Казалось бы, Кокичи настолько смог преисполниться в собственном познании о мире, в котором ему приходилось жить вот уже столько лет, и его уже ничто не могло удивить, если бы не случилось вот что.
Поездка, рассчитанная на три-четыре дня внепланово затянулась на вторую неделю.
И вроде бы даже это было совсем не плохо: погода вот уже который день стояла просто восхитительная, у родителей были сокращённые рабочие дни в силу меньшего потока народа из-за начавшихся по всей стране отпусков, в которые буквально все стремились улететь куда-нибудь подальше от надоевшего за год места, — но что-то определённо было не так. Кокичи постоянно казалось, что он точно что-то упускает из виду, что он не должен быть в
это время в
этом месте, и отделаться от подобных мыслей было непросто.
Вообще, Ома хотел улететь ещё как неделю назад: тогда были и билеты в хорошую цену, и время удобное, но, видимо, где-то он сильно замешкался и пропустил мимо себя, что не успел взять даже самый последний билет. Следующие, наиболее подходящие для него, числились на полдень следующего понедельника, и Оме буквально ничего другого не осталось, кроме как смириться и продолжать бесцельно шататься по городу в поисках чего-то интересного.
Последнее воскресное утро в другом городе встретило Кокичи на удивление нерадостно: в отличие от других дней, проведённых здесь, небо, до этого зиявшее глубокой безоблачной синевой, затянулось тонким слоем светло-серых туч, грозящихся вот-вот пройтись долгожданным ливнем по головам снующим по городу прохожим.
Но во всём нужно было искать свои плюсы: утром выходного дня было совсем не шумно, даже в десять часов, когда, по-хорошему, должна уже была начаться толкучка у супермаркетов и булочных за свежими продуктами. Редкие машины с негромким свистом проносились мимо Кокичи, обдавая того неприятной волной застоявшейся пыли у обочины. Впереди был его последний день в чужом городе, после которого ему придётся вновь вернуться в свой дом, вновь увидеться с дядей, Широганэ, может быть, даже с Каэде, буквально одним глазком, только чтобы язвительно спросить, каково ей мутить с самым желанным красавчиком всея школы.
И встретиться с Шуичи.
Казалось бы, что с ним уже стопроцентно точно покончено: все точки расставлены, все недосказанности высказаны, даже тот самый проект, который буквально прошёл через огонь и воду, триумфально закончен и благополучно сдан, и теперь у них у обоих стоит по зачёту с дополнительной похвалой за информативность и креативность. Больше они не должны возвращаться к теме своих отношений. Больше, кажется, они вообще не должны друг с другом разговаривать.
Но всё-таки…
Их последний разговор на эту тему никак не мог выйти из головы.
Его последние слова не покидали его ни на секунду.
Он постоянно всплывал в голове Кокичи в самый неудобный момент времени, заставляя остановиться и вновь начать думатьдуматьдумать об этом блядском Саихаре!
Мысли о нём так часто застава ли Ому врасплох, что ему чудилось, будто бы в один прекрасный момент его голова просто треснет напополам: пойдёт по швам в разные стороны, — и на внутренней стороне черепа любой, кто туда заглянет, сможет увидеть выцарапанное ногтями
Саихара Шуичи, которое не заделать ни одним из лучших грунтов.
Просто отвратительно.
От навязчивых раздражающих мыслей Кокичи спасло урчание в животе, перенявшее всё внимание на себя.
Идея о том, чтобы пойти гулять, даже ничего не съев перед выходом, была, очевидно, не самой удачной. Когда-то ему действительно нужно было об этом пожалеть, и, кажется, наконец этот момент настал.
Город только начинал просыпаться от глубокого сна, и на всех лавках и магазинах висела злосчастная табличка
«ЗАКРЫТО», прогнозируя, что в ближайший час он точно не сумеет даже элементарно выпить чего-либо, чтобы хоть как-то заполнить ноющий пустой желудок.
