Душа для тебя

Инк никогда не понимал, за что его можно было бы любить. Конечно, он был о себе вполне хорошего мнения и не был лишен достоинств, но умение разбираться в чужих чувствах не было одним из них. Художник имел слабое представление о психологии обычных существ, чтобы понимать причины неприязни или симпатии, но это не значит, что он не пытался. Напротив, хранитель превратил это в некий смысл жизни. Во-первых, это было выгодно. В глазах Мультивселенной и особенно в глазах Создателей лучше быть героем, и даже такому идиоту как Инку не потребовалось много труда, чтобы заметить это. Не то что бы он действительно заботился о своей репутации, но не мог игнорировать явные преимущества этой роли, а потому честно постарался узнать, как этого добиться. Что сделать, чтобы заслужить приятную благодарность, столь желанное им внимание или даже дружескую привязанность. В каком-то смысле это было игрой на публику, но в этом крылась вторая и куда более значимая причина. Интерес. У Инка не было настоящих эмоций, однако даже в самом пустом состоянии им что-то движило. Некая жажда активности, действия, что угодно, кроме ненавистной пустоты. Он отчаянно цеплялся за любую новую деталь, что могла разнообразить его существование, и что могло быть более увлекательным, чем наблюдение за другими? Что они сделают и почему, к каким последствиям приведет малейший сдвиг в истории, именно так и работали АУ! Полный спектр возможностей и событий, что ждали своего свершения в бесконечно ветвящемся сплетении сюжетных линий. Но даже став свидетелем столь многих жизненных путей, любовь все еще оставалась для хранителя чем-то непостижимым. У него не было краски для нее, а приторно-сладкая розовая страсть имела куда более приземленный эффект, разжигая плотское желание, но едва ли подкрепляя эту жажду близости эмоциональной привязкой, и как итог, реагируя чуть ли не на ближайшего, кому не посчастливилось оказаться рядом. Конечно, в малых дозах это все еще могло быть полезно, но ничуть не приближало его к познанию этой необъяснимой и упорно ускользающей от него эмоции. А потому художник откровенно недоумевал, как и почему кто-то мог проникнуться к нему столь возвышенным и светлым чувством. Но еще большей загадкой для него стало, чем он мог завлечь Эррора из всех возможных монстров. Не то что бы Инк жаловался на это. Не жаловался вообще. Он долгое время крутился рядом и раз за разом превосходил сам себя в искусстве докучать разрушителю, но на самом деле никогда не ожидал, что чего-нибудь этим добьется. Это было игрой, интересной как раз из-за невозможности поставленной цели, бездонным источником развлечений, которому он мог бесконечно бросать вызов и каждый раз рассчитывать на новый, но однозначно увлекательный результат. За годы наблюдений за Мультивселенной, Инк даже со своей дрянной памятью запомнил множество шаблонов поведения, из-за чего большинство знакомств рано или поздно приходило к точке, где они все-таки становились предсказуемыми и просто надоедали хранителю. Но Эррор отказывался быть частью этой схемы, и стоило художнику подумать, что он знает о своей противоположности все, как тот открывался с еще одной неизведанной стороны. Это приводило Инка в восторг, заставляя вновь и вновь возвращаться к мыслям о глючном, медленно подбирать к нему подход, не раз оступаясь, но лишь с новой решимостью бросаясь в неравный бой за право выцепить очередной драгоценный кусочек информации о своем противнике. Его друзья называли это одержимостью. Он не отрицал. Его мораль, если когда-то и существовала, давно пала жертвой безмерного любопытства, толкая на все более неоднозначные поступки в угоду поставленной цели. И тем увлекательнее было, когда его обошли в собственной игре, позволив победить и в то же время впервые убедив полноценно сдаться чужой воле. Художник сбился со счета, сколько раз он предлагал разрушителю дружбу, но до последнего не подозревал об истинной причине столь упорных отказов. Эррор и правда не хотел быть с ним друзьями. Но вместо этого хотел большего, возможности чего хранитель даже со всей своей фантазией не мог предположить. Впрочем, его невежество в этом случае было легко объяснимо — глюк был не из тех, кто так легко признает привязанности, и очень долго его попытки избавиться от главного раздражителя в его жизни выглядели вполне искренне, а сам Инк никогда не уделял достаточно внимания косвенным признакам. Но зато когда глючный наконец нашел в себе смелость раскрыть свои чувства, очень многое в его поведении внезапно обрело смысл. То, как пристально он задерживал на художнике взгляд и старался не упускать его из виду, что раньше смахивало на излишнюю осторожность и борьбу с плохим зрением. Как стремление действительно покалечить все больше сменялось заманиванием в струны, после чего разрушитель редко упускал возможность насладиться видом пойманной жертвы вблизи, но уже давно не с целью унизить или поглумиться. И как с какого-то момента перестал прогонять, если Инк настигал его вне битвы, срываясь в настоящую агрессию только из-за прикосновений, но даже этот барьер все больше ослабевал со временем. Эррор хотел его рядом. Правда хотел, но слишком хорошо знал риски, на которые подписывается, почему и медлил с этим решением так долго. И по крайней мере эту часть Инк мог понять, что заставило его задуматься, не потому ли Дрим так настойчиво пытался остудить его пыл, когда дело касалось глюка. Какой бы угрозой Мультивселенной номер один тот ни был, зная чужие чувства, вряд ли светлый близнец хотел, чтобы его друг разбил разрушителю сердце. Художник никогда не смог бы ответить взаимностью, не смог бы оправдать ожиданий, но чего мечтатель тогда не знал, это что у Эррора и не было никаких ожиданий. У него были запреты и правила, но ни одно из них не подразумевало, что Инку нужно делать или тем более чувствовать что-то особенное для этих отношений. Скорее даже напротив, они способствовали сохранению дистанции, пока разрушитель привыкал к близости, которой так жаждала его душа, но к которой пока не были готовы его тело и разум. А основное из этих правил в самой скромной трактовке звучало как «просто постарайся не быть придурком больше обычного и позволь мне любить тебя». Вопрос же взаимности или ревности даже не поднимался — глюк был прекрасно осведомлен о своем статусе личной одержимости хранителя и был им полностью доволен, а иных поклонников у них обоих не наблюдалось. Да и если бы таковые вдруг замаячили на горизонте, никаких шансов у них просто не было. Так что разрушителя полностью устраивала односторонность его чувств, что, в свою очередь, устраивало Инка. И не просто устраивало — он вообще был поражен уровнем свободы, которую получил с этим предложением, чем позже и объяснял сам себе, почему так легко и без колебаний согласился принадлежать кому-то. И если раньше глюк возводил между ними стену, яростно открещиваясь от любых ненормальных идей хранителя на его счет, то теперь многие из них встречали куда меньше сопротивления, а со временем Эррор и вовсе начал идти ему навстречу. Зачастую неохотно и с изрядной долей сомнений, требуя терпения и осторожности, что не всегда было просто для художника, но которые окупались с лихвой, когда еще одной его сомнительной задумке давали зеленый свет. Конечно, были вещи, в которых глючный оставался непреклонен, и если он не был готов к чему-то, он прямо говорил об этом, не стесняясь грубо останавливать хранителя, когда тот забывался и заходил слишком далеко, так что Инк мог не бояться заступить за черту. А даже если заступал, отделывался порцией криков и небольшой ссылкой в Антипустоту, но даже самые безумные заскоки, которые давно убедили бы любого другого прислушаться к голосу разума и отказаться от этих отношений во имя сохранения собственной жизни и психики, не влияли на чувства Эррора и его твердое решение остаться с ним. Он уже давно привык иметь дело с художником и знал, как с ним справиться, а потому это совсем не тяготило его. И когда Инк понял это, он тоже почувствовал себя легче. Жизнь с разрушителем поставила перед ним много условий, но все они касались лишь глюка лично, тогда как другие ограничения — оковы взращенных за долгие годы принципов и привычек, что шли в комплекте с образом героя и постом хранителя, внезапно потеряли весь свой вес и значимость. Его навыки общения ограничивались лишь умением выглядеть хорошо в чужих глазах (и даже им художник довольно часто пренебрегал), но в случае с Эррором оно оказалось бесполезно и не нужно — тот знал его истинное лицо не хуже собственного отражения и был совсем не против его сущности. Что стало одним из решающих факторов изначального согласия на всю эту авантюру, вытеснив тот факт, что Инк не видел себя в отношениях. Хранитель не знал, что он мог в них привнести, и потому чувствовал себя действительно комфортно лишь с теми, кто ничего от него не требовал и не строил наивных ожиданий на его счет. Об эти грабли споткнулось много невинных душ, очарованных яркой оберткой, но не готовых к пустышке внутри, скрытой за красочным фасадом притворства и фальшивых улыбок. Не многие могли понять это. Принять — еще меньше. Даже Дрим и Блу, самые понимающие, кого Инк когда-либо знал, были готовы мириться с бездушием как причиной его выходок и не просили от него большего, но где-то в глубине они продолжали судить его по своей морали. Их советы во многом помогли наладить отношения с другими, и художник безусловно ценил это, но в то же время ощущал, что это лишь еще одна степень притворства. С друзьями он уважал их достаточно, чтобы ради них стараться быть «нормальным». Но с Эррором он ощутил, что действительно может быть «собой». И это было что-то совершенно новое. Настолько же странное и непонятное чувство, как та самая мистическая любовь, что предположительно и стала причиной столь невероятного положения дел. Инк привык притворяться. Привык к своим краскам и к тому, что сам создает свой образ и модель поведения. Он просто знал, что такова его реальность, и настолько пропитался этой