Когда вода окрасится кровью

Очередной день зимы медленно стремится к вечеру, подбирается к нему тихой кошачьей поступью. В воздухе уже ощущается ее свежее морозное дыхание, то самое, от которого кожа покрывается мурашками и тело ломит, сводит от дрожи – хотя, что русалу эта непогода, так, напасть детская, когда там, на глубине, он выдерживает на себе температуры вдвое, втрое ниже? – но снега нет до сих пор. Коннор снег любит, хоть тот и не сможет проникнуть в глубину утеса – он всегда облепляет его лицо, когда падает, кружит по воздуху то острой моросью, то пышными хлопьями, не тает, увлажняя чуткую к поверхности кожу своей приятной прохладой. Седые волны любовно ласкают прибрежные скалы, лениво разбиваясь о большие покатые валуны, растущие на берегу подобно маленьким черным кустикам – вода поднимается к берегу настолько высоко, что из глубины тесного грота впору увидеть белесые капли брызг, появляющиеся всякий раз, как особо упорные и широченные из волн настигают низину утеса. Вот она, свобода – протяни руку и коснись ее ладонью, выпрыгни наружу, сделай над собой небольшое усилие, но... Но что есть свобода, если разделить ее после становится не с кем? Коннор рассеянно огибает взглядом горизонт, сияющий пламенем заката, глядит в сторону моря, бесконечно близкого, но временами такого же бесконечно далекого. Выпрыгнуть ему навстречу так просто и вроде бы даже желанно, но Коннор все равно сидит, бездействует, неловко перекатывая серебряный кружок меж пальцами. Что-то его вечно останавливает, дурака такого, совсем заплутавшего, запутавшегося в своих желаниях. А он и рад запутаться, остановиться, ведь там, в этой оранжевой синеве, мерно скрывающей солнечный диск с небосвода, не будет этой серенькой невесомой безделицы, не будет ни Хэнка, ни его компании, не будет глупых по мнению человека историй и его ничего не значащих касаний. Будет бескрайний морской простор и ни души на ближайшие мили, живописный атолл, братья и сестры, для которых гонка его, погоня за девиантами, будет нелепостью, детской глупостью. Будет безразмерная любовь океана и одиночество, совсем человеческое. Будет как раньше, словом. А человек сейчас здесь. Он ходит туда-сюда, приложив к уху телефон, свою светящуюся коробочку, и без умолку о чем-то сам с собой разговаривает. Выглядит это очень забавно и до смешного нелепо, если бы Коннор вообще мог смеяться. Коннор разглядывает его с какой-то особенной теплотой в глубине ониксовых зрачков, глазеет совершенно неприлично, долго так, сам того не замечая, и чувствует внутри грудной клетки что-то похожее на удовольствие. Это чувство, местами неясное, разливается теплом вдоль всех его конечностей, достигает кончиков пальцев и круто поворачивает к самому хвосту, словно внутри него расцветают коралловые рифы, и тысячи довольных рыб находят в них свой покой и приют. Свобода близко и хвост уже не болит, не ноет понапрасну, готовый сослужить хозяину добрую службу, поднять его, заставить воспарить в небесах на доли секунд в сиянии тысяч маленьких прозрачных капелек. Хватит одного прыжка, всего одного, и вот уже она, воля, родимая, по которой он скучает с нещадным постоянством, свобода, та самая, теперь не такая далекая, но счастье... счастье еще ближе, ходит там, у стеночки, и бубнит себе под нос что-то несуразное, не важное вовсе. Нет, он не выпрыгнет в море сегодня. И завтра тоже не выпрыгнет, как не выпрыгнул вчера и день до этого. Позже, когда-нибудь позже... А пока можно любоваться Хэнком до беспамятства, до умопомрачения и крутить в ладошке маленькую серую кругляшку, не задумываясь о том, что же будет с ними дальше. *** Хэнк разбито глядит, как беспомощное, безвольное тело Коннора с трудом волочут по земле три человека. Его длинный отливающий перламутром хвост даже не вмещается в грубые сети, сковывающие его низ и корпус, впивающиеся ему в нежную скользкую кожу, торчит концом из