Район, в который едва проснувшемуся Оме довелось забрести, по словам родителей особо не славился какими-либо рабочими объектами, его можно было назвать скорее спальным, из-за чего большинство продуктовых открывалось только в десять-одиннадцать, а некоторые, самые редкие кафешки начинали приём гостей лишь с полудня.
Глубоко вздохнув, Кокичи ничего больше не оставалось, кроме как постепенно начать вылезать из дебрей жилых заспанных многоэтажек. Вроде как, через несколько кварталов ещё зимой обещались открыть небольшую, чуть ли не круглосуточную кофейню, рассчитанную как раз на таких бездельников, как Ома, у которого в данном городе не было ни работы, ни семьи, ни какого-либо другого занятия, на которое он мог бы потратить своё утро. По правде говоря, в голове Кокичи это звучало максимально отстойно и больше походило на оскорбление самого себя.
Воспоминания о рождественских каникулах на счастье и небывалый восторг Омы нисколько не подвели: спустя пятнадцать минут Ома действительно наткнулся на широкие двери заветной кофейни, работающей с семи до одиннадцати.
Дверь внутрь распахнулась, приветствуя нового клиента в лице фиолетоволосого маленького гремлина, тихо радующегося своей маленькой победе в таком профессиональном ориентировании по улицам чужого города, звонким дребезжанием колокольчика. За небольшими столиками, по фэн-шую разбросанными по территории кофейни, оказалось совсем пусто, только редкие макушки клиентов провожали победно идущего к столу заказов Ому.
Приятный, совсем не режущий, как в других подобных заведениях, в которых Кокичи довелось побывать, запах свежего кофе будоражил воображение, заставляя юношу перебирать в голове всевозможные варианты заказов даже вне зависимости от его нынешнего состояния бюджета, потому что ему безумно хотелось обязательно что-нибудь съесть и выпить, причём немедленно. Подойдя к стойке с заказами и несколько раз нажав на прикрученный — от воров, что ли? — звоночек, Кокичи вслушивался в копошение за дверьми для персонала.
Как только узкие затонированные тёмно-коричневым цветом двери открылись и на пороге показался бариста, готовый к обслуживанию нового клиента, на секунду Ома забыл, зачем вообще пришёл в это место.
— Ома-кун? Ха, вот так встреча.
~
— Нет.
Это было гораздо тяжелее, чем Кокичи мог себе представить. Это ведь обычная ложь, просто неправда, ещё одна монетка, упавшая в и без того бездонную копилку: это ничего не значит, стекляшка,
пустышка.
Но отчего-то сердце под огромной растянутой домашней майкой всё равно болезненно сжалось, отдаваясь сильными толчками в хрустальную, изнемождённую стрессом и слабостью грудь. Отчего-то всё равно было
невероятно страшно, страшно, что Шуичи, сейчас смелый, решительный и напористый, вновь закроется, закроется и уйдёт.
Почему он уйдёт?
Шуичи всё ещё сидел на чужом стуле, задумчиво сведя брови над переносицей.
Кокичи растерялся.
Почему он не уходит?
Так, подождите. Это ведь неверно.
Почему он должен был уйти?
Потому что Кокичи его отшил? Но ему никто ведь и не признавался. Его ведь просто спросили, сказали ли ему тогда правду, и всё. Почему на это стоит обижаться и уходить? Саихара ведь стопроцентно точно не чувствует ничего подобного по отношению к Оме, и обижаться на это — глупо и несуразно. Но, наверное, если бы такое произошло с самим Кокичи, то тот бы просто развернулся и ушёл, перед этим хорошенько посмеявшись над тем, кто его отверг, но Кокичи сам всегда уходит от всего, он постоянно же просто убегает от своих проблем, так ведь легче, так намного легче, просто-напросто не справляется, он просто слабый, такие, как он, никогда не смогут принять того, что…
—
Жаль. — мысли, гудящие непробиваемой сиреной в голове Омы, карточным домиком складываются друг на друга, превращаясь в ничто буквально за считанные секунды.