мыслью, что ни разу по-настоящему не задумывался, а есть ли за этим что-нибудь еще, приняв за данность, что нет. Вся его личность была смесью последних выпитых красок, и за ней не скрывалось какого-то отдельного от них существа — лишь темная и всепоглощающая пустота, что не могла вынести сама себя. Или по крайней мере это то, во что Инк верил, ведь это был самый простой и очевидный вывод. Но все более тесное сближение с разрушителем заставило его в этом усомниться. Эррора не волновало, под какой краской он был. А глюк его под всякой видел. Некоторые смеси были изобретены только потому, что художнику не хватало уже известных сочетаний, чтобы выразить то, что он хотел почувствовать рядом с этой непостижимой ошибкой Мультивселенной, и никто не был более частым свидетелем его перепадов настроения, истерик, последствий странных комбинаций и особенно передозировок, чем Эррор, отобрав это место у ранее лидирующего Дрима. Но тогда как при смене красок поведение Инка менялось, поведение разрушителя оставалось практически неизменным. И это резко отличало его от почти кого угодно другого. Конечно, реакции глючного тоже варьировались, и на слезы и флирт он наорал бы на хранителя по-разному, но он не вел себя так, будто в одной из этих ситуаций Инк становился кем-то другим. А это было частым явлением со стороны остальных. Казалось, что окружающие выбрали единственно верное сочетание эмоций для него, и стоило художнику хоть немного отойти от этого шаблона, как они сразу решали, что с ним что-то не так. И не сосчитать раз, когда эти рамки чужого отношения становились слишком узкими. С Эррором было проще. Тот давно решил, что с Инком все не так по умолчанию, а потому не удивлялся очередному новому закидону, воспринимая тот как лишь еще одну странность в копилку общего абсурда. С ним хранитель впервые ощутил, что не прячется за своими красками, но использует весь их потенциал, ощутил себя как никогда искренним и почти живым. Но окончательно Инк уверился, когда специально провел эксперимент с белым. Он не любил этот цвет, и все, кто когда-либо видели его пустым, находили это пугающим. Но Эррор и бровью не повел. Для разрушителя его состояние без эмоций было таким же естественным, как с ними, и он лишь лениво поинтересовался, где художник потерял свои флаконы, и нужна ли ему помощь, или он светит пустыми зрачками исключительно по собственному желанию. Не просил объяснений, не пробовал накачать краской насильно и вообще не испытывал дискомфорта, если не считать легкого удивления в первые пару секунд. — Тебя это совсем не беспокоит? — Монотонный голос звучал отрешенно, но с крохотной толикой любопытства где-то на самом дне. — А должно? Я пригласил тебя, а не твои склянки, идиот, — фыркнул глюк, отвесив белой черепушке подзатыльник. Инк не шелохнулся. — Это твой выбор, как использовать их, так что хочешь — пей, хочешь — не пей. Да и какой бы цвет ты ни выбрал, ты все равно застрял тут со мной и этим марафоном Андерновеллы, и возражений я не принимаю. С этими словами Эррор отвернулся и направил все свое внимание обратно на экран, в то же время не глядя протянув руку и прижав незадачливого художника к себе, заставив облокотиться и практически упасть на свой бок. Редкий акт нежности с его стороны, но разрушитель не собирался объяснять свое поведение, и лишь легкая пыль синевы отражала его незримую поддержку. Белые зрачки туманно уставились в пространство, глядя сквозь окно с сериалом, а сам художник рефлекторно потер щеки, не понимая, стало ли в Антипустоте вдруг теплее. Было что-то абсолютно захватывающее в чувстве быть нужным просто за то, что ты есть. Но вместе с тем Инк впервые ощутил, что этого может быть недостаточно. Недостаточно просто быть любимым. Хотелось сделать что-то взамен, хотя вообще-то он и так уже делал. Не сказать, что он дарил Эррору мало ласки — на самом деле зачастую именно хранитель был инициатором. Первое прикосновение, первое объятие, первая близость… Ему раз за разом приходилось подталкивать разрушителя к активным действиям и щедро отплачивать за каждую из этих возможностей, медленно приучая глюка ловить наслаждение не в любимом им уничтожении, но в ненавистном ранее контакте. Инк мало знал о возвышенных чувствах, но зато имел опыт в более приземленных желаниях и был совсем не против поделиться им. Чего добивался с переменным успехом, но если на роль хорошего партнера он претендовал с трудом, то хотя бы в своей позиции любовника был уверен точно. Жаркие ночи или просто теплые объятия, легчайшие касания рук и сладкие поцелуи, художник был горд тем, сколько раз заставлял чужую магию отзываться с трепетом и забывать о преследующем разрушителя страхе. Но даже этих стараний было мало, и все это Эррор смог перевесить всего одним поступком, когда еще одно из поспешных импульсивных желаний хранителя было внезапно воплощено в жизнь. Это было самым невероятным и потрясающим, что Инк когда-либо испытывал, но еще это привело к осознанию, что он едва ли может дать что-то в ответ. Не равноценное уж точно. Что вообще способно уравновесить дар в виде собственной души? Что может быть у него настолько же личное и дорогое сердцу, что он не позволил бы тронуть никому другому? Рука в очередной раз опустилась на грудь в рефлекторном движении, почти ощущая эту пустоту прямо сквозь ребра, когда на ее пути нащупалась столь же привычная преграда, и зрачки загорелись восклицательными знаками во вспышке осознания. У него было кое-что ценное! Вещь, которую он создал почти самой первой, неотделимая от его существа! Найденный ответ потряс художника, вызывая бурление в магии и знакомое щекочущее ощущение в горле, за которым последовал поток чернил, вырвавшись на волю вместе с потоком противоречивых мыслей. Заманчивая, но вместе с тем определенно пугающая, эта идея обожгла разум, захватив хранителя целиком. Это было рискованно. И всего пару лет назад это привело бы его в ужас. Но с тех пор так многое изменилось! И он действительно хотел это сделать, даже если не знал, какой из сотен оттенков мог вызвать в нем столь странный порыв. Это было не важно. Имело значение лишь принятое решение и новая запись на шарфе — безобидная страховка, но зная свою память, Инк не собирался это откладывать. Уже на бегу он достал один из флаконов и буквально опрокинул его в себя, чувствуя, как все мысли сразу угасают и ускользают от него, тогда как тело двигалось лишь по остаточному импульсу. Путь к обиталищу глюка занял какие-то считанные секунды, легко просочившись в закрытое от всех прочих измерение и, к счастью, обнаружив его владельца именно там, где и ожидалось. Эррор был у себя и занимал излюбленное место на пуфике, оставив неизвестно какое по счету вторжение без внимания, пока художник не подошел вплотную, встав прямо перед ним и молча уставившись немигающим взглядом. Первой реакцией разрушителя было шаблонно возмутиться, послав хранителя куда-нибудь прогуляться и не отвлекать его от вязания, но представший по ту сторону очков образ был не самым типичным, заставляя вздохнуть и сменить планы. В таком состоянии он видел Инка не часто, но знал, что без красок тому потребуется дополнительный импульс к действию, особенно если художник уже успел забыть, зачем пришел. — Ты чего-то хотел? — пока терпеливо, но с затаенным раздражением поинтересовался глючный, уже заподозрив неладное и внутренне приготовившись к неизбежному, а именно — очередной странной просьбе. Хранитель вздрогнул, будто только сейчас осознал происходящее, но вместо слов подцепил пальцами пояс и нащупал скрытую сзади защелку, осторожно подхватив разноцветную ленту, как только та потеряла опору в виде его плеча, и протянув ее глюку. Тот мог ожидать каких угодно чудачеств, но это не было в их числе, из-за чего столь простое и незамысловатое действие сбило Эррора с толку, и он не сразу отреагировал на жест. Почти минуту висела тишина, прежде чем разрушитель неуверенно протянул руку, растерянно уточнив: — Ты отдаешь это мне? Инк так же отрывисто кивнул, а глюк нахмурился, осматривая врученный ему органайзер, на котором ютилось около десятка стеклянных пузырьков и пара других художественных инструментов, использующихся по более прямому назначению. В прошлом Эррор не раз пытался стащить эту полоску кожи и ткани, чтобы проверить на хранителе его же лекарство или просто разорвать прямо у него на глазах, но ему никогда не удавалось подловить достаточно удачного момента. Инк лишь недавно начал ослаблять бдительность рядом с ним, до этого охраняя флаконы свирепее, чем иные матери своих детей, и зная это, расставаться с вещью казалось еще более диким. Белые костяшки слегка задрожали, в то время как разрушитель, не дождавшись дальнейших инструкций, выжидающе вскинул бровь. — И? Я не читаю твоих мыслей, кальмар, так что признавайся, к чему все это? Вместо ответа художник сел рядом, практически рухнув на пол и выпустив кисть из рук, из-за чего Бруми покатилась по белому пространству Антипустоты и остановилась у чужих ног, лишь добавив ситуации сюрреалистичности. — Я не пил красок. Вернее, стер по дороге сюда, — наконец подал голос хранитель, как будто этого огрызка информации было достаточно. И пусть обычно Эррор ценил лаконичность, сейчас это было явно не к месту. — Я вижу, — хмыкнул глюк на констатацию очевидного. — Но это не объясняет, с чего ты вдруг… — Он чуть крепче сжал ленту в руках, пытаясь найти в поведении этой кляксы логику, и тут до него начало доходить. На лице при этом расцвел шок удивления в сочетании с самым легчайшим румянцем. — Ты… Ты никому не даешь выбирать краски за тебя, — кое-как выдавил из себя разрушитель, понимая, как глупо будет выглядеть, если он все напутал и понял неправильно. Но Инк покачал головой и придвинулся ближе. Формулировать хоть что-то связанное с желаниями в таком состоянии было сложно, и ему пришлось напрячься, чтобы нащупать в себе крохи того запала, что толкнули его на этот шаг, но воспоминания были свежими, и, наконец озвученная, фраза вышла ровной и четкой: — Я хочу, чтобы это сделал ты. Эррор сглотнул. А