Вечное лето

Вначале было Слово… Нет, разумеется, сейчас это некстати. Глупо вышло. Вначале был июнь, затем июль и август — три вестника свободы, счастья и гармонии, месяцы, растянувшиеся в целую жизнь и еще немножко. Пожалуй, прелестнейшие дни каждой молодости. Вот только, для повзрослевшего меня месяцы эти проскользнули слишком быстро и жизнь, такая легкая и вольная осталась позади вместе с выброшенным листом календаря. Сейчас от лета остались фотографии, не сошедший загар и вкус ветра на губах, но, как говорится, остатки сладки, а мы привыкли их смаковать, сидя теперь здесь в этих душных кабинетах. А я никогда не был философом и не собирался им становиться, но как тут не начать фантазировать уставшей головой, когда желтый мерзкий свет, слишком яркий, рябит в глазах, а голодный желудок скручивает, к тому же подступает тошнота от всего этого измученного утреннего состояния, которое так и будет преследовать меня аж до следующего лета. И при всем при этом весь я стараюсь, как бы уйти сознанием в то темное окно, откуда постепенно выступает ленивое солнце. Оно разбрасывается лучами по полуобнаженным деревьям и не спешит опускаться ниже уже к крышам. Солнцу тоже печально оттого, что оно не светит более с тем жаром, как раньше, как месяц или два назад. Боже, сколько времени прошло, а я все там, где-то далеко. Я еще раз украдкой посмотрел в окно и подумал, что солнцу должно быть все безразлично и совсем не печально. — Итак, вот допустим, лето закончилось и позакрывались ларьки с мороженым до следующего года — это… — …Сезонная безработица, — уныло ответил я. Экономист хренов. — Да, теперь давайте сами придумайте пример, но уже с фрикционной безработицей, — продолжала учительница с особым энтузиазмом, которого впрочем, не хватало на всю экономическую половину нашего класса, сидящего, или еще открыто спящего за партами. Я все равно не мог терпеть всех этих примеров, связанных с летом, они казались несправедливыми мне, будто специально существующими, чтобы позлить, мол, лето-то летом, а вот сейчас, голубушки, вам не позавидуешь. И как гадко бывает смотреть в такое время на умирающую осень, а витать еще в густых и богатых зеленью лесах, садах. Так это все душно, а я ведь даже не скучающий лирик и никогда такого прежде не ощущал. Скуку, раздраженность, сдавленность или усталость в начале учебного года — пожалуйста! Но я никогда не скучал по лету, потому что не зачем было. Все года, как я уже говорил когда-то ранее, были, в сущности, одинаковы, кроме последнего. Буквально последнего. Мое последнее вечное лето утонуло в пестрых цветах бескрайних полей, в шуме деревьев и в свободном ветре, в старой дядиной даче, в деревянной веранде, сладком чае, в урчании кота, смехе Ленского, в конце-то концов. Какой список. И, главное, все это крутилось, сжималось и превращалось в лучшие воспоминания моей жизни. Лучшие воспоминания, когда я был по-настоящему счастлив. Сегодня я вновь погрузился в рутину и, насколько мне известно, а известно мне немало, мой дражайший Володя и тем хуже загрустил. Проплясал яркий сентябрь, на смену ему ступил тяжелый и грузный месяц голых ветвей и холода. Ленский ж учится да впрочем, как и все мы, но его мне особенно жаль. Жаль, ведь он со своей тонко чувствующей натурой воспринимает перемены уж слишком близко к сердцу, и все окружающее увядание природы влияет на него самым пагубным способом. Если раньше мы виделись чаще и больше, когда отголоски тепла сочились через багряные листья и мы гуляли после школы — теперь наоборот, видимся только по выходным и то раз через раз. И если мне радостно, лишь от мысли, что мы вообще можем видеться, Ленскому же приходится постоянно об этом напоминать. Мы скучаем, и мы оба привязались. К проведенному времени, друг к другу. В какой-то день, в один из еще сентябрьских, я помню очень задорный такой день, нам пришлось объясниться. Наша привязанность