Жаль?
Чего ему жаль?
— Чего тебе жаль? — дублирует теперь уже вслух свой вопрос Ома.
— Просто жаль, — жмёт плечами, гад, так ещё и глаза в сторону отводит. Разглядывает потолок, окружающий его интерьер, будто ничего получше придумать не мог.
«Действительно, блять, жаль ему» — Кокичи злится. Злится не на шутку: ему уже не терпится кинуть в Шуичи что-нибудь, желательно тяжёлое и железное, чтобы тому все зубы с одного удара к чёрту повыбивало, чтобы жаль ему было уже себя, а не что-либо, да и к тому же — просто так.
— Жаль, что ты мне тогда соврал, — ещё немного подумав, добавил Шуичи, ловко крутанувшись вокруг себя на компьютерном стуле, — вот и всё, наверное.
Наверное?
— Ты вообще понимаешь, о чём говоришь, придурок? — злобно огрызнулся Кокичи, нахмурившись. Он чувствовал, как плотной стеной сжались его зубы друг о друга, — Наверное? Ты издеваешься? Я действительно не понимаю, что происходит в твоей тупой голове, — презрительно фыркнув, юноша отвёл взгляд в сторону.
— Ого, — Шуичи даже присвистнул от внезапно накатившего удивления, — чего это ты так?
— Да просто, — скорчив уродливую гримасу, передразнил того Ома. Совсем как ребёнок, честное слово.
И правда ведь: чего это он так взъелся? Такое чувство, будто ему семь и мама не купила ему тот охренительный вертолёт на пульте управления, который был у каждого его одноклассника, но только не у него, никак не аргументировав свой отказ. Но Кокичи далеко не семь, Шуичи совсем не похож на его маму и он часами не упрашивал того о покупке чего-либо в принципе.
Кокичи просто сорвался, ни с того, ни с сего. С пустого места взял — и показал часть того, что он пытался так долго скрыть, запрятать за сто замков, подальше от чужих —
золотистых, окаймлённых чёрным-чёрным кружевом — глаз. Он просто закапывал самого себя всё глубже и глубже, с каждым новым словом, с каждым неровным вздохом и долгим взглядом, брошенным невпопад на сидящего поодаль одноклассника, и создавалось такое ощущение, что с каждой минутой до этого выплавленное из самой прочной стали
«нет» таяло, растворялось в воздухе, оставляя после себя только гнетущий стыд и оттенок страха, прослывающие на щеках розоватым румянцем.
Но ведь это всё
так нечестно.
—
Почему? — вопрос, выкинутый в нависшую над комнатой душную тишину, застыл в воздухе, наседая на чужие расправленные плечи.
Шуичи дёрнулся, вновь отпрянув от круговорота мыслей, погрузивших его в бессознательное состояние.
— А? — единственное, что Саихара смог произнести спустя несколько секунд, прокрутив всевозможные исходы последующих вопросов, заданных ему одноклассником, — Почему что?
Шуичи даже не понял, что произошло: он резко почувствовал, как пол притягивает его неожиданно тяжёлое тело. Мир на пару мгновений стал медленным, и перед глазами пролетел белый, испещрённый мелкими трещинами потолок, и вскоре он непроизвольно вскрикнул от нахлынувшей тупой боли в затылке. Перед глазами немного плыло, и картинка, до этого идеально чёткая, стала противно замыленной. Приложился хорошо, как минимум это он прекрасно осознавал. Чужое горячее тело с силой придавливало того к полу, не давая сделать лишних, совершенно ненужных в таком положении движений.
В голову Шуичи отчего-то пришла мысль о юка-доне*, но они же, чёрт возьми, не в какой-то дешёвой сёдзе-манге, нарисованной от больших фантазий о неземной любви мангакой-недоучкой. Думать о подобном в такой непонятной ситуации казалось совершенно неправильным как минимум потому, что, между прочим, Шуичи просто сбили со стула и прижали к полу, и лицо Омы, нависшее сверху, такое горячее и непозволительно близкое, говорило совсем не о нежных и тёплых чувствах, которые обычно вкладывали в традиционный юка-дон.