затем окончательно отложил пряжу и сдвинулся на пуфике, освобождая место, но не рядом, а у себя на коленях. Обычно он редко сам инициировал подобное, но ситуация была слишком странной, и глюк почему-то решил, что это уместно. Художник на секунду склонил голову, а затем с тихим «О…» поднялся с пола и в один шаг сократил дистанцию, перекинув ноги через разрушителя и полулежа расположившись на нем, прижавшись боком к его груди. Как правило, столь тесная поза незамедлительно обернулась бы борьбой с перезагрузкой, но у пустого состояния было еще одно преимущество — в такие моменты глюки Эррора почему-то не воспринимали хранителя как живое существо и обжигали на порядок меньше, оставляя Инка бесконечно жалеть, что он не мог насладиться этим в полной мере. Однако глючному все равно пришлось ненадолго замереть, пытаясь освоиться с новым весом на коленях. Художник был маленьким и легким, не занимая много места и почти не мешая, но это положение все равно было куда ближе, чем то, что разрушитель обычно позволял. Во многом спасало то, что в отличие от любых других обстоятельств, Инк не пытался вцепиться в него. Будучи пустым, хранитель редко совершал лишние движения, часто просто застывая на месте, пока не обнаруживал какой-то четкой цели, которая требовала бы не менее четких действий. И сейчас такая пассивность оказалась только на пользу, позволив Эррору довольно быстро взять себя в руки. Он в последний раз вздохнул и вновь обратил внимание на врученный ранее пояс с красками. Инк тоже сосредоточил на родной вещи взгляд, и мысли медленно потекли в пустой черепушке, пытаясь еще раз проанализировать ситуацию. Было странно видеть свой органайзер в руках у кого-то другого. Конечно, художник иногда забывал его где-нибудь, но такое случалось крайне редко, и если случалось, он обнаруживал пропажу почти мгновенно. Он слишком привык, что стоило опустить руку на грудь и ощутить ничто вместо привычного стекла бутыльков, как разум мчался в попытке вернуть вещь на место. Так ли чувствовал себя Эррор, когда расстался со своей душой? Было ли так же противоестественно позволить ей покинуть тело, оказаться во власти кого-то другого? Может, флаконы не были тем же самым, и они не имели с хранителем прямой связи, но это все равно было воплощением его эмоций. Вся его сущность, запертая в хрупкой радуге красок, и с которой он не согласился бы расстаться ни за что в жизни. Трехцветные фаланги едва пробежались по створке, изучающе проведя вдоль флаконов, и у Инка перехватило дыхание. Он не сразу понял, с какой пристальностью наблюдает за внешне столь безобидными действиями, как будто ожидая, что глюк вот-вот даст волю своей разрушительной натуре, и красочные бутыльки разлетятся миллионом осколков. Художник был уверен, что не пил страха, тот вообще не входил в его основной набор, но пустота внутри все равно тревожно заклубилась, в то время как Эррор задал новый вопрос: — Итак… как ты это делаешь? — на непонимающий взгляд глючный огрызнулся, слегка нервированный напряженностью ситуации: — Я видел, как ты пьешь свою краску, но это не значит, что я в курсе о твоих сочетаниях или пропорциях! И я не собираюсь накачать тебя каким-нибудь красным и потом разгребать последствия. Хранитель медленно кивнул, его опустошенный разум прекрасно видел логику в этих словах. Однако он не чувствовал, что сможет сейчас подробно все объяснить, а потому обратился к более простому варианту, осторожно подхватив чужую руку, что была не занята поясом, и направил ту к своей шее, подбивая сдвинуть шарф. Но хотя прямо сейчас он не заметил в этом действии ничего странного, разрушитель замешкался, ибо это была уже вторая вещь, к которой Инк обычно никого не подпускал, да и вообще со своей одеждой расставался не часто. Эррор никогда не понимал, почему, ибо понятие стыда художнику было явно чуждо, да и было бы, чего стесняться. Отметки кода на чужих костях завораживали глюка точно так же, как его собственная трехцветная палитра притягивала взгляд Инка, и хранитель был только рад возможности смутить его соблазнительным видом. Но свой шарф он ценил на том же уровне, что и краски, и если художник его все же снимал, то всегда и без исключений делал это сам. А потому столь внезапная измена привычкам была больше, чем знаком доверия, и это было крайне трудно игнорировать. Разрушитель снова сглотнул и осторожно потянул за предложенный конец ткани, открывая вид на изящные узорчатые позвонки, но что важнее, обнаружив на внутренней стороне шарфа особо выделяющуюся запись, формирующую список. К счастью, почерк был разборчивым, и Эррору повезло, что он так и не снял очки, позволив без особых трудностей вглядеться в текст, в то же время чувствуя, что прикасается к чему-то сокровенному. У него были общие представления о значениях цветов, но хранитель никогда не посвящал его в детали этой части его существа. Как Инк когда-то пояснил — он не желал быть контролируемым. А если кто-то не просто заполучит его краски, но поймет, как ими пользоваться, это станет серьезной угрозой его свободе выбора и воли. Вот почему художник прилагал огромные усилия к держанию этой тайны за семью замками и, вопреки своей обычной болтливости и беспечности, не кричал об этом на каждом углу. Даже сами цвета предпочитал пить либо без присутствия посторонних, либо как минимум отворачивался, относясь к этому как к крайне личному процессу. И хотя со временем Инк перестал смущаться этого при глючном, то, что происходило сейчас, казалось совершенно новым уровнем близости. Это заставляло нервничать и почти пугало, и зачастую в таких случаях разрушитель неосознанно искал поддержки, но стоило ему вернуть взгляд к Инку, и Эррор невольно подавился воздухом. С чисто белыми зрачками и без каждой из трех вещей, что обычно составляли его образ, хранитель выглядел странно уязвимым и открытым. Почти обнаженным, хотя остальная часть его одежды все еще успешно покрывала кости. Но что важнее, эти вещи не были сломаны или потеряны — но добровольно отданы, отданы ему. От одной этой мысли душа глюка пропустила удар, и он не сразу вернулся к реальности, пока не услышал тихий и почти бесцветный голос: — Обычно я начинаю с желтой. Самый безопасный цвет. Глючный рвано кивнул, но на всякий случай прошелся по списку, пока не нашел нужную заметку, в процессе не заметив, как шарф полностью соскользнул с чужой шеи. Написано про этот цвет было немного, и если суммировать, то его можно было мешать почти с чем угодно и пить тоже сколько угодно, не считая общего для всех красок предупреждения не опустошать весь флакон за раз. А из особенностей в нем было лишь то, что его дневная норма превышала остальные цвета почти в два раза, и это не считая того, что могло быть добавлено позже. В общем-то, ничего нового в этой информации не было, так что Эррор быстро перешел от слов к делу, достав нужную склянку, но в тот самый момент, как он задумался, как именно они собираются это провернуть, Инк без задней мысли высунул язык, продемонстрировав и податливо подставив его глючному. Что встретило вполне ожидаемую реакцию в виде вспыхнувшего на чужих щеках румянца, и в обычной ситуации художник обязательно пошутил бы по этому поводу, сделав все, чтобы смутить разрушителя сильнее, но сейчас он едва ли осознавал неоднозначность этого жеста, сосредоточившись на ином. Было что-то особенно доверительное и трепетное в том, что флакон был не в его руках, когда маленькую емкость осторожно приблизили к его рту и медленно наклонили, позволив янтарно-солнечной жидкости попасть на язык. До этого темно-серый и почти черный, он мгновенно окрасился предложенным цветом, а по всему телу прошла волна энергии, вдыхая в него жизнь. Желтый был источником счастья, радости, блаженства. Зрачки задрожали, наливаясь магией и мелькая самыми позитивными из его набора символов, чаще всего останавливаясь на звездах. Улыбка сама собой всплыла на лице, что приобрело шальные нотки, и хранитель сам подался навстречу столь яркому бутыльку, зачерпнув еще глоток и не упустив возможности лизнуть настолько же желтые и привлекательные кончики трехцветных фаланг. Эррор от такой наглости взвизгнул и тут же отдернул флакон, вслед за чем последовал краткий писк заглючившей аппаратуры, смешанный со звуком перегретого вентилятора. Глюки с добавлением цвета тоже оживились, хотя едва ли это была единственная причина внезапно пробежавшей по телу дрожи. Разрушитель угрожающе нахмурился в сторону веселящегося художника, но тот не чувствовал себя виноватым, в первую очередь потому, что не мог. Сейчас его захватила лишь теплая радость, отзываясь буквально на каждый момент нынешнего положения. На приятное тепло чужих костей, что отдавали легкой и столь нравящейся ему вибрацией, на забавное раздражение на чужом лице, от которого было сложно сдержать смех, и не в последнюю очередь — на то, что ему снова дали шанс стать ближе, стерев еще одну невидимую границу между ними. Часть Инка знала, что если бы Эррор правда хотел, он в любой момент мог спихнуть его с себя или и вовсе вышвырнуть из своей обители, но он не сделал этого. И этот факт грел больше всего. Глючный же тем временем брезгливо осмотрел собственные пальцы. Из-за внезапного выкрутаса хранителя он чуть не уронил флакон и теперь с отвращением обнаружил на руке несколько липких пятен. Первым порывом было вытереть их обо что-то, но пачкать свою одежду или тем более ткань пуфика было бы актом вандализма. Возмущенный взгляд впился в виновника этого безобразия, но тот лишь захихикал и снова показал язык, вызвав в разрушителе как новую идею, так и новую волну смущения. Пусть язык у Инка был всего один, управлялся он с ним неплохо. Не настолько, чтобы хоть немного приблизиться к непревзойденному мастерству глюка, но достаточно, чтобы иногда сделать его полезным и задействовать в чем-то помимо пустого трепа. К тому же контакт с любого рода магией не вызывал у Эррора тех кусачих глюков, что с готовностью накидывались на него в ответ на обычные прикосновения. — Сколько раз говорил, не разводи грязь в моем