Кошмар Менсиса

      Непередаваемое ощущение, за пределами доступного. Я вижу мутные воды, подрагивайте морского песка, взбаламученного прибоем. Блеск лунного света, играющего на радужных хвостах рыб. Водоросли мерно покачиваются, краб испуганно отползает от моих кожаных туфлей. Я иду, играючи нарушая законы физики. Сопротивление воды бессильно предо мной. Нет нужды дышать, хоть разум и пытается заставить вдохнуть ледяные воды.       Прохлада ласкает кожу, морская вода пробивается сквозь плотно зажатые губы, солью оседая на языке. Тихо, прохладно и спокойно. Убежище, точно темный чулан для забитого садистами ребенка. Точно конура для побитой плешивой собаки. И мы входим в нее, медленно и верно, нарушая законы реальности — призрачные в этом царстве танцующих теней. Мы идем, шаг за шагом поднимаясь из воды, на встречу иллюзии покоя.       Я аккуратно перешагнул через ленивую морскую звезду и оказался у самой кромки поверхности. Миг, и воды расступились, высвобождая нас из плена границы. Голова прорвалась через пленку холодных волн, ледяной ветер ударил в лицо, принеся с собой вонь протухшей рыбы. Шаг за шагом я вхожу в новую реальность, решительно приближаясь к полосе прибоя. Волны нежно хлещут спину, ручейки воды стекают по черно-алой накидке, водоросли оседают на светло-коричневом пиджаке и алой жилетке, цепляясь за пуговицы и лацкан.       Открываю глаза и вижу мир через окошко в решетке. Высокая железная клетка на голове ничего не весит, я не чувствую ее, будто родился в ней. Будто она — неотъемлемая часть моего естества. Взгляд медленно и аккуратно скользит по ветхим хибарам и двухэтажным домикам деревни. Трухлявое дерево стен покрывают обильные полипы, густые паутины водорослей заваливают проулки, тусклые фонари освещают безлюдные улицы зеленоватым сиянием. Солнца нет, пустые глазницы окон жрут свет, скрывая копошащееся в них ничто.       Понимаю, сильнее сжимая губы, что контролирую каждый вдох, каждый шаг, будто танцор на самом главном в его жизни выступлении. Туфли вырвались из воды, и я, наконец, позволил себе вздохнуть. Вонь казалась невыносимой, в илистом песке под ногами сверкала гниющая чешуя рыбин, выброшенных прибоем.       За спиной послышался плеск и звук шагов по слякоти. Кто-то вздохнул и закашлял, сдерживая ругательство. Миг остановки, плавное созерцание крупного рака, вальяжно ползущего по остову перевернутой лодки. Тварь замерла, глядя на нас черными бусинками глаз. На чужаков, посмевших влезть в сокровеннейшее из мест. Заставляю себя отвернуть глаза и шагнуть вперед, к деревне. Туфли тонут в прибрежном песке, идти становится труднее — ничего необычного.       Что-то громко плюхнулось за спиной, едва слышно пискнув. Я полуобернулся, строго глядя на распластавшуюся на песке ученицу. Поскользнулась на рыбине — не иначе. Новенькая, в первый раз принимает участие в обряде. Ей простительны такие ошибки. По себе знаю, как сложно свыкнуться с причудливым искажением законов физики, рожденных не материями реального мира, а причудливой работой воспаленного сознания подопытного. На миг ощутил вину, раскаянье. Мне не следовало брать новичка на столь ответственный ритуал. Слишком многое может пойти не так, слишком велик шанс, что Виктория не вернется живой.       Девять других гостей сна окружили ее, бледные руки помогли подняться. Слизь гниющей рыбы вперемешку с песком измазали одежду, налипли на решетку маски, испачкав туго стянутые в косу пряди. Одни коллеги едва сдерживали смех, другие злобно скалились, желая наорать на дуру. Я тяжело вздохнул, заметив в ее глазах искренне раскаяние.       Раздраженно покачав головой, продолжаю путь. С каждым новым шагом сопротивление слабеет — но нельзя спешить. В этом месте мы чужаки, неизвестная переменная, шок-фактор, вирус. И подобно вирусу, мы идем нежно, храня гробовое молчание, стараясь любой ценой не потревожить дремлющую иммунную систему. Вот мы уже на улочках, тихо движемся меж гнилостных домов, переступая через скопления ракушек и дохлых рыбин, огибая бочки и ящики, ставшие логовищем для ракообразных. Цокают клешни, сверкают перламутром панцири, блестят крохотные глазки, провожая нас к центру деревни. Ветер стих, на мир опустилось абсолютное безмолвие.       