— Ты… — немного отдышавшись, наконец выдавил из себя Кокичи.
Жадно глотая разгорячённый воздух, Кокичи пытался собраться с мыслями и сплести воедино сотню обрывков фраз и проклятий, которыми так и хотелось осыпать, затоптать, искромсать изнеженное тело Саихары.
Сделав глубокий вдох и схватившись за ворот чужой футболки, Кокичи с силой стиснул в стальных кулаках тонкую ткань, рывком потянув её на себя. Послышался лёгкий треск швов.
— Если ты так хочешь правды… — Ома делал тяжёлые вдохи широкими ноздрями, выдыхая потоки воздуха изо рта.
Внутри всё омерзительно сжалось. Хотелось отпустить воротник, бросить Саихару посильнее, чтобы он опять впечатался своей пустой головой в пол, чтобы он снова вскрикнул и понял, какой он неповоротливый идиот. Хотелось
бить бить бить пол, потолок, стены,
самого себя, только бы унять это болезненно сильное сердцебиение, дробящее рёбра изнутри.
Хотелось
прекратить это всё, весь этот цирк, который он самолично и устроил, выставив напоказ всё то, что копилось вот уже столько месяцев внутри его маленькой чёрной души, пропитанной насквозь мерзотной газировкой, дядиным перегаром после тяжёлых дней, проведённых за бутылью со спиртным, и запахом мокрого асфальта на той самой площадке за его старой школой, где он понял, что никогда больше не будет прежним.
Хотелось, очень хотелось, до дрожи в коленях и рекой слёз, постепенно прорывавшей построенную по крупицам плотину из собственной гордости. Хотелось вновь убежать, закрыться от этой проблемы и больше никогда к ней не возвращаться, но так никогда не будет.
Пока жив он, будет живо всё вокруг него.
И он больше не может так жить.
—
…тогда сам будь, блять, честным со мной!
~
Ещё никогда до этого момента Кокичи не задумывался о том, что жизнь — на самом деле чрезвычайно удивительная штука, преподносящая для него сюрпризы и небольшие (или очень,
очень, чёрт возьми, большие) приключения. Взять лишь его последние полтора месяца: столько всего произошло, а он и носом не повёл.
Очнулся от своего глубокого неведения Кокичи лишь сейчас, когда в небольшой кофейне в спальном районе совершенно чужого города, за целый несколькочасовой перелёт на самолёте от родного пригорода, в качестве баристы перед ним стоял и с широченной, от уха до уха, притягивающей лыбой готов был принять заказ от новоиспечённого клиента его одноклассник.
Рантаро.
Рантаро, мать его, Амами.
— Чего-о? — недоверчиво протянул Кокичи, опустив локти на стол приёма заказов и наклонив корпус вперёд, чтобы попробовать достать до того руками: мало ли, вдруг ненастоящий? — А ты чего тут забыл, а?
— С точки зрения банальной вежливости, тебе стоило сначала со мной поздороваться, Ома-кун, — добродушно закатил глаза Рантаро, улыбнувшись ещё шире, хотя, казалось бы, как можно было улыбаться ещё сильнее, чем было сейчас?
— Ага-ага, и тебе не хворать, — вздёрнув брови, ехидно бросил ему в лицо Кокичи, продолжая гнуть своё: — Какого хрена ты тут делаешь?
— Думаю, у меня к тебе тот же вопрос, — ловко переметнув стрелки, своим уже обыденным тоном ответил ему Рантаро.
— А-а, я первый спросил!
— Что будете заказывать?