присутствии. А если уж развел, то будь так добр убрать! — с мрачным предупреждением шикнул разрушитель и, не давая себе передумать, запустил пальцы художнику в рот, почти заставив подавиться ими. Это удержало хранителя от еще одного смешка, и он только чудом не прикусил столь беспечно протянутые костяшки, но Инк быстро сориентировался, принимая правила игры, которую сам же и начал, и бережно прошелся по фалангам языком, погружая те в покалывающее тепло. Капли краски быстро впитались его магией, и каждая отзывалась новым потоком счастливой нежности, заставляя художника наслаждаться этим моментом даже без примесей синей или розовой. Поток мыслей изменился, вызывая в памяти яркие образы, и почему-то все они норовили сформироваться вокруг Эррора. Каждый раз, когда они проводили время вместе, когда он подшучивал над разрушителем, или они вместе над кем-то еще, как радовались успехам в освоении близости или задыхались от восторга в битве. Желтая была самой частой из его красок, так что неудивительно, что ее отголоски были во многих из его воспоминаний. Все эти моменты поглотили его, и хотя хранитель всегда считал, что лишь один цвет это слишком однотонное и скучное состояние, сейчас он чувствовал себя потрясающе. Внутри зародилось страстное желание обнять, и он невольно подался ближе, но именно тогда глюк решил, что его пальцы наконец чистые, вернув свою руку себе и оставив Инка ни с чем. — Не увлекайся, — Эррор постарался сказать это как возмущение, но тяжелое дыхание сломало эту ноту в его голосе, и ему действительно потребовалось приложить усилие, чтобы выглядеть хоть немного сосредоточенным и серьезным. Все еще дразняще высунутый язык не помогал. — Какой дальше? Этот чистый желтый меня бесит, только с ним ты слишком напоминаешь Дрима. Художник на секунду честно попытался представить хранителя снов на своем месте и снова засмеялся, за неимением других цветов найдя это зрелище крайне забавным. Как минимум потому, что эти двое с трудом терпели друг друга, предпочитая держаться на солидном расстоянии, и шанс того, что разрушитель когда-нибудь подпустит мечтателя хоть ближе метра, был ничтожно мал, что служило еще одним поводом для радости. Впрочем, Инк мог понять причину сравнения, и невозможность испытать хоть что-то кроме счастья, знакомая Дриму не по наслышке, не нравилась ему ровно настолько же сильно. А потому хранитель как мог взял себя в руки и поспешил ответить на вопрос: — Оранжевый, — с улыбкой подсказал он, все-таки прижавшись чуть ближе и вызвав легчайщую рябь глюков сквозь одежду. К счастью, непрямой контакт было легче терпеть, так что глючный лишь покачал головой, потянувшись за названным флаконом. Как только нужный оттенок оказался в руках, Эррор вновь невольно нахмурился. Он был готов поставить что угодно, что именно этот цвет делал его придурка такой дерзкой и настойчивой заразой. Оранжевый был чем-то вроде жидкой смелости и энтузиазма и поддерживал художника на пути к каждой из его безумных идей и выходок, заставляя до последнего стоять на своем и в итоге добиваться желаемого. Правда, с тех пор, как они начали пытаться быть вместе, Инк значительно сократил дозу этой краски, оставляя ее пассивным фоном, чтобы не отступать в попытках стать ближе, но недостаточно, чтобы забыть о еще прочных тогда границах личного пространства. И по общему признанию, именно тогда художник стал бесить его намного меньше. Но если бы тот совсем отказался от этого цвета, они никогда не зашли бы так далеко. Хмыкнув от столь неоднозначной мысли, разрушитель все же снял крышку и чуть дрожащими от извечных помех пальцами наклонил флакон, пытаясь отмерить указанные в пометках на шарфе полглотка. Хотя сделать это на глаз было сложно, потому что, хотя Эррор не совсем понимал, как это работает, но внутри эти бутыльки были больше, чем казались снаружи. Но это было и понятно, ведь будь это иначе, пополнять краски хранителю пришлось бы чуть ли не по несколько раз в день или носить на поясе набор из полноценных банок вместо маленьких пузырьков. Даже сейчас, перекинув пояс через плечо для удобства и держа всего один флакон в руке, глючный ощущал их вес, а ведь Инк свободно бегает с такой тяжестью, не говоря уже о его неподъемной кисти. Эта часть его маленького художника всегда вызывала в нем уважение, даже если порой несоотношение роста к силе все еще служило поводом для уже не столь частых насмешек. Не то что бы Эррор когда-то признавал это вслух. Не хотелось давать придурку больше поводов для самодовольства, а ведь это тоже было прерогативой ярко-рыжего цвета. Краска смешалась прямо у Инка на языке, и, как разрушитель и предсказывал, в теперь двухцветных зрачках загорелась искра уверенности. До этого свободная поза обрела какую-то твердость, и глюк со вздохом понял, что теперь спихнуть хранителя с коленей будет далеко не так просто, и тот выжмет из его щедрости все, что он так беспечно позволил. Он уже чувствовал, как наглые пальцы хватаются за одежду, благо, что не прямо за кости, и потому как можно быстрее сверился с шарфом, пытаясь найти, чем утихомирить эту чересчур активную комбинацию. Следующим его руки занял синий, и глючный опасно прищурился, подумывая, не связать ли художника, пока у того не утихнет запал, но к счастью, тот вовремя направил вспыхнувший энтузиазм в другое русло, наконец вспомнив, почему он хотел оказаться здесь и именно в таком положении. С трудом сдерживаемая энергия нашла выход в виде дрожи предвкушения, и пока третий цвет не присоединился к двум другим, Инк потратил момент, чтобы оценить эту пока еще нехитрую комбинацию. Желтый и оранжевый были теми самыми красками, что поддерживали и неизменно вели его вперед, даже когда казалось, что все безнадежно. Даже когда хранитель был уверен, что Эррор его ненавидит, он раз за разом разжигал в себе эту веру в лучшее и никогда не был более благодарен за свою настойчивость, чем когда услышал не менее дерзкие, пусть и слегка скомканные слова чужого признания. Это воспоминание прогремело в нем подобно взрыву, но прежде, чем только что выпитые эмоции потянуло наружу, их залила прохладная и приятно успокаивающая волна синего. Раньше Инку не нравился этот цвет, слишком подозрительно напоминая белый, но с недавних пор он предстал перед ним в новом свете. В частности, после того, как художник впервые увидел глубокое и завораживающее сияние чужого румянца, подкрепляя тем фактом, что поначалу именно эта краска позволяла подобраться к глюку ближе всего. Обычно хранитель редко мог заставить себя оставаться тихим, но синий мог помочь это устроить, будучи полной противоположностью оранжевого не только в цветовом спектре, но и по эффекту, усмиряя жажду действия в угоду сосредоточенности. Вот и сейчас вся напряженность куда-то испарилась, а момент обрел странную нежность и трепетность. Спокойно лежать в чуть подрагивающей хватке разрушителя вдруг показалось самым желанным на свете, а в памяти проснулись самые мирные мгновения, что они разделяли. Наблюдение за звездами в Оутертейле, совместный просмотр Андерновеллы, а иногда даже творческие вечера, когда Эррор погружался в вязание, а он сам еле слышно скрипел карандашом по бумаге. Тогда разговоры были излишни, а расстояние между ними — минимально. Часто они просто сидели или лежали рядом, почти облокачиваясь друг на друга и порой дополняя это легким касанием ладоней. Чуть реже Инку удавалось урвать и столь любимые им объятия, но особенно он любил засыпать, прижавшись к красно-черным ребрам, под почти гипнотический стук чужой души. Это были тихие, но по-своему чарующие и завораживающие времена, и Инк не мог подобрать слов, как сильно он дорожил ими. Поддавшись столь умиротворяющим образам, художник почти впал в полудрему, греясь в тепле чужого тела и чувствуя странную защищенность, в то время как Эррор издал краткий вздох облегчения, успев как раз вовремя. Эта пауза дала возможность не только хранителю уравновесить свои чувства, набравшись сил для следующего шага, а учитывая все происходящее, эти силы оказались необходимы. Конечно, физически в этом не было ничего сложного, но вот эмоционально глюк никак не мог отделаться от тени тревоги. Он не помнил, когда в последний раз пытался обращаться с чем-то так осторожно и вдумчиво, обычно не слишком беспокоясь о вреде чужим вещам. Инк мог легко починить все, начиная от собственной одежды и костей, и заканчивая попавшими под удар вселенными. Ту же Бруми разрушитель крошил на щепки неизвестно сколько раз. Но теперь он невольно подумал, что впервые прикоснулся к чему-то бесценному, тому, что, даже если удастся восстановить, никогда не будет прежним. И пусть под этим не было прямой магической связи, это чувство показалось Эррору подозрительно знакомым. Чувство бесконечного доверия, что он никогда не думал получить, и сравнимое лишь с одним моментом его существования. А ведь тогда глючный был уверен, что отдать контроль над своей сутью было самым сложным испытанием в его жизни, лишь теперь осознав, что принять его было не легче. Взять ответственность за чужие чувства на том уровне, что не шел ни в какое сравнение с его обычным захватом душ и подчинением воли через струны. Не говоря уже о том, что художнику, имевшим дело с куда более деликатной магией, должно быть, было даже тяжелее. Это вызывало больше, чем просто признательность или уважение, это находило отклик в самом центре его существа, угрожая сжечь в этом всепоглощающем чувстве без остатка. Но даже… нет, именно потому, что он понял это, разрушитель не собирался уступать. Следующий по списку цвет не был столь же частым или знакомым ему, но, сверившись с пометками, Эррор понял, что видел его проявления неоднократно. Слегка потревожив излишне расслабившегося на его коленях Инка, он жестом направил его голову в более удобное положение и уже хотел протянуть склянку для глотка, но в последний момент немного сонный вид хранителя навел его на более заманчивую мысль. Глючный знал, что краска не подействует на него, но какая-то его часть хотела хотя бы сделать вид, что он может