них отдельно и скребется по камням, оставляя на разноцветной поверхности мокрую ультрамариновую дорожку. Их пленник молчит, не сопротивляется удивительным образом, лишь хрипит при дыхании, широко раздувая на шее синюшные жабры, и глядит прямо перед собой потемневшими глазами, храня гордое нарочитое молчание. Все это шествие продолжается несколько минут, пока к ним вдоль песчаного пляжа вдруг не подъезжает огромная черная фура – удивительно только, как она еще умудряется протиснуться на этот одинокий одичалый берег. Дотянуть русала до фуры оказывается делом проблематичным. Его тело неподатливо волочется по песку и гальке, тормозится в них и часто застревает. Не ясно, что конкретно составляет его вес, но он оказывается действительно очень тяжелым, почти как дельфин, ламантин или кто-то в этом роде. Кое-как мужчины запирают Коннора в большом двухметровом аквариуме прямоугольной формы, доверху заполненном водой, каким обычно в своих номерах балуются известные фокусники – большом, но все-таки слишком тесном, чтобы вместить в себя гигантскую русалочью тушку не согнутой в хвосте хотя бы наполовину. Хэнк осторожно подходит к мутному стеклу, прикладывает к нему ладонь как бы извиняясь, но Коннор не отвечает, глядит в никуда, устало прижимая руки к сочащейся на боку колотой ране. Голубая кровь тонкими струйками взвивается из нее ввысь и, смешиваясь с морской водой, вскоре растворяется, неразличимая для глаза. Рядом стоит и спецагент Перкинс, сведя руки за спиной в расслабленном жесте, и деловито оглядывает результаты своей операции. — Что вы с ним сделаете? — басит Хэнк бесцветно, упираясь в стекло широкой ладонью. В горле у него пересыхает. Вид Коннора, такого притихшего, томящегося в тесной неволе, разрывает Андерсону сердце. Словно и не Коннор вовсе, а он сам загнан в эту ловушку, из которой нет выхода, заперт на ключ, некстати потерянный. Коннор даже не смотрит на него, отворачивается, позволяя морской воде держать его тело, трепать темные волосы, и это, пожалуй, ощущается больнее всего прочего. — Его будут изучать, — отвечает федерал даже не оборачиваясь, — совершенно конфиденциально, конечно. Вы проедете с нами, мистер Андерсон, придется подписать несколько бумаг о неразглашении... мы ведь не хотим, чтобы об этом, м, инциденте узнал кто-нибудь раньше положенного, если вы понимаете, о чем я, — губы Перкинса искривляются в довольной улыбке. Он молчит какое-то время, оглядывая Коннора снизу вверх с поистине человеческим превосходством, и после выдыхает, усмехается очень пораженно. — Морской дьявол. Невероятно. Хэнк его почти не слушает. Внутри Хэнка разрывается целая вселенная. Звезды в ней беспрестанно взрываются, чтобы тут же погаснуть, обратить душу во мрак и метафорический пепел, превратить ее в настоящую черную дыру, способную поглотить всю сладость на свете. Все его страшные кошмары словно разом обретают ясность, воплощаются в явь так ужасающе просто, гладко и без запиночки, что поверить в это, осознать до конца до сих пор чертовски сложно, почти невыполнимо. Только моргни и увидишь, как на обратной стороне век все тело Коннора пронзают тысячи трубок и иголок, как бьется он в неволе, в тесноте своего прямоугольного аквариума, настоящего одиночного карцера, словно в огромной прозрачной пробирке. У Хэнка пересыхает в горле, першит не то от кашля, не то от этой всепоглощающей сухости, и тугой ком эмоций давит где-то ближе к грудной клетке. Он бессильно убирает со стекла ладонь и вдруг понимает, что его руки ходят ходуном от дрожи и больше его не слушаются. Вот как все это случается. Так просто и так чертовски глупо! Это Хэнк виноват во всем, он должен был быть более осмотрительнее, должен был проверять, не идет ли за ним какой-нибудь хвост. Самоуверенность затмила ему разум, затуманила взгляд, и он в беспечности своей совершенно не подумал о том, что кто-то когда-нибудь сможет найти их