Рантаро тот ещё подлец, — мысленно подчеркнул для себя Кокичи, приписав где-то внизу ещё несколько проклятий, адресованных этому зеленоволосому дьяволу. А ведь как выкрасился в этот цвет спелого авокада, так от девушек отбоя не было и вовсе: взять ту самую Акаматсу, поехавшую крышей от этого красавца, отшивающего одну за другой. Сколько бы раз Ома не вторил ей, что встречаться с ним — дело гиблое, она не могла его слушать. Ни в какую: совершенно не поддавалась этим гениальным манипуляциям, что означало лишь то, что втрескалась она в него по уши, и явно сохнет по нему не первый год.
Первое впечатление об Амами у Кокичи было довольно смутное: он казался ему чрезвычайно подозрительным парнем, как раз из тех, которым не в грех покрутить людьми, как тем самим угодно. Конечно, Ома не отрицал, что и сам бы не прочь пару раз так позабавиться, и даже иногда, если получалось, практиковал свои хитросплетения на наивном Гокухаре, ему было… некомфортно находиться в одной компании с таким парнем. И верно ведь говорится, что те, кто нам не нравится, в большинстве случаев похожи на нас самих.
Но всё же, как бы странно это не звучало, впечатление оказалось достаточно ошибочным, даже до такой степени, что Ома мысленно извинился перед Амами уже как минимум раз пять. Всё-таки, он не был таким мудачьём, каким показался изначально. Мудаком из них двоих остался только Кокичи, но за это он себя простил тоже как минимум раз пять.
Их отношения можно было охарактеризовать на уровне старший брат-чрезвычайно раздражающий и шумящий младший брат, причём если второму было вполне комфортно в таких отношениях и ему не приходилось скрывать свою назойливость и желание доставать всех и всё вокруг себя, то первому приходилось совсем несладко. Образ спокойного и невозмутимого парня въелся в тело Рантаро настолько, что отвыкнуть от него равнялось отпустить всё то, что нарабатывалось годами, и поэтому любое раздражение или стресс извне всегда оканчивались одинаково: неширокая улыбка и несколько слов-обманок, отталкивающих внимание окружающих от единственной детали, которая могла выдать его с потрохами. От
его рук.
Впервые Ома заметил это чуть больше полугода назад, когда подходил к концу второй учебный триместр и класс понемногу настигали экзамены по выбранным предметам. Многие окунались в подготовку с головой основательно: несколько раз Кокичи был свидетелем, как некоторые одноклассники приходили с тёмными кругами под глазами и клевали носом, чуть ли не засыпая на нудных лекциях по оптике или основам ядерной физики, потому что преподавателя явно ещё лет десять назад случайно поставили на скорость 0,25х и забыли, как переключить его обратно.
Амами же… отличался от остальных. Совершенно отличался.
В то время как другие постоянно хотели спать, бормотали себе под нос проклятия или же просто ходили мрачнее самых чёрных туч, Рантаро был на удивление спокоен и весел: на его лице сидела привычная обезоруживающая улыбка, которой он скрашивал общее, достаточно пасмурное настроение коллектива.
В то время Рантаро сидел на задних партах, не так далеко от обыденного места Омы, и когда на очередном уроке физики Кокичи вновь медленно сполз на парту, лишь бы не пытаться разобрать невнятный бубнёж учителя, и стал от скуки рассматривать класс вновь, почему-то его взгляд зацепился за Рантаро, устремившего всё своё внимание на пустой разворот тетради. Хотя, как такового внимания не было. Его выдавали его руки.
Дико трясущиеся пальцы, комкающие результат последнего пробника, по которому он получил неуд, и этого было вполне достаточно, чтобы понять, что он просто застыл на месте, испепеляя взглядом эту тетрадь, парту, весь этот кабинет и всех людей, находящихся внутри.
Рантаро никогда не был спокойным, просто ему было чертовски больно и страшно внутри, и это его убивало, съедало заживо, и оттого его становилось невероятно жаль, потому что он этого
не заслуживал.