оказалась крепче упрямства Канта, когда того приходилось с боем спускать со шкафа, с насиженного места. То есть, грубо говоря, пришлось брать все в свои руки и, не без смущения и страху, во всем честно сознаться. Но все, к счастью, у нас сложилось и эти странные внезапные (хотя оттого не менее предсказуемые), чувства уладились в обоих наших душах и теперь звучат точно в такт и мы счастливы. Но это все я сейчас разбираю в своей голове и представляю слишком спокойно и по порядку, на самом же деле было буквально: — Я тут… — И я тут, — промямлил Ленский, сжимая тогда свои руки то ли от нервов, то ли от холода. — Ну, в общем, — а я никак не мог собраться с мыслями. — Да. — Да… — Что «да»? — А ты чего? Короче говоря, долго мы так стояли и мялись, пока кое-как к чему-то не пришли. С того самого дня наши отношения должны были измениться, но к моему удивлению, ничего грандиозного не произошло, просто мы больше обнимаемся, это факт. — Интересно, — спрашивал я сам себя, — что делает Кант? Утро разошлось, и уроки текли сами собой, а я представлял, как кот нежится в моей постели, хотя я ему строго настрого запретил соваться туда со своей черной шерстью. Такой котяра, а ведет себя как ребенок. Но в момент я остановился и тихо хихикнул, вспоминая, как Володя любил меня поддразнивать со своим «ох, Женечка, ты у нас прям таки мамочка с ребеночком, все хлопочешь, да хлопочешь, так мило». Хотя, мило было то, что он говорил это. Как видно, я пытался скрасить свои учебные будни. Переписывался с Ленским, смеялся с тиктоков, которые он мне присылал; думал о чем-то своем и всматривался в окно, но точно не сосредотачивался на учебе. Так он и прошел глупый четверг. Владимир Ленский: слава ебеням, я дома. Господи, как я ждал, я так устал. Евгений Онегин: бляя, я тоже. Евгений Онегин: бляя, Кант сукин сын опять перетолкал мне все одеяло. Владимир Ленский: он и есть твой сын, не обижай ни себя, ни его, между прочим, моего ребенка тоже!!! Евгений Онегин: вот когда будешь находить его шерсть везде, как я, тогда посмотрим. Владимир Ленский: ну понеслась старая шарманка. Я усмехнулся и отложил телефон до того момента пока не вернусь к нему после того, как уберу за Кантом. Этот котенок, хотя какой там котенок, длинные лапы и слишком длинные уши для его головешки выдавали в Канте черты подросшего котика с бунтарскими подростковыми замашками. Ой, ну прям весь в Ленского. Черная бестия моя любила шевелить пушистыми усами, мигать зелеными глазами и прыгать ночью по кровати, наступая мне на живот и лицо, пока не устраивалась своей жопонькой мне на глаза. Может, и правда отдать его на попечительство Ленскому не надолго, так, к папочке на выходные. Идея забавная, жаль неосуществимая. Евгений Онегин: есть планы на сегодня? Владимир Ленский: ну, тут или смерть или дискотека. Евгений Онегин: я выбираю второе. Владимир Ленский: скажи это моей алгебре. Чую близка моя погибель. Владимир Ленский: если бы ты знал, как я соскучился по Канту, ты бы расплакался. Я посмотрел на кота, лежащего у меня на коленях. Он теперь спал, уткнувшись носиком себе в лапки. Не без гордой слезы я сфотографировал его и переслал Володе. Евгений Онегин: вложение Владимир Ленский: МОЙ РЕБЕНОК!!!!!!!!!! Владимир Ленский: боженьки, я так скучаю, он такой хороший, такой милый. Евгений Онегин: понимаю. Хочешь, я помогу тебе с математикой? Я уверен, что судьба меня специально пнула в социально-экономический, чтобы я теперь помог тебе. Владимир Ленский: ну, не знаю. Хотя я совершенно не разбираюсь во всем этом дерьме. Евгений Онегин: ты же помог мне с анализом Бунина, возвращаю тебе должок. Владимир Ленский: хорошо, спасибо огромное. Хватай Канта и пиздуй ко мне, хорошо? Евгений Онегин: понял, принял, полетел. И я полетел. Совершенно забыв про свои дела, я спохватился, сунул кота в пальто и прижал его к груди. Он не то чтобы волновался, просто немного