тайное местечко. Каков глупец, Андерсон, каков глупец! Так тебе и надо. Но Коннор... Коннор не должен страдать из-за его ошибок. На горизонте объявляется Гэвин. Одной рукой он хватается за живот – очевидно, в пылу своего шокового состояния Хэнк не рассчитал силу удара и навредил ему больше, чем планировал, — а другой оглаживает ушибленную скулу. Возможно на том месте появится синяк, но Хэнку совершенно плевать на это. При виде бывшего напарника его одолевает такая злоба, гнев и отчаяние, что он едва сдерживает себя, чтобы не всыпать ему добавки для симметричности. Когда Рид ровняется с ним, Хэнк агрессивно толкает его в плечо, так что мужчина едва не валится с ног на стылую землю. — Доволен?! — громко рычит на него Андерсон, резким движением указывая на огромный аквариум позади себя. — Гордишься собой, мудень? — Да ты с ума сошел, Андерсон! О чем ты там бормочешь? — Не прикидывайся идиотом, ты понял, о чем я, сраный урод! Это ведь ты привел сюда этих гребаных федералов. Я не прав? Гэвин молчит несколько долгих секунду, переваривая полученную информацию. Лицо его вскоре кривится от раздражения. — Да я тебе жизнь спас! Придурок. — Направив на меня чертову пушку?! — Ты разве не видишь что это такое? — Рид красноречиво кивает в сторону Коннора, наступая на Хэнка в ответ. — Это ж не человек. Чудовище. Какая-то морская чертовщина. — Пошел ты, — выплевывает Андерсон. — Пф! Оно околдовало тебя, Хэнк, очнись! Разуй глаза или что у тебя там вместо них. Ты что, разве этого не видишь? Эта тварь однажды сожрала бы тебя с потрохами, а ты как миленький решил поиграться с ней в приручение дракона. Это ведь не твой щеночек, это ебаный морской дьявол! Это просто безмозглое дикое животное, ошибка природы. — Сам ты ошибка природы! Да он умнее тебя раз в двести. Рид нервно усмехается, пораженный поведением бывшего напарника. — Да ты просто псих, Андерсон. Больной! Совсем на старости лет кукухой тронулся. Чаша терпения Хэнка опасливо переполняется, и он вновь толкает Рида, набрасывается на него с новым градом ударов. Пелена ярости застилает ему глаза, и он бьет его, не чувствуя боли. Чьи-то сильные руки хватают его за плечи и тянут на себя – это федералы, проходившие мимо, пытаются предотвратить очередную драку. Хэнк бесится, пыхтит как закипающий чайник, брыкаясь в их руках, как неукротимый жеребец, как бык, бегущий на матадора, и успокаивается только тогда, когда его насильно оттаскивают к машине и запирают в наручниках на пассажирском сидении. Через несколько минут в фуру грузят и Коннора и аккуратно крепят его импровизированную тюрьму к полу тугими веревками. Машина трогается, едет по неровностям и ухабам около нескольких минут, а потом движется еще с час или два, очевидно, выезжая куда-то далеко за пределы города. Коннора в ней трясет нещадно, швыряет от одной стеклянной стенки к другой, когда они выезжают с берега – в коробке ему слишком тесно. Воды в ней настолько много, что внутри даже не находится места совершенно никакой воздушной прослойке – словом, заполнен этот аквариум очень щедро. Машина останавливается в лесной местности, въезжает на территорию какой-то огражденной научной базы футуристичного вида. Белесая крыша ее в форме двух острых треугольников, смотрящих друг на друга на разной высоте, наклоняется под причудливым углом над разбросанными словно в разнобой прямыми черными гранями, способными, кажется, своим оттенком поглотить весь солнечный свет в округе. Хэнк глядит в окно, пытаясь запомнить дорогу, но все деревья вокруг похожи друг на друга как одно. Перкинс выводит его и Рида из машины и ведет внутрь длинного одноэтажного помещения, чтобы уладить какие-то бюрократические вопросы. Меж тем его люди пытаются выгрузить из фуры огромный аквариум и случайно не повредить его при переносе. Перкинс, прихватив за одно и парочку своих людей, ведет двух гостей вдоль пустых сереющих коридоров, на