Возможно, Кокичи чувствовал себя виноватым. Виноватым за то, что просто не стал ничего с этим делать: он не стал идти к его близким —
а близким ли? — друзьям и не сказал им ни слова, что сам просто не подошёл, не хлопнул по плечу, не сказал что-то типа хэй, чел, всё ништяк, ты крут, перестань переживать из-за такой хуйни, потому что понимал, что это далеко не какая-то там хуйня, ерунда, на которую можно легко забить, и он это понимал.
Потому что сам был таким же.
Таким же сломанным изнутри и выдающим себя за другого человека. И потому Рантаро казался ему тогда самым близким и родным, и потому ему раньше хотелось размазать его лицо об асфальт, потому что они были
одинаковыми.
И потому, что они были такими, Кокичи не стал ничего делать. Знал ведь: Амами сведёт это на нет, всё уйдёт в шутку, в ничто, в прожигающую насквозь дыру посреди грудины, саднящую и давящую на органы. Он просто не принял бы его помощи, вот и всё.
Насколько Ома помнил, после того случая он больше его не доставал. Просто в один момент взял и прекратил свои вечные издёвки и подколы по поводу цвета волос и количества отшитых девушек. С Рантаро ему особо раньше не приходилось общаться, не считая этих дурацких несмешных шуток и последующих безобидных ответок, но после того их общение и вовсе сошло на нет.
Первые несколько недель Кокичи всё ещё мог случайно ловить вопросительные взгляды Амами на уроках или переменах, но вживую они ещё никогда об этом не говорили, и каждый раз Кокичи приходилось хитро ухмыляться и кивать, смотря всё время вниз, и встречать в ответ удивлённо вскинутые вверх брови, пока однажды Рантаро не понял всё сам.
В тот момент, кажется, Ома впервые увидел его улыбку, настоящую, не притянутую за уши, самую искреннюю и честную, и тогда Кокичи подумал, что ещё чуть-чуть, и он уже был готов втрескаться в него по уши, как среднешкольница, впервые столкнувшаяся на улице с матёрым накаченным старшеклассником.
Впервые Кокичи захотелось, чтобы он сам улыбался так, как улыбался тогда Рантаро. И это желание не покидало его до сих пор.
— Ваш кофе готов! — нараспев протянул одноклассник, ставя пышащий паром стакан с уже оплаченным напитком на стол выдачи, заставляя Кокичи вернуться вновь в ту кофейню, где сейчас напротив него стоял тот самый Рантаро Амами с теми же самыми зелёными волосами, теми же самыми многочисленными проколами в ушах, за которые его уже несколько раз норовили исключить, и теми же самыми
трясущимися руками.
И всё же, бегство от проблем, окружающих тебя плотной непреодолимой завесой, — вещь неправильная, ненормальная, потому что проблемы бетонной стеной кольцом сцепились вокруг, и куда бы ты ни бежал, рано или поздно ты всё равно вновь упрёшься в стену, и всё пойдёт по кругу вновь и вновь.
— Рантаро, — называть одноклассника, с которым он нормально не разговаривал полгода, по имени, казалось сейчас самой последней вещью на земле, на которую стоило обратить сейчас внимание. Амами вздрогнул от неожиданно серьёзного тона Кокичи, сделав полшага назад и уперевшись спиной в небольшой ящик позади. На пол со звонои упали несколько металлических ложек.
Бежать бессмысленно, и это Кокичи почему-то начал понимать только сейчас, когда просто устал бежать и падать, стирая колени, локти, щёки и душу в кровь. Дистанция слишком большая, далёкая, считай, марафонная, а он всего лишь хлюпик с годовым стажем, норовящим занять там первое место и показать всем тем, кто в него не верил, что он самый способный из всех тех, кто есть.
На самом деле ведь Кокичи сам это уже давно понял, ещё тогда, когда попал в эту идиотскую переделку с этим идиотским Саихарой в его доме больше месяца назад, он просто не хотел, просто не хотел признавать, что…
— Пожалуйста, Рантаро, давай поговорим.
…бежать больше некуда.
