Непорочность

Дверь открывается. Слышу голоса, среди них один женский взволнованный. Эбигейл! Глаза даже открыть не могу, настолько измождён, будто не ел две недели. Слышу, как Эбигейл подбегает к моей койке. Незримое тепло разливается по телу, когда она сжимает моё запястье. Прилагаю титаническое усилие, чтобы повернуть голову в её сторону. Вроде бы она села слева от меня... Мне, похоже, убрали к чертям все внутренности и вместо них налили жидкий свинец. Снова выключаюсь. Прекрасно! Замечательно! Я не понимаю, что со мной не так. Видения начались достаточно давно, но были не такими длинными.Неужели на меня так Частити повлияла? Скажу честно, я её обожал. Неистощимая девчушка, вечно носилась по участку. В основном с ней сидел как раз я, поскольку родители были заняты хозяйством. А когда начался процесс над ведьмами, я лично присутствовал на суде моей несчастной сестры. Её обвинила племянница пастора Эбигейл Уильямс, моя однофамилица и тёзка моей теперешней жены. Сама указала пальцем на мою бедняжку. Выглядела эта Эбигейл, как настоящая бесноватая. Глаза распахнуты, горят зелёным огнём, губы растянуты в жуткой улыбке. Кричала, будто одержимая: «Это она виновата! Она околдовала меня!» Потом назвала ещё нескольких девушек. Этот день и последующие я запомнил во всех деталях. Признаюсь честно, я был не в себе. Я тогда подхватил сестру и сделал попытку увести её из зала суда. Следующий месяц, наверное, стал адом нашей жизни. Мы сбежали из города рука об руку, спрятались в чаще леса, жили в небольшом шалаше. Питались рыбой в основном, которую ловили в ближайшем ручье, и этого нам хватало. Но не всё так гладко. Нас обоих мучали кошмары. Каждую ночь я видел, как Частити, мою славную белокурую крошку, вырывают из моей хватки и сразу же стаскивают платье. Скрупулёзно выискивают ведьминские отметины. Моё сердце сжималось, когда игла натыкалась на маленькую родинку под левой лопаткой сестры. Частити привязывали к столбу и поджигали хворост. Я тщетно пытался зажмуриться, чтобы не видеть предсмертной агонии моей бедной сестры. На этом моменте я обычно просыпался, покрытый холодной испариной. Частити рассказывала, что ей снилось, как меня вешают за укрывательство ведьмы. После утыкалась лицом в мою голую грудь и всхлипывала. Мне ничего не оставалось, как прижать её к себе и утешать, гладить по макушке, перебирая пряди волос. Я же здесь, с ней, никуда не делся. Кошмары преследовали нас из ночи в ночь. Я думал, что мы скоро скатимся до паранойи и боязни собственных теней. Не знаю, как они нашли нас. Это случилось ночью. Мы проснулись от шума вдали. Даже ещё одеться не успели, как завидели пламя факелов. Я поспешил закрыть сестру собой, готовясь защищать её, если понадобится. Толпа салемцев приближалась быстро. Нас по рукам и ногам сковал липкий страх. Люди окружили нас плотным живым кольцом. Я озирался по сторонам, понимая, что на сей раз нам не будет пощады. Глава толпы, пастор Джереми, всё такой же яростный, отдал приказ схватить Частити. Мы были совершенно безоружны, поэтому кинулись бежать. Долго нам убегать не пришлось. Нас настигли и связали. До сих пор сердце болит, когда вспоминаю, как дёргалась в путах моя бедная сестра! Нас вывели к городу, провели по главной улице, прямо к площади, на которой уже собирался народ. Пастор зачитал приговор и дал знак поставить Частити на табурет. Меня будто нарочно поставили ближе всего к эшафоту, чтобы я мог разглядеть каждую конвульсию дёргающегося в агонии тела моей сестры. При попытке зажмуриться мне открывали глаза щипцами. Высматривали отметину на голой спине. — Ворожил ли ты вместе со своей сестрой? – вопрос прямо в ухо от преподобного Джереми. — Нет! Укол иглой под лопатку. — Морил ли скот? — голос всё грубее и жёстче. — Нет! С чего вы взяли? Меня связали ещё крепче, стянув руки за спиной и надев удавку на шею. Я тогда понял, что долго мне не жить. Да и вид у меня был не из лучших: одет только наполовину, тело оплетено узлами верёвок, от которых можно и задохнуться. Когда тело Частити утихло и обмякло, а толпа разошлась, на площади остался только я. Раздавленный не до конца осознанной утратой, я буквально дополз до эшафота, ободрав о мостовую живот. Взглянул на труп, оставшийся от моей сестры. Именно тогда в моей голове что-то заклинило, треснуло, сломалось. Всё вокруг окрасилось в кровавые тона, в ушах зазвенел крик вешаемой сестры, рвущий на куски сердце, так исстрадавшееся за тот адский месяц. Я так и остался, полуобнажённый, связанный, коленопреклонённый у висящего в петле трупа, вцепившись в подол его сорочки. За горизонтом наливался рассвет.