разделить эти чувства так же, как Инк смог разделить его душу с ним. А потому, смерив флакон оценивающим взглядом и заранее смирившись со вкусом, разрушитель криво ухмыльнулся и сам приложился к цветастому бутыльку, следующим движением соединив их улыбки вместе и поделившись с художником не только порцией зеленой краски, но и настойчивым поцелуем. Возможно, у кого-то другого вся эта химия вызвала бы отвращение, а скорее всего и отравление, но глюк имел богатый опыт поедания всяких странных съедобных и не очень вещей, и чернила Инка среди них были даже не в первой десятке. Так что характерный привкус было легко игнорировать, и единственное, что Эррора правда волновало, это чтобы пропорции на шарфе были указаны верно, а он сам с ними не облажался. Описанные там же последствия ошибки в дозе были бы сейчас очень некстати, ведь шли наперекор самому важному в этот момент чувству. В большом количестве зеленый мог стать причиной подозрительности и недоверия, однако в малом, напротив, вызывал притягивающие любопытство и интерес. Краска быстро вступила в силу, и основная ее часть ушла на удивление от столь внезапного поступка, но хранитель был совсем не против принять жидкую эмоцию так. Это было не только интереснее, но и явно приятнее традиционного способа, даже с поправкой на то, что разрушитель захватил весь контроль над поцелуем и теперь вытягивал из этого каждую кроху выгоды. Художник мог поклясться, что такое количество языков это читерство. Но хотя обычно он довольно быстро сдавал позиции, тут Инк неожиданно для самого себя задался вопросом, как долго он мог продержаться против столь вопиющей несправедливости. Раньше у него не было такой проблемы, но вместо этого была противоположная, и это он всеми силами пытался удержать глючного в поцелуе, умоляя продлить тот хоть на мгновение дольше. Увы, но более частые в то время перезагрузки мешали подобной роскоши, и это если Эррор вообще подпускал хранителя к себе. Однако в какой-то момент разрушитель освоился, и вскоре стало очевидно, что с таким грозным оружием у художника не осталось ни единого шанса. Вот только вместо возмущений или попыток вернуть лидерство, уговоров и мольб с тех пор только прибавилось, на что глюк начал отказывать не из-за боязни зависнуть в процессе, а просто из вредности, вполне успешно дразня и подогревая чужое желание. А когда все же снисходил до щедрости, то неизменно подавлял своим превосходством, наслаждаясь редким зрелищем покорно притихшего и в кои-то веки заткнувшегося Инка. Это и правда была одна из тех немногих вещей, что могли заставить хранителя замолчать, и под влиянием синего хотелось просто привычно сдаться чужой милости, однако в свете новой краски в художнике проснулось любопытство. Огоньки глаз загорелись азартом, и в качестве эксперимента он протянул руку, легким движением огладив темные скулы и обхватив чужое лицо, приобретя новую точку опоры. К счастью, глюков сильно не прибавилось, и пальцы изучающе прошлись по синим полосам, в то время как сам Инк с нажимом подался вперед, поднимая ставки в их маленькой игре. Ответ не заставил себя ждать, и он не столько увидел, сколько почувствовал, как разрушитель ухмыльнулся шире, принимая вызов. Чужая энергия всколыхнулась, разливаясь в пространстве и окутывая их обоих плотным коконом, отражаясь глубокой синевой и яркими искрами звезд на темных щеках, формируя крошечный кусочек галактики. Это определенно завораживало, но в развернувшейся борьбе помогало не сильно, лишь отвлекая от главной цели. Но дело не в том, что хранитель не мог сосредоточиться, а скорее наоборот, просто его вниманием завладело слишком много вещей сразу. Зеленый способствовал любознательности и везде искал загадку, а потому вместо чего-то очевидного сдвигал фокус на мелкие и незначительные детали — все то, что он обычно пропускал мимо глаз и ушей, скорее всего в силу их несуществования. До этого просто плывя по течению своих красок, художник подался в более тщательное их изучение, удивляясь собственным мыслям и подмечая в окружении все новые факты. Теперь он точно заметил, что кости Эррора отдавали куда большим жаром, чем несколько минут назад, а столь любимый им стук по ту сторону ребер набрал амплитуды. Инк всегда был рад, если удавалось заметить такие особенности, ведь они могли рассказать о глюке больше, чем он когда-либо согласился бы поведать сам. Это вызывало ностальгию. Было время, когда любой самый крохотный факт о разрушителе сразу становился главной новостью дня, и хранитель посвящал чуть ли не каждому из них ряд записей и эскизов. Бумаги он тогда перевел много, но как оказалось позже, далеко не всем изображениям Эррор был рад и с еще меньшим был готов смириться, только чудом не пустив его архивы на макулатуру. Пришлось убеждать, что без этих дневников художник мог потерять больше, чем просто личные записи, но их историю — например, забыв, почему он оставался в этих отношениях. Интересно, что из описанного там ему стоило обновить уже сейчас?.. Мысль ушла куда-то совсем далеко, и хранитель сам не заметил, как его начавшееся с пылом сопротивление ослабло, а он сам в итоге не выдержал и все же отстранился первым, даровав глючному еще одну вполне ожидаемую, хоть и непонятно, насколько заслуженную победу. Впрочем, тот явно считал ее заслуженной, самодовольно облизнувшись, хотя эта радость быстро сменилась гримасой, когда разрушитель понял, что его языки теперь отдавали цветом морской волны. — Тьфу ты… Почему твоя краска не может быть менее… красящей? — хмуро поинтересовался он, и это было сказано с таким искренним недоумением и возмущением, что художник фыркнул, пытаясь понять, мог ли тот быть серьезным. Продолжая прощупывать почву, Инк решил отыграться и невинно уточнил: — Мне снова очистить тебя от пятен? Я не против второго раунда, — заговорщически улыбнулся он, подумывая, как далеко им удастся зайти, прежде чем кто-нибудь из них вспомнит, зачем все это затевалось изначально. Но как и всегда, Эррор оказался более успешным в сопротивлении отвлечению, к тому же зная, что его разрушительная сущность все равно скоро разберется с лишним кодом, как обычно растворив его в себе. Так что вместо того, чтобы повестись на провокацию, он вновь обратился к органайзеру, решив на этот раз не искать подсказок и просто идти по порядку. Но когда он понял, какая краска шла дальше, хватка на флаконе резко сжалась, а сам глючный испытал острое нежелание скармливать хранителю этот цвет. — Это ведь… — Грусть, — кивнул художник, проследив за его взглядом, а мгновением позже заметив и заложенное в том настроение. — Подозреваю, о чем ты думаешь, но сожаление это необходимая часть моей палитры. Без него не осознать важности потери. Он на мгновение задумался, когда недавняя мысль о блокнотах вновь посетила его голову. Столько драгоценных воспоминаний, что он был вынужден хранить таким образом… Несмотря на его старания, далеко не все из них дожили до этих дней. Как и миры, о которых он заботился. Впрочем, в нем пока не было горечи, чтобы подкрепить этот образ, так что тон вышел скорее ободряющим, когда Инк вновь огладил контур чужих скул и добавил: — А еще это незаменимая составляющая сочувствия. Вряд ли ты бы захотел меня знать без хотя бы капли этого цвета во мне. — Да, но… — Эррор стиснул зубы, не уверенный, как именно выразить свои сомнения. Хранитель порой имел тягу к драматичности, но вот плаксой не был, позволяя себе большую дозу печали лишь в особых случаях. И несмотря на то, что раньше глючный так и грезил застать Инка в слезах, когда он действительно стал этому свидетелем, это зрелище быстро попало в число его самых нелюбимых. Подсознательно он знал, что утешать художника не обязательно, но все равно спотыкался о такое желание, смешанное с почти полной беспомощностью, ибо едва ли он умел быть хорошей поддержкой. Не с его крайне мизерным опытом в подобных вопросах, насчитывающем ровно одну, и то не особо удачную попытку. Что раз за разом приводило Эррора к вопросу, зачем Инку вообще такие цвета, если можно быть счастливым и радостным придурком все время? Но затем он вспоминал собственную обиду, когда хранитель его чем-то задевал и даже не понимал этого, продолжая светить столь раздражающей улыбкой, и все подобные вопросы отпадали. Вот только пресловутые сомнения, как назло, оставались, достигая своего пика, если причиной страданий художника вдруг становился не он. Все это вилось где-то на кончиках языков, но так и не смогло сформироваться в хоть сколько-нибудь осмысленные слова, оставив разрушителя смиренно вздохнуть и все же открыть злополучную склянку, поднеся ее к чужому рту, но вот сам он предпочел отвести взгляд. Он не хотел этого видеть. Уже пестрящий половиной цветов язык скользнул по краю голубого флакона, зачерпывая необходимый минимум, и до этого неизменная улыбка хранителя впервые исчезла с его лица. Первая секунда была самой ощутимой, кислой и почти жалящей, из-за чего в глазницах заблестела влага, но для этой краски это было нормально. Как и тут же свернувшее направление мыслей, пока новый цвет укладывался в общую смесь. Хватка, которой Инк держался за чужую одежду, вдруг стала крепче, а желание остаться — как никогда сильным. Художник не хотел, чтобы Эррор уходил, чтобы покидал его. Точно так же, как не хотел, чтобы тот злился или разочаровывался в нем. Путь к сердцу глюка был тернистым и трудным, и хранитель соврал бы, если бы сказал, что никогда не оступался на нем. Он ошибался, и не раз, все больше удивляясь, что разрушитель до сих пор его терпит, что подпускает так близко, несмотря на всю ту боль, что они причиняли друг другу, как намеренно, так и случайно. И он не знал, о чем жалел больше. Воздух как будто стал холоднее, окутывая кости колючей дрожью, и Инк весь сжался на коленях глюка в поисках опоры. Следующее действие вышло спонтанным. В осторожно-боязливом, но все же немного требовательном порыве, он направил лицо разрушителя обратно к себе, ощутив долю облегчения, когда не встретил сопротивления. — Пожалуйста, не отворачивайся от меня… — почти