вид очень неуютных и холодных, пока не приводит их к какой-то маленькой комнатушке с огромным глянцевым столом и парой кресел овальной формы по обе от него стороны. Позади них вдоль стены покоятся белесые выдвижные ящики и полупустые металлические стеллажи с кучей маленьких коробочек, предназначенных то ли для хранения важных документов, то ли для хранения анализов и исследований. Перкинс вызывает к себе вначале Рида. Там они сидят несколько долгих минут, болтают о чем-то скучном, неизведанном, но Хэнк почти уверен, что его ожидает то же самое. Гэвин объявляется совсем скоро, выходит из комнаты, стараясь не глядеть Андерсону в лицо, и просто одним видом предлагает ему провернуть те же действия. Хэнк нехотя проходит в светлое помещение – ныне настоящее логово двуногого чудовища, – и садится на мягкое белое кресло, резко проседающее под его весом. — Мистер Андерсон, — начинает агент, — надеюсь, я не пожалею, если сейчас сниму с вас эти наручники. — О, будьте любезны, месье, я само воплощение спокойствия, — язвительно отвечает Хэнк и поворачивается к Перкинсу спиной, немного привставая. Когда наручники отправляются федералу на стол, Хэнк расслабленно выдыхает и садится обратно на место. Запястья в тех местах, где наручники касались его кожи, немного ноют. — Так что, Малдер, давно ФБР верит во всякую паранормальщину? Спецагент сдержанно задирает вверх уголок губ, как бы принимая колкий вызов своего оппонента. — Всякое бывает, — говорит он медленно и по-самодовольному спокойно. — Пришельцы, снежные люди, ну, вы знаете. Чего только народ не видит. Теперь вот русалки. Или морские дьяволы, кому как удобно, — Хэнк хмурится. — Я вот чего не пойму, мистер Андерсон – загадочную человеческую психологию. Чем больше человек брызжет слюной, доказывая, что видел летающую тарелку, тем вернее он окажется подлецом и обманщиком. Но тот, кто хранит язык за зубами, о, тот обладает многим больше... знакомая ситуация, не находите? — Пардоньте, лупу дома оставил, — Хэнк картинно разводит в стороны руки. Спецагент насмешливо выпускает из ноздрей воздух. — Мистер Андерсон, вы что, всерьез надеялись спрятать от мира что-то настолько потрясающее? Я умиляюсь вашей наивности. Сколько вы продержались: несколько дней, недель, месяцы? — Да так, шел на рекорд Гиннесса, а тут вы как на зло, — цедит Хэнк сквозь зубы. Перкинс лишь флегматично собирает руки в замок, кладет их перед собой на стол и многозначительно поднимает вверх аккуратные брови. — Конечно. Мистер Андерсон, вы, кажется, не понимаете всю серьезность своего положения. Ваши, казалось бы, безобидные действия тянут на государственную измену и угрозу национальной безопасности, исходя из крупицы того, что я уже успел увидеть сегодня. — И что вы мне сделаете, упечете за решетку? — Ни в коем случае. Если... — Ну, конечно, всегда есть какое-то "если", — перебивает его Андерсон. Федерал раздраженно сводит губы на долю секунды, а потом продолжает: — Мы вас отпустим. Вы будете под домашним арестом и не сможете покинуть город до выяснения всех обстоятельств, если расскажете нам все, что знаете про это существо. В противном случае нам придется задержать вас насильно. Как лейтенант полиции, вы обязаны понимать, что я не шучу, и как важно это дело в общечеловеческом смысле. Это существо представляет собой угрозу, опасность. Не забывайте, кому вы давали присягу, мистер Андерсон, — Хэнк с мрачной задумчивостью буравит взглядом гладкую глянцевую поверхность. — Итак, я повторю еще раз: как давно вы обнаружили это создание? Хэнк долго молчит, совершенно не зная, что ответить. Упираться нет смысла, но и говорить что-то – означает предать Коннора. У Хэнка много негативно окрашенных кличек, с которыми он полностью согласен, будь то "алкоголик", или "неуравновешенный мудила", но предатель определенно не входит в их число. И пусть сейчас Коннор думает обратное, тогда Хэнк не мог