный господи. Чужие руки неуверенно смыкаются за спиной Хэнка. Коннор прикладывается головой к его груди и чувствует, как болезненно хрипят его легкие. — Ну все, теперь я расчувствовался. Охренеть можно, — Хэнк запрокидывает голову наверх и стремительно отстраняет от себя Коннора. — А ты давай, проваливай, делай свои рыбьи штучки. Или что ты там делаешь. Только не смотри на меня. Уходи, ну! Если любишь – отпусти. Так, кажется, гласит знаменитое выражение. Хэнк нехотя толкает русала, машет руками, прогоняет прочь. Коннор, абсолютно запутавшийся в перепадах человеческого настроения, испуганный неожиданным гонением, растерянно погружается в море. Вода в том месте блестит синим, бурлит и пенится, словно сам Коннор растворяется в ней, подобно русалочке из старой датской сказки. Хэнк смотрит, как водная гладь постепенно разглаживается, а волны уносят с собой остатки мифического перевоплощения, и вытирает нос здоровой ладонью. Глаза нещадно краснеют. — Прощай, Коннор.