умоляюще прошептал художник, и Эррор внутренне выругался. Это не то, чего он хотел. С усилием подавив всколыхнувшиеся глюки, что до этого удавалось более-менее контролировать, он накрыл ладонь хранителя своей и вместо слов, которых он не мог подобрать, потерся щекой о прохладные костяшки. — Уверен, что хочешь продолжить? — тихо спросил глючный, когда спустя пару минут Инк перестал трястись как осиновый лист, но зная, что на этом палитра темных цветов не заканчивалась. — Дальше будет хуже. — Все нормально, — выдохнул художник, как только пик эффекта прошел, и грусть начала теряться где-то в глубине. Его голос выровнялся, и Инк даже вернул на лицо намек на улыбку, пусть ей и недоставало обычной беззаботности. — Я начинаю с позитивных цветов, потому что после них негативным трудно сразу захватить контроль, и они быстро оседают, вновь показываясь только в подходящей ситуации. Мои краски наполняют меня эмоциями, но этим эмоциям все равно нужна причина. Реакция не появится без того, что ее вызывает, — объяснил он, хоть и не знал, кого из них он пытается ободрить и успокоить этими словами. — А сейчас у меня нет ни одного повода для неприязни. Хранитель не врал — он и правда не мог придумать ничего, что могло бы не устраивать его в этой ситуации, в то же время понимая, что как только нужный цвет займет свое место, темная часть его воображения проявит куда большую изобретательность. Впрочем, ударяться в пессимизм не было в его планах, так что он решил отнестись к этому уже привычным способом — как к горькой и противной пилюле. Быстро проглотить и забыть. Но хотя для художника это было вполне естественной частью жизни, Эррор такой готовностью не обладал и колебался куда дольше, как будто это ему тут предстояло глотнуть жидкого отвращения. Хотя казалось бы, быть ответственным за чужие страдания вовсе не было чем-то новым для него — будучи разрушителем, вся его реальность наполовину состояла из этого. И не сказать, что ему так уж претила мысль навредить конкретно Инку, скорее напротив, глючный считал себя единственным, кто имел на это полное право. Но что-то в том, чтобы делать это так, казалось жутко неправильным. Несмотря на многочисленные слухи, Эррор имел мало общего с каким-нибудь Найтмером, который был только рад покопаться в чужих эмоциях и ловил садистское удовольствие в мучениях и пытках. Вместо этого глюк предпочитал что-то быстрое и имеющее мгновенный результат, импульсивные и резкие выбросы агрессии, но если в деле не была замешана личная месть, максимальное ухудшение чьего-то состояния с сохранением при этом жизни редко становилось его целью. И то, что иногда ему хотелось стукнуть Инка, когда тот слишком зарывался, вовсе не значило, что разрушитель желал чужой боли по поводу и без. Его любовь и их отношения были странными, но уж точно не оскорбительными, несмотря на излишне бурную фантазию отдельных личностей. А потому сама мысль вызвать неприязнь специально, без каких-либо поводов, и даже не в качестве защитного механизма, как у него, звучала крайне противоестественно. Не говоря уже о том, что это действие поручили ему. Эррор не боялся навредить художнику, но не потому, что не был способен его поранить, а потому что знал, что Инк справится с этим. Отразит его удары, проигнорирует колкие замечания, хранитель прекрасно знал, с кем он связался, и всегда мог дать ему достойный отпор. Но в этом случае никакой защиты не было и быть не могло, это был удар без возможности уклониться. Однако в какой-то момент разрушитель понял, что в этом и заключалось оказанное ему доверие. Даже если это было не совсем верно в его собственном случае, но поделиться с кем-то радостью просто. А вот доверить свою боль, раскрыть самые темные и пугающие мысли… Он сам не хотел показывать свою сущность именно по этой причине. Боялся осуждения и отторжения, но все же каким-то чудом решился на этот шаг. И если он откажет художнику сейчас, когда тот сделал то же самое, чем это будет, если не трусливым бегством и предательством? Одно порывистое движение, и крышка слетела с пузырька с характерным щелчком. Этот глоток вышел более поспешным, чем остальные, и Инк на секунду скривился, отгоняя последовавшую волну дискомфорта. Фиолетовый всегда немного горчил, и при обычном пополнении красок хранитель предпочитал заглушать его несколькими дополнительными каплями желтого. К тому же сама доза была не такой большой, а ситуации, когда ему приходилось бы пить эту краску сверх нормы, хоть и случались, но редко. Случаи же, когда он перебарщивал с ней по неосторожности, Инк предпочитал забыть как страшный сон. Но хотя с первого взгляда фиолетовый казался абсолютно плохим цветом, одно неоспоримо полезное свойство у него все же было. Эта краска создавала контраст, и по сравнению с ней, светлые цвета казались еще светлее. Полную цену счастья осознаешь, только когда есть, с чем сравнивать, и по сравнению с их полным ненависти и непонимания прошлым, настоящее казалось поистине притягательным и приятным, становясь все лучше с каждым днем. Раньше он и подумать не мог, что тот, кого он при первой встрече посчитал лишь бессмысленным и бездумным убийцей, станет самым загадочным и интересным монстром в его жизни. Не смел представить, что неприступный разрушитель, который годами избегал его, в итоге подпустит его ближе всех. Пожелает для себя, примет со всеми его странностями, и даже, как предел всех мечтаний, пусть совсем ненадолго, но позволит ощутить себя настоящим и полным существом… Все это сияло так ярко, что даже если где-то в художнике и сохранились мысли, которые могли среагировать на фиолетовую краску и наполнить его негативом по отношению к глюку, они просто тонули под всем остальным, так и не успев сформироваться. А то, что все-таки просачивалось, сводилось к мелким обидам, когда Эррор вел себя агрессивнее обычного, или к пассивному недовольству, как реакции на лишние разрушения. Но это было так незначительно, что не стоило его внимания, и уж тем более не сейчас. — Всегда задавался вопросом, этот цвет и правда такой противный, или он лишь кажется противным из-за своего действия? — пробормотал Инк в пространство, слабо морщась от послевкусия. — Меня вообще удивляет, что ты различаешь в этой штуке какие-то вкусы, — усмехнулся разрушитель, хотя в его тоне тоже просматривались остатки напряжения, и он хватался за разговор как за лучшую возможность отвлечься от только что произошедшего. — Это не совсем вкус, — пожал плечами художник, задумавшись, как это описать, но нужная аналогия никак не приходила на ум. — Я правда не знаю, на что это похоже, они просто… разные. Даже если это одна и та же эмоция, краска от разных Создателей отличается. И даже малейший сдвиг оттенка меняет ее. Обычно это здорово, всегда можно рассчитывать на что-то новое, но иногда создает проблемы, особенно если я хочу точно повторить какую-то смесь. Зачастую это бесполезно… — со вздохом проворчал он, имея явно не лучшие воспоминания о таких попытках. — Но разве это не приближает их к реальным чувствам? — неуверенно отозвался глюк, заставив на секунду поникшего Инка тут же встрепенуться. — Я имею в виду… Вряд ли я или кто-то еще испытывает абсолютно одинаковую злость или одинаковую радость каждый раз. И… Черт, твой солнечный дружок должен больше знать об этом. — Я никогда не думал об этом так, — пораженно признался хранитель, распахнув глазницы и уставившись на Эррора так, будто тот раскрыл ему невероятно важную и основополагающую истину. — Но это имеет смысл! И ты прав, я должен спросить его! — с этими словами он ухватился за конец своего же шарфа, выискав на нем первое попавшееся свободное место, и прямо так вывел напоминание, позволяя чернилам сформироваться на кончике своего пальца. Разрушитель на это лишь тихо хмыкнул, только сейчас поняв, почему некоторые, в основном короткие записи имели более толстые и обрывистые черты — видимо художнику не в первый раз было лень тянуться за кисточкой. Однако столь ребяческий жест означал, что с его идиотом все в порядке, а значит, они могут двигаться дальше. Следующую склянку он видел в действии крайне редко, но даже без дополнительного углубления в заметки догадывался, почему. Малиновый был краской с подвохом. Начинаясь от легкого смущения, она быстро скатывалась в пропасть стыда и вины, и помимо прочего, именно она добавляла веса и искренности извинениям. Без нее Инк был бы именно той бесстыдной и бессовестной тварью, какой казался большую часть времени, и если спрашивать Эррора, то хранителю не помешало бы пить чуть больше этого цвета. К сожалению, будучи близким к розовому, его было так же сложно разбавить, и всего пара неосторожных глотков могли легко привести к самобичеванию и разочарованию в себе, настолько сильному, что о последствиях лучше не заикаться. А особенно если подкрепить это чувство другими негативными красками. Такие сочетания были настолько опасными, что даже занимали отдельный список, к которому художник не столько обращался, сколько использовал как напоминание, каких комбинаций лучше избегать. Но стандартная доза не несла столь серьезных последствий, ограничившись кратким уколом совести, когда Инк увидел свои действия с новой стороны. Так внезапно вломиться к глюку, когда тот занят, и почти принудить к чему-то настолько личному, когда тот совсем не готов… Сам Эррор объяснил все тысячу раз и с головой засыпал предупреждениями, прежде чем подпустить к своей душе, а он как обычно поступил импульсивно и не подумав. Чем художник вообще заслужил столь замечательного монстра?.. — Извини, я так внезапно вывалил все это на тебя, — выдохнул хранитель, сопротивляясь желанию спрятать взгляд. Такая интонация была для него непривычна — большая часть его попыток вымолить прощение напоминала скорее плохую актерскую игру, за которой не чувствовалось и грамма раскаяния, но лишь потому, что он и правда ни о чем не жалел. Но рядом с разрушителем ему хотелось, хотелось учитывать чужие чувства, даже если он до сих пор был недостаточно хорош в этом. — Ты всегда просишь меня