спасти его иначе. Живой Коннор лучше никакого, и хоть сердцу горестно от этого тяжелого решения, головой он понимает, что иначе поступить было просто невозможно. Он решает, что не будет прогибаться под кого-либо и Перкинса в частности. Хэнк и сам не знает о Конноре практически ничего, о чем можно было бы рассказать, но даже этого он ему не поведает. Расскажет, что нашел его в гроте совсем недавно, на днях буквально, а потом сразу нагрянули федералы, да и только. Спецагент не выглядит впечатленным. Дослушав речи Андерсона до конца, он достает откуда-то из-под стола белую коробочку с разными вещами. — А как вы объясните это? Хэнк заглядывает в коробку. Внутри нее обнаруживается его плеер, пропавший еще в середине того месяца, старый четвертак и куча всякого мусора, который Хэнк успел принести в пещеру. Он глядит на вещи с ужасом, неверяще, гадая, как они могли оказаться в руках у федералов. Как они могли оказаться в руках у Коннора. Где Коннор прятал их, зачем он это делал? Возможно, их разметало по всему гроту, когда русал предавался своему безумному пению... — Что тут скажешь, я растяпа. — Оно и видно, — брезгливо бросает агент Перкинс. Выслушав его, Перкинс протягивает Хэнку электронный планшет с каким-то договором. Соглашение о неразглашении, конечно. Хэнк подносит к нему ладонь, оставляя на документе новомодную биометрическую подпись, и заполняет всю необходимую информацию. — Что будет с парнем? — спрашивает он пересохшими губами. — Это, мистер Андерсон, не касается ни вас, ни меня. Судьба этого монстра решится в течение недели. Прошу за мной, — он поднимается с места. Вместе они выходят в коридор. Рид дожидается их у стенки рядом с одним из охранников и, завидев этих двоих, тут же к ним присоединяется. Перкинс вновь ведет их куда-то – к выходу, вестимо, – и проходит как раз мимо двухметрового аквариума. Работники лаборатории толкают его по коридору, судорожно пытаясь придумать, какое бы уделить ему место. Хэнк бросает на Коннора тоскующий взгляд, но вдруг ощущает странную тревогу. Руки русала больше не прижимаются к животу, не касаются стекла ладонями – просто безвольно качаются под водой на уровне его безмятежно-усталого лица, упираясь в прозрачные стенки кончиками пальцев. Вода треплет ему волосы, как Хэнк трепал их когда-то. Коннор совсем не двигается, лишь смотрит на все из-под наполовину опущенных век, приоткрыв рот в своем обыкновении. Как быстро он увядает в неволе... Что-то во всем этом зрелище кажется Хэнку неправильным сверх меры. Когда их глаза на секунду пересекаются, Хэнк наконец-то понимает, что именно. — Он задыхается... — шепчет свою догадку Андерсон. Перкинс оборачивается на него в недоумении. — Что? — Он не может дышать! — выкрикивает Хэнк чуть громче и мигом оказывается около аквариума. Ладонями он снова прикладывается к стеклу, ощущая, как паника сводит его собственные легкие, как чешутся они изнутри от недостатка кислорода и иррационального ужаса. Хэнк припоминает их давний разговор. Он весь сжимается до одной точки, а ноги его пробивает мелкая дрожь, когда Коннор бессильно смежает веки и подносит к правой ладони Андерсона свои собственные скрюченные пальцы. — Что за бред?.. — вставляет Рид свое слово. — Он ведь... рыба. Хэнк его даже не слушает. — Ему нужен воздух. Откройте аквариум. — Мистер Андерсон, при всем желании... — Откройте этот чертов аквариум! Не выдержав чужого бездействия, Хэнк начинает в беспамятстве долбить кулаком по стеклу, но силе человека оно никак не поддается. Коннор не дышит, погруженный в апноэ, уже больше двух часов – этот факт придает Андерсону дополнительной мотивации. Двое охранников тут же подрываются к нему, чтобы оттащить ненормального от их нового подопытного, но Хэнк не дается. Он вырывается из их захвата, хватает с пояса у одного из них пистолет и бьет по стеклу вначале рукояткой, а потом и вовсе стреляет, прежде чем подчиненные