Непорочность

Я оторопеваю. Неужели в Эбигейл столько мужества, что она может собой пожертвовать? Не перечу судейской воле и покорно даю страже отвести меня в здание тюрьмы. Из-за костылей ход тянется медленно. Дверь камеры захлопывается. Сыро, промозгло, темно. В углу – койка, прицепленная к стене цепями. Снимаю шляпу и куртку, ложусь на койку, совершенно раздавленный. Кладу костыли на пол. В позвоночник вбили железный кол, ноги сводит от долгого стояния. Голова тяжелеет, клонит в сон. Наконец засыпаю.

Уже привычный пейзаж летнего Бостона из окна больницы. Лежу на койке, к руке всё ещё прикреплена игла с трубкой. Врач с рыжими залысинами, низкий, полный, в чёрном халате, сидящий за столом, оборачивается. — Наконец-то! Я уж думал, вы впали в кому. Останетесь ещё на неделю. К вам заходила некая Джейн Уильямс, я ей сказал, что вы пока не в том состоянии. Но теперь ей дозволено навещать вас. Нахожу в себе силы вымученно улыбнуться. Значит, этот человек наблюдал меня все эти дни и проникся жалостью ко мне. Человек с виду приятный, особенно его красит сократовский лоб и чуть курносый нос. Голос надтреснутый, рокочущий, будто выходящий прямо из гортани. Что-то попутно пишет в стопке листов, скреплённой булавкой. Чем-то вроде пера, только без чернильницы. Скорее всего, чернила внутри пера. Хорошее решение, и не надо макать перо каждые пять минут. Сесть не составляет труда. Ноги ещё побаливают, но в целом чувствую себя сносно. Врач выходит за дверь. Слышу, как он говорит с кем-то. Вполне логично, и так работы непочатый край. Надо и другим пациентам время уделять. Разрешат ли мне снять эту иголку с трубкой? Не факт. Бинты они с меня ещё не сняли, ну и ладно. Ощупываю голову, шею, грудь, плавно дохожу до живота. Похоже, иду на поправку. Как я тут дальше буду? Скучновато здесь. Голова раскалывается, и чувствую, как кто-то трясёт меня за плечи. Слышу женский голос. — Проснись! Проснись!

Отчаянно мотаю головой, отгоняя мираж от себя. Раскрываю глаза. Снова сырые стены камеры. Трясёт меня Эбигейл, пытаясь разбудить. Приподнимаюсь на локтях. Она стоит надо мной, такая одухотворённая и спокойная. — Теперь мы с тобой в одной камере, — садится рядом. — Нам дали три месяца тюрьмы. Мне ничего не остаётся, как крепко обнять её. Она единственная, кто любит меня в этом мире. Частити уже не в счёт. Эбигейл готова жизнь отдать за меня, верна мне как никто другой. Другая бы на её месте пошла бы по рукам, лишь бы не делить ложе с безумным мужем. Если уж власти заключили нас под стражу, то мы просидим указанный срок. Вытерпим всё: все допросы, дознавательства, если будут пытки, то я вытерплю за двоих. Пусть делают со мной что хотят, но Эбигейл они и пальцем не тронут. По решётке стучит стражник. Эбигейл отстраняется от меня и подходит к нему. — Что вам нужно от нас? — спрашивает она резким голосом. — Вы и так достаточно для нас сделали. — Губернатор спрашивает: у вас есть дети? — К чему ему знать? Нет, мы бездетны. Что ещё выкинете? Обвините во всём дьявола? Что это он лишил нас дара деторождения? — Не дерзи, женщина! От безумного мужа родится безумный ребёнок. Сам же отмеченный безумием будет в глазах общины отродьем Сатаны. Эбигейл хмурится и снова садится рядом со мной. Кричит стражнику: — Доволен? Ступай! Обнимает меня, закрывая собой. Удивляюсь мужеству этой женщины. Возьму с неё пример. Такой храброй я её не видел никогда. Будь проклят этот губернатор. В один миг сломал нам жизнь. На десерт я приберегу пастора Джереми, подписавшего смертный приговор моей сестре. Буду наблюдать, как он корчится в предсмертных муках, как он захлёбывается собственной кровью. Ну а губернатор? Его можно только публично проклясть. — О чём задумался? — вырывает меня из бездны мыслей голос жены. — Ни о чём, милая. Всё хорошо, — не хочу портить её мировоззрение подлой ложью. Её рука забирается мне под воротник. Только не сейчас... Тихо смеюсь. Умеет же щекотать, задевать за живое. Ну смотри, дорогая моя! Перехватываю её руку и расшнуровываю ей корсаж. Думаю, стража не охоча до утех и подглядывать не будет. Эбигейл поднимается и накидывает на дверь старое покрывало. В камере становится совсем темно. Вслепую жена приближается ко мне, на ощупь снимает отмеченную клеймом куртку. Заканчиваются слова, проклятья, обещания. Остаются только губы, лица, руки, тела... Сырые кирпичи камеры, каштановые завитки волос, точёные скулы и янтарные, боготворящие меня глаза...