предупреждать… — Да уж, хорошо бы! — беззлобно рыкнул глючный. — Но как-то поздно ты спохватился. Мы почти закончили, не так ли? — Он еще раз обратился к записям, убедившись, что осталось немного. И не удивился, что упомянутый им в самом начале красный тоже остался напоследок. Этот цвет был знаком им обоим не по наслышке. В каком-то смысле, именно с него их знакомство и началось, распалив первую искру привязанности. И пусть схватка не на жизнь, а на смерть, была не самым типичным способом узнать друг друга, в бою была своя романтика. Они восхищались силой друг друга задолго до того, как начали общаться на личном уровне, утоляя общую жажду соперничества, риска и азарта, пока этого не стало мало. Именно там, на поле боя, зародились первые зачатки интереса, что позже переросли во взаимную одержимость. И пусть зачастую любой намек на алый в глазах Инка означал крайне плохое время для всех, кто не успел вовремя скрыться, у этой убийственной краски была еще одна сторона. Пить ее в чистом виде было бы безумием, вынуждая каждый раз очень осторожно отмеривать дозу, но вот в смеси с другими красный становился источником невероятной решимости и энергии. Всего несколько капель могли добавить экспрессии, живости, и пусть обычно Эррор не был сторонником излишне энергичного настроения художника, он не мог не признать, что порой в этом тоже было что-то притягательное. Особенно когда его собственная разрушительная натура брала верх, и ему хотелось не просто излить ее в пустоту, но встретить достойное сопротивление. Кого-то, кого он мог бы признать равным себе, и именно это стало его первым признанием в отношении хранителя, когда он еще и подумать не мог, что вслед за ним последует второе. Конечно, время до их примирения было яростным, диким и непредсказуемым хаосом, но это была важная составляющая их прошлого, и они отдавали ей дань уважения в настоящем. А потому даже сейчас оговоренные спарринги, чуть более спонтанные мелкие стычки и неизменные сражения за миры были неотъемлемой частью их жизни. Это было то, без чего их отношений просто не существовало бы, важный элемент, без которого картина была бы неполной. И Инк не собирался отказываться от него, легко приняв столь подходящий глюку цвет из его же рук и лишь на краткий момент зажмурившись, ожидая, пока первый инстинктивный порыв сделать что-нибудь грубое и безрассудное пройдет. Красный отдавал горячей остринкой, разгоняя магию по костям и щекоча разум воинственными образами, большинство из которых на самом деле не были плохими, но на всякий случай стоило избегать провокаций хотя бы в первые несколько минут. Впрочем, разрушитель имел собственный взгляд на решение этой проблемы, понятливо хмыкнув и слегка вздернув художника у себя на коленях, вынуждая того приподняться и уткнуться лицом где-то рядом с его шеей. От такой неожиданности хранитель кратко взвизгнул, уставившись на Эррора с вполне понятной тенью угрозы, но этот обиженный импульс мгновенно затих, когда он заметил следующее движение глючного. Тот слегка оттянул ткань футболки от горла, открывая вид на ключицы и кусочек ребер. Инк сглотнул. — Ты серьезно?.. — с небольшим намеком на рычание прищурился он, втайне не веря своему счастью. — Твои краски быстрее угасают, когда ты даешь им волю, а не пытаешься подавить, так ведь? Я просто подумал, что это самый простой способ, — неохотно пояснил разрушитель, старательно делая вид, что ничего особенного не происходит, но терпя в этом сокрушительное поражение, что проступало яркими пятнами созвездий на его щеках. Чужой взгляд становился все пронзительней, и под его весом Эррор довольно быстро сдал позиции, огрызнувшись в своей манере: — И не смотри на меня так, это то, что написано на твоем дурацком шарфе! — Сбоящий голос сорвался в раздражение, когда он попытался спрятаться в вышеупомянутый кусок ткани, но вот руку от ворота не убрал, оставив дразнящее предложение в силе. Это не могло остаться незамеченным, на что художник оскалился в совершенно особенном виде восторженного триумфа, а затем немного мстительно прикусил предложенную кость, оставляя слабую отметку. Стало и правда легче, так что укус быстро потерял силу, превратившись в подобие поцелуя. Эррор в ответ слегка поморщился, но возмущаться не стал, лишь шумно выдохнув и потрепав остывающего хранителя по макушке. А ведь обычно он не упускал случая пожаловаться на излишне заметные последствия бурно проведенного времени, заявляя, что из-за его глюков такие следы чешутся, и заставляя Инка каждый раз закрашивать их вместе с царапинами и прочим сопутствующим ущербом. Художник из-за этого немного дулся, но уступал, не собираясь доставлять разрушителю лишний дискомфорт. Правда, сейчас ему было не до того, к тому же все кисти остались в отданном органайзере, так что хранитель ограничился подручными средствами, пару раз осторожно проведя по кости языком, из-за чего глючного вновь накрыло волной жара, сопровождаясь усилившимся пульсом души, что уже давно потеряла ровный темп и сейчас беспорядочно билась о стенки ребер. — Успокоился? — поинтересовался разрушитель после еще одного глубокого вздоха, хотя было непонятно, кому он пытался это адресовать — Инку или же самому себе. Но художник все равно кивнул, слегка подавшись назад и провожая взглядом отметку, которую глюк поспешно спрятал обратно за тканью, лишь слегка потерев ее напоследок. Видимо, они разберутся с этим позже. — Да, все хорошо. Спасибо, — совершенно искренне улыбнулся хранитель, между тем чувствуя капельку собственнического удовлетворения. Мало кто знал, но красный цвет в небольшой концентрации легко успокаивался после победы или утверждения своего превосходства, и в данном случае Эррор подобрал весьма изящное, пусть и несколько неожиданное решение. Больше всего Инка поражало, что разрушитель смог уговорить на это свою гордость. Впрочем, никто из них не собирался заострять на этом внимание — как художник уже успел познать на горьком опыте, в случае с глючным это было верным способом начать скандал и отговорить того от отзывчивости на месяц так точно. Разрушителю было гораздо проще идти на уступки, когда из-за этого не поднималось лишнего шума, предпочитая двигаться в собственном темпе. Вот и сейчас хранитель не торопил его, дав Эррору время перебороть смущение и уже спокойнее вернуться к флаконам, уже в конце ленты обнаружив, что остался еще один цвет. Вот только с ним была небольшая сложность. — А что насчет этой? — с опаской спросил он, указав на светло-розовый пузырек, когда не нашел среди обилия текста соответствующих пометок. Вернее, они были, но их было слишком много, занимая приличный кусок шарфа, и почти все из них были зачеркнуты, а остальные противоречили друг другу, как будто Инк сам не знал нужного количества. Не похоже, что эта краска вообще была занесена в основной список, но зная, что она делает, это имело смысл. — О… Зависит от того, как многого ты от меня хочешь, — неловко посмеялся художник, понимая причины чужой растерянности. — Она очень концентрированная, так что для нормы хватит всего нескольких капель. Но если есть настроение поиграть, можно позволить глоток или два… Все, что больше, заставит меня потерять голову и накинуться на тебя, — скомкано пояснил он, не в силах определиться между дразнящим тоном, слегка виноватым взглядом и подозрительно хищной ухмылкой. Даже без лишней порции розовой, такое желание возникало у него чаще, чем он был готов признать, и он все еще не был уверен, что думать по этому поводу. Реакция Эррора мало отличалась. Первым порывом разрушителя было накинуться с яростным криком «Обойдешься!», но затем он еще раз осмотрел хранителя и лишь смущенно фыркнул: — Мне кажется, с красной ты уже это сделал. Да и все остальное заставляет меня задуматься, не успел ли ты выпить этой краски еще в самом начале. — Ч-чего? Нет, конечно нет! — Инк отшатнулся в легком шоке и почти обиде, весь нахохлившись и скрестив руки на груди. — Пить розовый в чистом виде и не имея в себе ничего больше? Я, может быть, идиот, но не настолько же! Последнее утверждение было спорно, но из всех красок, с этой художник и правда обращался осторожнее всего, отмеряя ее даже более тщательно, чем тот же фиолетовый или красный. Розовый был самым деликатным. Вернее, вторым по деликатности, но к первому Инк не притрагивался вообще, оставляя черную ненависть за рамками своей обычной палитры и прибегая к ней лишь в совсем уж исключительных случаях. Раньше отношение к розовой было таким же, но с недавних пор она отвоевала себе более постоянное место в его эмоциях, хотя он все еще искал более точную дозу. Однако несмотря на небезосновательные сомнения в его сознательности, это замечание все же заставило хранителя задуматься. Потому что в чем-то разрушитель был прав. Он не настраивал себя на романтику сегодня, но даже сейчас все его мысли были об Эрроре. С любым цветом и в любом сочетании, что-то в его сущности каждый раз отзывалось и упорно воспроизводило в памяти один и тот же образ. Возможно, дело было в привычке? Он так привык отвечать глючному лаской, пытаясь хоть как-то восполнить отсутствие чувств, что теперь делал это неосознанно? Может и так, но художник сомневался, что дело только в этом. И мысли Эррора шли в схожем направлении. Тот какое-то время сверлил флакон с розовой жидкостью взглядом, явно задумавшись о чем-то и ненадолго выпав из реальности, а когда снова обратился к хранителю, то выглядел крайне неуверенным и смущенным. — Меня давно интересовало… — тихо начал он, отведя взгляд в сторону и не зная, стоит ли даже заикаться об этом, но глючный не думал, что ему подвернется более подходящий момент. — Ты помнишь, как однажды перепил розовой краски и завалился ко мне? Я еще вышвырнул тебя охладиться в ледяной океан какой-то вселенной. Инк нахмурился, не сразу откопав нужный эпизод в памяти. Любые случаи нестабильности его красок оставляли весьма смазанный образ случившегося, еще более нечеткий, чем его обычные способности к запоминанию, и в таком состоянии у него редко выдавалась возможность