федерала успевают скрутить ему руки. Стекло дает трещину и, не выдержав напора в несколько десятков литров, вскоре рушится им под ноги. Кубометры холодной морской воды выливаются прямо в коридор, обмочив всем присутствующим ноги. Коннор, потеряв поддержку плотной влаги, падает за ними следом. Ошарашенные происходящим охранники ненадолго ослабляют хватку, и Хэнк вновь вырывается, припадает к русалу на колени, опустившись на подстилку из соленого моря и битого стекла, и обнимает его тело за плечи. Коннор кашляет, вдыхает напряженно и словно бы через спазм и неосознанно цепляется сведенными пальцами за лацканы чужого пальто. Хэнк обнимает его, гладит склизкую спину, не переставая шептать какие-то бесполезные слова утешения. Краем глаза он замечает, как осколки стекла врезаются русалу в темно-синий хвост при падении. — Я же говорил, — басисто обращается Хэнк к опешившим у самой стенки Перкинсу и Риду. Федерал тут же возвращает себе самообладание и деловито поправляет галстук на шее. — Найдите этому место попросторнее, — приказывает Перкинс. — Но, сэр... — Мне плевать, как вы это сделаете. Эта тварь должна дожить до приезда специалистов. Федералы подхватывают Хэнка под мышки и рывком отстраняют прочь от русала. Упав с его колен на пол, Коннор вновь погружается в горделивое молчание, лишь шипит, точно дикое животное, не теряя лица, как страшный зверь, и поджимает хвост, сгребая стекло, расположившееся на полу, в одну кучку. Гэвин глядит на бывшего напарника с выражением лица "нет, ну, морской дьявол точно околдовал его" и, ничего не сказав, уходит. *** Их отвозят обратно в город и высаживают прямо около полицейского участка. Всю дорогу туда Хэнк пребывает в смятении. Он все еще не может поверить во все произошедшее. Все это похоже на страшный сон, на бред замученного температурой организма – вот, сейчас он проснется в своей постели и обнаружит под боком Сумо и чашку горячего чая на тумбочке, а не все это. Он моргает, трет глаза до покраснения, но все тщетно – сон не хочет обрываться, не хочет возвращать его в реальность. Он сам становится новой реальностью. Хэнк покидает машину федералов на ватных ногах. С ним уже бывало такое однажды, в тот день, когда врачи сказали, что Коула уже не спасти. Чувство своей беспомощности, обуявшее его тогда, запомнилось ему надолго, въелось в память, в подкорку разума. Почему же это происходит снова?.. Что это за проклятие такое, при котором он вынужден смотреть, как все дорогие ему люди раз за разом исчезают из его жизни? Почему при этом он не может сделать ровным счетом ничего путного? Он не помнит, как доходит до своего рабочего места и зачем доходит туда вообще – все это происходит как-то на автомате, как все предыдущие месяцы, словно давний рефлекс, пришедшийся к месту. Мысли в его голове летают в неразборчивом вихре и выцепить какую-то одну не представляется возможным. Джеффри замечает его отдаленность и подходит ближе, дружески опуская на плечо темную ладонь. Хэнк не реагирует. — Рид в прямом смысле пришел весь побитый, да и ты не лучше. Что с вами там случилось, парни? — Проехали, — бубнит Андерсон. Джеффри понимающе опускается к нему на стол. — Ладно. Кажется, я понял, в чем дело, — говорит Джеффри, скрестив руки. Хэнк его игнорирует. — Очевидно, день у тебя не задался и спрашивать об этом бесполезно, — Хэнк согласно выпускает из ноздрей воздух, — а я все же рискну. Гэвин сказал, это ты его так отделал. Стукачество что, у Рида в крови? Хэнк недовольно хмыкает, весь напрягаясь в плечах. Фаулер укоризненно молчит, скрестив на груди руки, пока тишина между ними не становится гнетущей. — Ну давай, выписывай мне очередной выговор, — фырчит Андерсон раздраженно. — Плевать. Джеффри тяжело вздыхает. — Знаешь, ты мог хотя бы притвориться, что тебе хоть немного жаль. Ну так, для протокола. — Если честно, Джеффри? Да, мне правда жаль. Жаль, что я не вмазал