Гора

— Необычный. Тихий, — незнакомец не сын соловья, лишь голос резко возвышает над бытием, и возвышенный замирает. Незнакомец не брат клёна, лишь ладонь удивляет своей нежностью, и удивлённый не дышит. Побеспокоенный повернулся резко. — Такао, — Чонган говорил, не лучше нарушать тишину, когда соловей неожиданно замолчал — спугнёшь, не услышишь больше трелей. Он нарушил не намеренно, от неожиданности. Незнакомец в простых зори без носков, голые голеностопы блестят, словно шёлк в лавке Киото, в которой Такао бывал с матушкой неделю назад. Серое подвернутое хакама по колено пропитано водой, как и правый рукав болотного хаори. Из него маячит кулак со стеклянной баночкой. В ней вязкая, прозрачная белая жижа. Как волосы девятилетнего Такао и как ян к каре восьмилетнего. А оно черно, будто кимоно его семьи Танака два дня назад, и теперь— их общий мир. Брови такие же: ровные, редкие, не под углом. Он стоит над ним, возвышается, словно гора, а его карие глаза легки, не тяжелы. Видно— душа без груза. — Кадзу, — нет, он не испуган, готов замолчать, не покинуть. Такао встал с обрыва и поклонился. Кадзу — в ответ. — Почему мокрый? — Листья лотоса собирал. — Зачем? — Для тебя мазь изготовить. И отвечает он искренне, хоть и коротко, тепло, и им одаривая — предплечье Такао уже оживает и без противоядия. — Спасибо, — снова поклон, только больше. — Что случилось с тобой? — ему правда интересно, слышно. — Остриём дротика поранился, на котором мало яду. Когда тренировался. — Я знаю. Не это. Почему молчалив? Молчаливый отводит взгляд в сторону, на вид. Впереди соседние горы цветом внутренней кожуры мандарина — начинается закат. Уходящие лучи ласкают правую щеку, ослепляют своей яркостью правый глаз, греют правый уголок рта, а блик словно целует кончик носа на прощание. Как мама три дня назад. Поточила вода камень и под него теперь потекла. — Ты плачешь. Теперь волеет бурлить на свободе, преодолевать всё, разбивать, что впереди. А впереди — боль, тоска, покинутость, одиночество, печаль. Хватит её напора? — Ты плачь ещё сильнее, легче будет,— теперь он взволнован и опять не покидает. Только приближается, поворачивает Такао к себе за плечи и вглядывается до дна его души, будто готов стать сосудом, таким же глубоким.— А я тебе рану пока натру. Аккуратно открывает баночку, наливает несколько капелек на левый указательный. На нём вдоль длинная бордовая царапина. Почти зажила. «Соловей был бы без царапины — от своей пугливости». — Нет, не соловей ты. — Отчего же должен им быть? Я жил бы во-о-от там, — ласково улыбается и показывает пальцем на лес перед горой. В нём сосны, дубы, клёны - японские и красные, камелии, криптомерии, анис, папоротники, ягоды и листва. Шуршит всегда под ногами. И под ней много чего. От того и густой лес: «…потому что разный, а разное дополняет друг друга. Поэтому и лес такой толковый — всё там есть, даже душевный покой!» — так говорил дедушка Чонган, так и говорит. И посмеивается. — Почему твои одежды серы, — палец Кадзу застыл на затянувшейся корочкой ранке, — а сам ты избавляешь разговором, словно пением, от любой печали и тоски? Да так, что хочется слушать и не переставать?.. Или ты сын тэнгу? — синие глаза Такао тверды, с искрами, словно Китайская стена, возле которой он был две недели назад, а на ней — воин, готовый запустить в угрожающего свою меткую горящую стрелу. Несоловей поднял открытый взгляд с немного поджатыми губами. Они чуть темнее лепестка сакуры. — Потому что я тебе подхожу, — улыбка-магнолия расцвела на его губах — непорочная, сильная, нежная. Самому так становится. Такао отводит взгляд с губ. Смотрит в глаза-сосуды. Через взор переливает угомонившийся свой поток воды — легче. Свежий ветерок колышет чёрные пряди. Они блестят. Рябящая синева глаз в ответ. — Ты мне подходишь, — он прошептал радостно, опустив глаза. Вокруг потока его реки расцве́л сад. Запели птицы. Вольно заиграл на струнах бипы ветер. Душа свободна. Они тут же горячо поклялись в верной и крепкой дружбе. Разрушилась бы в будущем — соловьи их душ умолкли бы. А они заливались.