В себя прихожу поздно утром. Похоже, мне уже настолько плохо, что начинаю бредить целыми днями. Фантазию угомонил, может дальше всё не так нелепо будет. Делаю вторую попытку встать с кровати. На сей раз уже не так больно, но всё равно боль отдаётся в колени. Опираюсь на костыли. Пара робких шагов к окну удаётся с титаническим усилием. Ну, Эбигейл? Каково тебе иметь мужа-инвалида? Думаю, не особо. Прохожу к сундуку и, бережно положив костыли на пол, одеваюсь. Снова берусь за костыли и выхожу из палаты. Поразительно тихо. Как сейчас помню, всегда по коридору бродили особо буйные товарищи, бубнящие что-то под нос. Сейчас – ни души. Обои обшарпаны за столько лет, пол местами проваливается. Всё выкрашено в коричневый, больше напоминающий древесный оттенок. На входе меня встречает губернатор. Неизменный: всё так же в чёрном с ног до головы, сложив на груди руки. — Пройдемте, господин Уильямс, — надевает шляпу мне на голову и жестом пропускает вперёд. Мы идём до самых дверей лечебницы. Губернатор набрасывает мне на плечи плащ и выводит на свет. Солнце слепит с непривычки, улица оглушает разнообразием звуков. Хруст листьев, стук колёс, пение птиц. Куда он меня ведёт? Похоже, его не заботит, что я еле на ноги встал. На площади уже собирается толпа. Весь город здесь: священники, ремесленники, рыбаки, портные, повитухи, дети. Замечают губернатора и расступаются. До моих ушей долетает шёпот: — Впрямь сумасшедший. Зовите преподобного Джереми. — Сначала пусть покается! Брат ведьмы достоин сестринской участи. Надо было тогда повесить и его. Обо мне. Они шепчутся обо мне. Такие шепотки пускались по городу и шесть лет назад вплоть до нынешнего времени. Уже тогда я относился к ним с неприязнью, ведь они не задевали за живое, а глубоко ранили. Теперь я готов к любым испытаниям. Если они хотят казнить меня, пусть будет так. Если выставят на всеобщее посмешище, я вынесу и это.

— Для общины будет лучше, если бы такой человек, как Джон Уильямс, попал бы в руки добродетельных людей. Если бы им довелось судить безумного, отделался бы он таким же приговором, какой ему вынесет господин судья? Безумцам в нашей общине не место. — Правду говорите. Судьи – люди богобоязненные и мягкосердечные. Его следовало бы бесшумно убить. Вот тогда сэр Джон получил бы сполна! На рубаху что ни прицепи, закроет курткой, дрянь этакая, и будет разгуливать как ни в чём не бывало. — Да к чему вся эта болтовня? Если уж немощен, то небогоугоден. Лишён способности к труду. А значит, и спасения тоже лишён. — Да тихо вы! Сейчас введут его собственной персоной.

Губернатор, в котором ещё хранится дух суровой пуританской законности, выводит меня на эшафот, придерживая за плечо. Я слегка его отталкиваю и сам прохожу к краю, приподняв голову. Окидываю взглядом площадь. Вот все эти люди с такой же пеной у рта и горящими глазами разыскивали ведьм и столь же рьяно судили и вешали их. Судья Готорн приказывает мне покаяться. Отвечаю, опираясь грудью на деревянное ограждение, поскольку стоять уже сил нет. — В чём мне каяться? В ваших грехах, лишивших меня сестры и рассудка? Да, я тоже не безгрешен, как и все вы. Истерия, как спичка, брошенная в гору хвороста, охватила тогда всех вас. Сколько невинных пострадало! — перевожу дух. — Сейчас я хочу обратиться к одному человеку из этой толпы. Преподобный Иеремия Эмерсон, внемлите мне! Внемлите мне! Вы, поддавшись греху гнева, убили человека, прикрываясь волей божьей. Вы ввергли в пучину страданий другого человека и до сих пор храните молчание, будто ничего и не было! Моя речь придаёт мне смелости. Даже боль в ногах на время будто отступает. Ответом мне служит брань и окрики. Я не вслушиваюсь в этот поток грязи, льющейся из уст сограждан. Судья вытаскивает сложенный вдвое кусок чёрного льна, поднимает его над головой, вызывая новый многогласный вопль. Люди кричат, чтобы я покаялся в грехах Частити. Я не скажу им. Иначе они ещё сильнее очернят её доброе имя, вытопчут в крови и грязи. Молчу. Смотрю в никуда. Судья раскрывает ткань, а на ней прикреплённый булавками знак – жёлтая буква «I». Безумный, значит. Больной. — Что вы медлите? Надевайте! Только это знак не моего, а вашего безумия, — сбрасываю плащ. Судья прикрепляет знак на моей куртке двумя булавками. Мне всё равно, что я выставлен на всеобщее посмешище. Похоже в этом месте я либо окончательно помешаюсь, либо брошусь вниз с адским криком. Отвечаю народу горькой усмешкой. Вижу, как на эшафот всходит моя жена, спокойная, преисполненная мужества, затмевающая своим светлым блеском мой позор. Приближается ко мне, кротко улыбается. — Господин и госпожа Джон Уильямс, — провозгласил голос судьи, — указом нашей общины вы ограничиваетесь в правах и изолируетесь от всего города. Люди будут лицезреть ваше клеймо до полудня. — Прошу вас, господин судья, — взмолилась Эбигейл, — отпустите моего мужа. Он болен! Я постою за него!