этому ублюдку сильнее. — Следи за языком, Андерсон, — осаждает его приятель своим рабочим тоном. — Да что с тобой такое? Ведешь себя как... как обычно, — Джеффри снова вздыхает, устало потирая пальцами лоб. — Это из-за агентов из бюро, верно? — спрашивает он учтиво. Хэнк уже раскрывает губы для ответа, но тут же резко осекается. — Откуда ты?.. — он в миг теряет дар речи, пораженный своими догадками. Джеффри озадаченно хмурится. — Так, значит, это был ты, сукин ты сын. Ты доложил обо всем федералам! Просто невероятно! Такой подставы легко можно было ожидать от Гэвина, которому дай только повод выставить Андерсона в дурном свете, но от Джеффри, от его лучшего друга? Какого вообще черта? Хэнк чувствует, как внутри него медленно разгорается пламя негодования. Кровь от него вскипает, сияет огненно-алым с новой силой. — Хэнк, — оправдывается Фаулер, — Рид прибежал ко мне весь на нервах, с кучей видеозаписей и фотографий тебя и морского дьявола, что еще мне оставалось делать? — Ну, я не знаю, посоветоваться со мной, например?! — взрывается Хэнк. — Господи, Джеффри, ты хоть понимаешь, что ты наделал? — То, что должен был, — холодно парирует Фаулер. — И ты бы поступил на моем месте точно так же, если бы не был таким слепым бараном. — Класс! — Хэнк давит злобную усмешку. — Мог бы побыть на моей стороне хоть раз. — Я и есть на твоей стороне, Андерсон. Эта штука... — Ради всего святого, сколько можно? Он не "штука"! Он живой, он гребаная личность, в отличие от тебя и каждого здесь собравшегося. Не ты ли мне говорил, что такие люди появляются раз в столетие? — Люди, Хэнк, люди! На их разговор на повышенных тонах оборачивается половина офиса. Фаулер оглядывает их с нарастающей неловкостью и сконфуженно прочищает горло. — Слушай, — он примирительно понижает голос, — очевидно, ты привязался к эт... к нему. Но такие вещи – это не в моей власти. Это вопрос госбезопасности. Прости уж, Хэнк, но таковы правила. Можешь бухтеть сколько влезет, но давай не здесь. Я понимаю, ты расстроен... — Расстроен? Да нет, ты что, я ж танцую сраную хулу. — Хэнк, не забывайся. Ты на работе. — Да пошел ты, Джеффри. Знаешь что? — он выпрямляется во весь рост и достает из внутреннего кармана золотой значок. — Подавись своей работой. Значок с громким стуком впечатывается перед Фаулером в рабочий стол. Джеффри пораженно раскрывает рот, но не успевает ничего возразить, потому как Хэнк в расстроенных чувствах стремительно покидает полицейский участок. *** Утес встречает его как старого знакомого, и ветер, верный проводник, ведет его к вершине знакомыми тропинками. У ветра солоноватый привкус и протяжные песни. Он дует, веет безжалостно, жжет горящие щеки холодом, колет кожу и морозит конечности. Старая деревянная лавочка, на которой Хэнк любил сидеть когда-то, гниет, трещит от непогоды, промерзает как и все вокруг, покрываясь изморосью, и сидеть на ней оттого вскоре становится очень неприятно. Хэнк плотнее кутается в черное пальто, чтобы уберечься от непогоды, но холод, кажется, царит не только снаружи, но и внутри него самого. Утес все прежний – такой же заброшенный и одинокий, каким он его запомнил, лишь крики чаек, летающих над головами, остаются вечными его спутниками. Трава на нем в это время года вся пожухла, потемнела и скрутилась от своей сухости в маленькие спиральки, запуталась между собой, образуя под ногами острый безжизненный настил. Сквозь плотную пелену туч на землю не может пробиться ни единый лучик солнца. Темная серость царит в этом месте, и по углам беспорядочно раскиданы старые бутылки и окурки. Грозная фигура Хэнка тенью возвышается над ними, сидит на прогнившей лавочке, как король, господствующий над хаосом. В своем триумфальном возвращении обратно ему видится какая-то жестокая ирония. В руках у Хэнка полупустая бутылка. Он делает глоток, но не ощущает ни вкуса, ни удовлетворения. Его персональный наркотик