Проходит первая неделя. Я не знаю, чем это обусловлено, но к нам стражники относились с каким-то трепетом: по приказу губернатора поставили к нам сундук с одеждой на три месяца, приносили сносный обед, состоящий из куриного бульона и покрошенного в него чёрного хлеба, и в целом старались не особо давить на больное и не свести нас в могилу. Либо стража такая сердобольная и выдумывает приказы губернатора, либо это в нём самом взыграла добродетель. И то, и другое, безусловно, радует нас. В начале второй недели, в утро понедельника, мы с Эбигейл, как ни в чём не бывало, лежим на койках и рассматриваем паутину на потолке. До обеда ещё три часа, и мы отдаёмся сами себе. Моя жена настолько осмелела, что разгуливает по камере без чепца. Это протест или что? К нам опять стучится стража. Входит внутрь и вытягивает руки по швам. — Господин Уильямс, вас ждут. — дверь открывается, и один из стражников жестом приказывает выходить. Бросаю беглый взгляд на жену. Та шепчет одними бескровными губами: — Держись... Держись... Покидаю камеру в сопровождении стражи. Иду на костылях по коридору вниз, пересекая десятки крутых ступеней. Кровь стучит в голове, вены на руках дрожат, в глазах двоится. Десятки вопросов, которые задать не хватит времени. Пусть творят, что им вздумается. Лишь бы они не трогали Эбигейл. Она ни в чём не виновата. Это я точно знаю. Пусть оторвутся на мне со всем своим гневом, но она должна жить. Заводят в другую камеру, более тёмную и сырую. Запирают дверь с громким хлопком. Оглядываюсь вокруг. Ничего не видно. На ощупь иду вперёд, вытянув руки, держащие костыли. Неужели мне придётся провести остаток своих дней здесь? Хоть бы свет зажгли. Шорох в дальнем углу, будто гвоздём по стеклу. Боже! Здесь есть ещё кто-то? По телу снова бежит дрожь, не то от холода, не то от страха. Прислоняюсь спиной к стене, пытаюсь унять бешено стучащее сердце. Просто показалось, здесь никого нет. Показалось или у меня снова приступ? Если бы так, то я уже давно был бы в бостонской больнице. Лежал бы в коме. Всё-таки это бред. Тогда я отрицал действительность как только мог, а сейчас я признаю своё безумие. Мёртвую тишину прорезает до боли знакомый голос: — Раз уж мы заперты здесь вдвоём... Пастор Джереми. Сжимаю кулаки от негодования. Специально пришёл, лишь бы снова вскрыть мои душевные раны, разбередить, растянуть края в стороны, погрузить унизанные перстнями пальцы в проступающую кровь. — Мы найдём, чем заняться, — пастор зажигает свечу. Отблеск падает на немолодое, покрытое щетиной лицо. — Замечательная брачная ночь прошла у вас с женой, не так ли? Молчу. Он что, подглядывал? Невозможно. Мы же тогда завесили дверь. Стража подслушивала? Мы тогда вели себя достаточно тихо. — Жена-то хороша, из приличной семьи. Могли бы подобрать более подходящую партию. Приближается ко мне и одной рукой зажимает шею. Воздуха начинает не хватать. — Нераскаявшийся безумец! Ты поплатишься за всё! Пастор перехватывает меня и привязывает к горизонтальной дыбе. Что он творит, мерзавец! Зрение в темноте у него отличное, судя по всему. С яростью рвёт на мне рубашку. Замечает небольшую родинку под левой ключицей. Вздрагиваю, когда он протыкает её иголкой. Жуткий человек. Немощный, в возрасте, но так неоправданно жесток. Он хочет доконать меня. Я знаю это. Видимо, процесса ему было мало. Он готов упиваться чужой болью. Ещё и руку мне надрезал. Рана ухмыляется ровными краями. Остриё иглы блуждает по коже, выискивая новые отметины. Передо мной только горящие злобой глаза пастора, его кривящийся в отвращении рот. По спине бегут мурашки. Опять вижу всё в раздвоенном виде. Когда же это кончится... Господи помилуй... Теперь он ещё и мучает рану на руке, прокалывая края. Меня уже колотит от боли, а разум притупляется. Чуть слышно кричу. — Кто вытащит тебя отсюда? Никто. Психованный, истеричный юноша, выкрикивающий обвинения против уважаемого общиной проповедника. О боже, Уильямс, кто поверит тебе? Даже я не верю, — в голосе отвратительная на слух желчь. — Мерзкая тварь... — выхрипываю слова. Пастор режет узлы, крепящие меня к дыбе. В свете свечи блестит крест. — Твоё безумие будет наказано. Уходи. Сталкивает меня с дыбы, отчего острые камни царапают мне грудь. Пастор уходит, хлопая дверью. Жаль, что у меня при себе оружия нет, хотя бы самого тупого ножа. Зарезал бы, и жалеть не стал. Его и впрямь жалеть незачем. Если бы он был благоразумным и искренним человеком, давно бы раскаялся. Зачем тешить себя этими глупыми мыслями, зная, что он никогда не попросит прощения. Поднимаюсь с пола и всем телом наваливаюсь на дверь, чтобы она поддалась. В глазах темнеет.