бурчал, мол, я его разбудил. Ну, ничего, как только доберемся, он сразу смекнет и обрадуется. А пока я сбегал вниз по лестнице сам довольный, предвкушая нашу встречу. Выходных ждать не хотелось от слова совсем, а всю неделю только переписываться — сил нет, и я был готов хоть всю его домашнюю работу выполнить, лишь бы увидеться. Каждый раз, выходя на улицу, я удивляюсь, почему так холодно. Но сейчас не особо обратил на это внимания, только покрепче сжал в руках кота, побежал к остановке. Дорога заняла у меня где-то полчаса. У подъезда мне повезло забежать в открытую дверь, из которой выходила женщина с ребенком. Они не обратили на меня внимания и на то, что для незнакомца я подозрительно придерживаю пальто. Ладно, просто придумываю всякие несуразицы. Тем временем поднялся на пятый этаж и подошел к двери квартиры Ленского. Мне не открыли, когда я позвонил и когда постучал тоже. Я замялся и неуверенно потянул за ручку и оказался прав — не заперто. Канту уже надоело сидеть у меня, и он высунул свою черную мордочку, озираясь по сторонам и подрагивая, а я как бы тоже ежась, вошел внутрь. В коридоре меня тоже никто не встретил. Откуда-то с кухни играла бодрая мелодия похожая чем-то на джаз. Да, это определенно был джаз и песню я узнал. Я заглянул на кухню и увидел, как Володя пританцовывает у плиты, подпевая и поправляя собранные волосы. Я хихикнул и тут чихнул Кант. Ленский вздрогнул и обернулся. — Какого хуя ты пугаешь! — выругался он, хватаясь за сердце. — Ты почему не позвонил? — в меня полетело полотенце. — Там открыто было, а ты не отвечал, — стал оправдываться я и тут кот снова чихнул. — Матерь Божья, со свету сживешь ведь, — он еще раз облегченно выдохнул, прежде чем подбежать к коту и взять его на руки. Я наблюдал счастливую картину воссоединения Ленского с котом. Они и обнимались, и целовались, Володя все его тискал, поглаживал, щебетал какие-то милые слова, пока мне оставалось просто снять и убрать пальто и дальше наблюдать за всем этим. Музыка продолжала играть, песня сменилась другой, тоже джазовой, но куда более спокойной. Я осмотрелся: милая уютная кухонька, светлая, как и вся квартира. Мне приходилось бывать в доме Ленского лишь однажды, когда он звал меня на чай и вот, я снова здесь. Когда Володя восполнил все пропущенные объятия с котом, пришла и моя очередь. Он обвил руками мою шею, обнимая несильно, но ласково. — Как дела? — спросил я почти шепотом, целуя Ленского куда-то в макушку. — Теперь лучше, правда! — он улыбнулся, и мы стали покачиваться в такт играющей музыке, пока Кант вился у наших ног. — Отец в командировке, а маменька на сутках, поэтому можно не торопиться и попить чай. — С удовольствием, но потом мы все равно сделаем твою алгебру. Ленский повернул голову, улыбнулся и чмокнул меня в нос: — Ладно-ладно, но позже! У меня такой вкусный чай, ты не представляешь. — Представляю-представляю. Вечером я все еще был с Володей. Он пытался решить четвертый пример, а я пытался ему объяснить, что есть что. Кант сопел у него на коленях и сами мы порядком устали. — Что будешь делать на Хэллоуин? — спросил я, наблюдая за тем, как Ленский чертит параболу. Такая кривенькая парабола, но старательно вычисленная. — Знаю только то, что мой математик будет вампиром и высосет из меня все соки со своими чертовыми графиками. — Звучит заманчиво, а я хотел предложить сходить куда-нибудь. Володя дочертил вымученный график и посмотрел на меня с какой-то хитрой усмешкой. — А-ля свидание? — А-ля пошли в кино. Он хмыкнул и опустил голову мне на плечо, зевая. — Кино это, конечно, хорошо, — он задумался. — Только не на ужасы. Терпеть их не могу. — Ладно, тогда на мелодраму. — Еще чего! Мы поддразнивали друг друга, как это было раньше. Как когда мы сидели на моей веранде и спорили про книги. Эх, замечательное времечко, ничего не скажешь. — Скучаешь по лету? — спросил я совсем тихо. — Каждый день.