больше не помогает, не может заглушить звон пустоты внутри, зашить разошедшиеся швы на глубокой рваной ране на сердце. Он облизывает горчащие губы. Одной бутылкой тут не обойдешься, дело тянет на все две, а то и больше, но пойло совершенно не лезет ему в горло, которое скребет не то от горечи, не то от учащающихся приступов кашля. Хэнк так слаб чтобы бороться, чтобы изменить вокруг себя хоть что-то. Снова. С годами это чувство становилось для него обыденностью – он долго учился уживаться с ним, существовать, стараясь не замечать ни его, ни своей вялости, – но месяц, проведенный вне этих забот, словно разом стер все его достижения. Оказавшись в этом положении снова, Хэнк ощутил вдруг, что совсем забыл, каково это – быть одним против всего мира, когда все, кто тебе дорог, или отвернулись от тебя, или навсегда покинули. Изнутри Хэнка изъедает множество эмоций. Гнев и чувство вины среди них занимают главенствующие роли. Он злится на себя, на Джеффри, на Гэвина, на весь этот гребаный мир, но поделать с этим что-то совершенно не в состоянии. Вина скребется у него в животе, клубится ближе к груди колючим комом, так, что хочется кричать, биться в исступлении, и Хэнка бросает то в жар, то в холод при мыслях о том, что Коннор сейчас заперт где-то там по его неосмотрительности, потому что Хэнк позволил этому случиться, потому что самолично отдал его на растерзание в лапы любопытным ученым и безжалостным федералам. Коннор имеет полное право ненавидеть его. Хэнк и сам себя ненавидит. Рядом с собой Хэнк ощущает незримую худощавую фигурку шестилетнего мальчика. Коул словно сидит сбоку, фантомно касаясь локтем его локтя, игриво машет свисающими со скамьи ножками и, по своему обыкновению, глядит на папу большими светлыми глазищами. Хэнк словно кожей чувствует его давящее присутствие и бессильно роняет голову на руки, запуская кончики пальцев в жесткие, как солома, седые волосы. — Прости, — шепчет Хэнк одними губами. — Прости меня. Я потерял его... ...так же, как потерял тебя когда-то Тяжесть наваливается Андерсону на плечи. Он запрокидывает голову вверх, туда, где на самой вершине небесного купола сереет хмурое свинцовое небо, и словно в живую чувствует, как холодные детские пальчики утешающей тенью накрывают его ладони. Коул обнимает его широкую руку, гладит гнутую спину, говорит как бы: "ты не виноват, пап, все хорошо" – но Хэнк чувствует себя до боли паршиво. Если бы не он, Коннор вообще никогда не застрял бы ни в чертовом гроте, ни в чьем-либо аквариуме. Облажаться хуже было просто невозможно. Что ему теперь делать? Как жить после очередной потери? Он яростно выкрикивает этот вопрос бездне, океану, Коулу – да всем, кто станет его слушать, – но все они предательски молчат, словно хранят ответ в строжайшей секретности. Только сейчас Хэнк понимает, осознает в полной мере, что не готов был отпустить Коннора тогда, особенно отпустить его так, ведь у них в запасе было еще несколько дней, столько времени, чтобы провести его вместе. Они ведь даже не попрощались толком... Нет, он этого так не оставит. Только не теперь, не так и не снова. Довольно жалеть себя. За этот месяц, проведенный с Коннором, Хэнк успел вспомнить кто он такой, вспомнить свое истинное предназначение. Он знает, кому в действительности давал присягу, когда принимал полицейский значок, когда обещался защищать законы своей страны и защищать всех невиновных в первую очередь. Коннор был ни в чем не виноват. Коннор был просто другим. Коннор просто расплачивался за свою привязанность к одному глупому человеку. Хэнк сжимает руки в кулак и отставляет бутылку. Он наполняется решительностью поступить по совести, так, как он считает, поступить будет правильно. Смятение внутри него тотчас сменяется уверенностью – злость ее щедро подпитывает. Теперь он знает, что должен делать. Он готов. Хэнк делает шаг. Руки Коула на его спине бесследно растворяются.