сделать запись. Впрочем, если подобное происходило в присутствии или даже с участием глюка, его крики служили неплохими ментальными ориентирами. — Оу… — пробормотал художник, когда среди прочих беспорядочных мыслей наконец промелькнуло что-то похожее. — Этот случай… Я ведь извинился, да? Пожалуйста, скажи, что я извинился. — Да, но я хотел спросить не это. — Разрушитель глубоко вздохнул, собираясь с силами. Его магия бушевала, а голос прозвучал неожиданно застенчиво, когда он наконец выдавил из себя заветный вопрос: — Ты тогда… думал о ком-нибудь другом? — Что?.. — смущенно отозвался Инк, уже успев приготовиться к перемыванию своих костей и прошлых ошибок, однако глюк не казался злым, что могло бы свидетельствовать о его сохранившейся с тех пор обиде. — Ты раньше говорил, — Эррор явно напрягся, пытаясь нащупать тонкую и крайне нетипичную для него мысль, — что розовый вызывает в тебе влюбленность к кому угодно, кто будет рядом. Но тогда это странно, что ты не полез целоваться к какому-нибудь Дриму, или кто там мог шляться поблизости. Нет, ты вломился ко мне в Антипустоту, сломав четырехуровневый сверхсложный шифр, который даже Фреша заставил бы помучиться, и специально против кого он, кстати, и был поставлен. — От напоминания об этой части того инцидента разрушитель стиснул зубы, и в его тон просочилось отвращение, но он не хотел сейчас думать об этом паразите, а потому быстро помотал головой и попытался вернуться к сути: — Я раньше не думал об этом, но… Вряд ли закрытое со всех сторон пространство, где можно найти всего одного монстра, было самым доступным для тебя местом поиска любовника. Особенно когда ты слетел с катушек от возбуждения и ничего не соображал. И я бы совсем не удивился, если бы обнаружил тебя сбежавшим в какой-нибудь Андерласт, но вместо этого… — Я пришел к тебе, — на одном выдохе закончил хранитель, в то время как его чернильный мозг пытался сложить два и два вместе. — Я правда… — Шестеренки медленно закрутились в голове, вращаясь синхронно со спиралями в глазах, но затем мысль оформилась, и художник не смог подавить резкий восклик: — О, черт! Эррор, мне нужно больше зеленого! Белые пальцы излишне резко вцепились в чужую футболку, из-за чего глючный почти подпрыгнул на месте, хотя сделать это с дополнительным весом на коленях было проблематично. В глазницах замерцали линии кода, и разрушитель не сразу понял, чего от него хотят, лишь спустя несколько секунд сориентировавшись и потянувшись к органайзеру. Движение вышло рваным, непривычным, и его собственное напряжение из-за предыдущих слов не помогало. Хотя в том, что даже сейчас Инк хотел принять краску лишь от него, было что-то приятно щекочущее душу. Зеленое удивление легло на бурлящую смесь эмоций еще одним слоем, слегка подстегнув ее и заставив художника потеряться в наплыве осознаний и мысленных теорий. Это дало Эррору пару минут передышки, в процессе которой он пытался понять, правильно ли поступил, заведя всю эту тему. Рядом с этим невозможным скелетом ему казалось, что он вообще все делает неправильно. Но он и правда хотел знать. Ведь даже тогда, в самый интимный и близкий момент, он так и не получил ответа. Магия хранителя просто не была приспособлена, чтобы быть воспринятой другими, для всех остальных краска оставалась просто краской. Но сейчас разрушитель ощутил, что получил шанс восполнить упущенное и непостигнутое тогда. Прикоснуться к чужим эмоциям и чувствам в их физической форме, даже больше — вызвать их. И наконец хоть немного разобраться в сути другого существа, которому он отдал всего себя. А заодно… Тело на нем чуть сдвинулось, ознаменовав конец мысленной дискуссии, и, обернувшись, глючный встретил даже слишком широкую улыбку, которую сопровождали искрящиеся звезды. — Я думаю, я наконец понял! — радостно заявил Инк, а после мягко коснулся чужой руки, где еще был зажат флакон с последним не испробованным цветом. — Но я хочу убедиться. Позволишь? Поняв намек, Эррор подозрительно прищурился, но в итоге кивнул, в то же время решив не испытывать удачу и ограничиться несколькими каплями. Сладковатая жидкость упала на язык, завершая радугу цветов, и по позвоночнику прошлась легчайшая нить возбуждения, но художник пока не собирался давать ей волю. Не сейчас. Смешивание красок с белой ослабляло их действие, и он особенно долго экспериментировал с розовым, раз за разом осветляя оттенок и пытаясь нащупать тонкую границу, где страсть превращалась в нежность, но пока это сочетание было лучшим, чего ему удалось добиться. Оно не было идеальным, до сих пор слишком порывистое и грубое, а уж о сравнении с изящным переливом настоящей души в тот единственный раз и речи не шло, но Инк все равно пытался ответить, чем мог и как умел. Это намерение прочно укоренилось за все годы, что прошли с их первой встречи, с того первого момента, когда разрушитель стал чем-то ценным для него. И даже если он до сих пор не знал, можно ли назвать это любовью, в одной вещи он теперь был уверен точно. — Так… И что ты там понял? — осторожно уточнил глючный, наблюдая, как к мелькающим в глазницах символам прибавились сердца, вот только сам взгляд выглядел так, будто вместо этого на него уставились прицелами. В ответ художник лишь шире улыбнулся и поделился своим озарением: — Ты — моя причина, Эррор! — воскликнул хранитель, выглядя до неприличия счастливым. Это оставило разрушителя лишь в большей растерянности, на что Инк засмеялся и возбужденно замахал руками, пытаясь объяснить: — Я же говорил, моим краскам нужно что-то, чтобы среагировать, и это ты! Я не думал ни о ком другом тогда, я просто не мог! Ведь они все меркли в сравнении с тобой. И мне не нужен никто больше. Восторженный крик плавно перешел в горячий шепот, пропитывая пространство вокруг них и плотно оседая в чужой магии. Польщенный почти до перезагрузки, Эррор просто замер, не в силах вспомнить, слышал ли он хоть раз что-то подобное от этой кляксы. Инк любил осыпать его комплиментами, а сам глюк любил их принимать, но эти слова были выше обычной похвалы или лести. Это было что-то искреннее, что-то настоящее… Но самое главное, художник впервые признал, что испытывает к нему нечто большее, чем просто интерес. Конечно, тот уже тысячи раз называл его особенным, но раньше это всегда звучало так, будто однажды это любопытство будет утолено, и тогда у хранителя не останется причин больше быть с ним. Это был глубокий, потаенный страх, погребенный в самом далеком и недоступном кусочке его души, где глючный спрятал эту правду от самого себя. Правду, что как бы долго Инк ни согласился подыгрывать ему, это не будет длиться вечно. И это было одной из причин, почему разрушитель так долго держал художника на расстоянии, а личные секреты при себе — дело было даже не в его характере или сложности доверия, он просто до последнего хотел остаться для хранителя загадкой. Чтобы там всегда было что-то, чего Инк не знал, из-за чего продолжал бы гнаться за ним… И часть его боялась, что раскрытие души станет его последним поступком перед проигрышем в этой гонке. Но с этим новым откровением в этом больше не было необходимости. Страх растаял как утренний туман в лучах предрассветного солнца, и если бы Эррор мог пошевелиться, он точно утянул бы художника в еще один поцелуй. Но тело как назло отказалось слушаться. — Воу, неужели я так сильно тебя удивил? — засмеялся хранитель, но несмотря на то, как сильно он хотел прижаться к глючному вплотную прямо сейчас, в столь нестабильном состоянии этого лучше было не делать. И он пока не хотел быть согнанным с коленей, а потому после небольшой возни честно постарался не двигаться, в качестве отвлечения любуясь столь притягательным застывшим образом. А там было, на что посмотреть. Обвешанный его вещами, разрушитель смотрелся экзотично. Сам Инк любил таскать чужую одежду, но в обратную сторону трюк не работал, ибо Эррор был на порядок выше и в почти кукольные размеры художника просто не влезал. Это всегда оставляло хранителя в странном разочаровании, так что сейчас он вовсю наслаждался видом, надеясь запомнить достаточно для наброска чуть позже. Вот только едва очнувшийся глюк расшифровал взгляд неправильно, решив, что тот хочет вернуть свою собственность, и уже потянулся снять пояс, но Инк всполошился и перехватил его руку, остановив движение в зачатке. — Нет, оставь. Я хочу, чтобы он побыл у тебя… еще немного, — попросил он, внутренне ругая себя за резкость. — Ты уверен? Это важно для тебя, — усомнился разрушитель, но органайзер отпустил, оставив висеть у себя на груди. Вес флаконов и чужих чувств в них был ощутим, но пока Эррор вот так наполовину лежал, они на самом деле не мешали. — Именно потому, что это важно для меня, — вновь улыбнулся художник. Разноцветный румянец согрел его скулы. — И ты и так тот, кто вызывает большую часть моих эмоций. Но что важнее, я хочу, чтобы так и было, чтобы так продолжалось! Хочу реагировать на тебя снова и снова! — с прежним пылом заявил он, не заметив, как сменил положение и практически прижал глюка к его же пуфику. Колени при этом тесно прижались к бедрам, а руки уперлись в мягкий материал по обеим сторонам от чужой головы. Но хранитель вовремя опомнился и немного подался назад. — Эм… если ты мне позволишь, — чуть тише добавил он, запоздало вспомнив, что это решение зависит не только от него. — Не думаю, что мое непозволение тебя хоть как-то остановит, — с каким-то смирением протянул Эррор, однако вcплывшая на его лице ухмылка не оставляла сомнений, что никакого разочарования в этих словах не было. — Но тебе повезло, что я не заинтересован ни в чем другом. — Он изучающе осмотрел их новую позу и на секунду прислушался к своей душе, после чего поднял руку и остановил так и оставшийся у него розовый флакон прямо у Инка перед носом. Другой рукой глючный притянул его за талию к себе, игриво перебрав пальцами у основания позвоночника. — Раз уж пока этим распоряжаюсь я, как насчет еще одного глотка? Счастливый смех и застывший в сердцах взгляд стал ему ответом. — Я думал, ты никогда не предложишь.