Поднимаю руку, и ученики замирают, нервно выжидая конца полудремы. Сейчас нельзя даже шелохнуться, лишь бы не нарушить царящий среди гнили покой. Мы стоим, точно каменные истуканы, вслушиваясь в биения собственных сердец — оглушительные в безмолвии. Тишина обступает, земля под ногами едва заметно движется, будто вторя дыханию. Я стараюсь замедлить пульс, но сердце противится, швыряя в кровь дозы неуместного адреналина. Волнение слишком велико, становится жарко, легкие чешутся, требуя вздоха.       «Ну же. Ну же»       Миг, и ветерок вновь касается клетки. За спиной прокатилась череда облегченных вдохов. Я поджимаю губы, продолжая путь. Полудрема позади, а значит реальность приняла нас как часть себя. Верный знак — звуки и запахи, родные для подопытного. Вонь рыбы и костей, вой ветродуя в переулках, стрекот рачков и крабов, мельтешащих среди поваленных бревен.       Поднимаю руку, заметив гнусное место: широкую «площадь» с ветхим колодцем в центре. Место, где волхвы приносили жертвы после долгих молитв. К горлу подступил противный ком — дитя воспоминаний. Взгляд остановился на дрожащей фигуре. Склизкая, уродливая тварь вжималась в камень колодца, свернувшись клубком. Ребенок, скрывшийся в чулане от невзгод этого мира. Обретший покой среди родных берегов, в тихих, безмятежных грезах. Но вот, слышны шаги и скрипит дверь. А сквозь щель медленно просачивается запах перегара. Чулан больше не безопасен, малыш.       Делаю круговой жест ладонью. Без лишних слов ученики следуют за мной, медленно и почти бесшумно окружая колодец и подопытного. Взяв уродца в кольцо, ученики замерли, вперив в меня выжидающие взгляды. Хочется начать, сердце бьется как ошалелое, но заставляю себя повременить. Спешка недопустима.       Закрываю глаза, сосредотачиваясь на дыхании. Вдох — выдох, вдох — выдох, медленно и плавно возвращаю нервы к покою, а пульс к ровному, мерному стуку в груди. Раскрываю глаза и киваю. Время пришло.       Мы вскидываем руки к небесам, обращаясь мыслями к луне. — Великие! — протяжно пропел я. — Услышьте наши молитвы! — Наши молитвы! — пропели ученики.       Подопытный резко дернулся, поднимая на меня взгляд мутных рыбьих глаз. Заставляю себя не смотреть, хоть и тяжело. Уродство притягательно, даже сильнее красоты. Мерзкий рот раскрывается, слышится хриплый, булькающий голос: — Бюргенверт… Бюргенверт… — Великие! Услышьте наши молитвы! — Наши молитвы! — Мы взываем к вам из мира грез! — Мира грез! — Бюргенверт… Бюргенверт! — заорал подопытный, в ужасе прижимаясь к колодцу. — Оооооммммммммм, — затянул я, обращаясь к небесам. Ученики вторили мне, и гул нашего пения отдавался звоном в ушах, эхом проносясь по миру. Громадный диск луны навис над нами, лаская серебряным сиянием. Нечто уловило присутствие, нечто заинтересовалось, протягивая члены через тонкую пленку сна. Я едва не задохнулся от радости и возбуждения, чувствуя присутствие неведомой силы. Еще миг, и свершится самое великое открытие, со времен обнаружение чаши Изса и Ибраитас. Казалось: слышу как плачет младенец. — Бюргенверт! Бюргенверт! Бюргенверт!       Земля задрожала, колодец резко провалился, будто утонув в грязи. Фонтан зловонной слизи хлестанул по нам, закрывая свет луны. Свист ветра стал воплем, дома теряли симметрию, превращаясь в гротескную пародию на себя. — Не отвлекаться! — заорал я, задыхаясь от вони и адреналина. — Великие! Услышьте наши мольбы! — Наши мольбы! — мы взываем… — Оедон! — завопил один из учеников. Я замер, глядя как склизкое щупальце, что внезапно вырвалось из земли, ползет к его горлу. Бедный парень запаниковал, опустил руки — страшная ошибка. Концентрация рухнула, я отчаянно взвыл, понимая, что проиграл. В одно мгновение мир исказился чудовищным образом. Ученики завопили, свист ветра стал воплем, смешанным с ружейным ревом, лязгом клинков и гулом всепожирающего пламени. Оранжевый огонь больно резанул по глазам. Гротескные образы затмили реальность, и я вновь вернулся туда, в день величайшей неудачи Церкви. Ученики падали на колени, хватаясь за решетки клеток. Бедный парень посинел, когда щупальце сдавило шею, выламывая позвонки.       Вонь смешалась с гарью, дома то уменьшались, то казались громадными, тысячи щупалец и кровавых зубцов сверкали, разрушая последние останки реальности. Подопытный выл, утопая в иле, хлеща полу-плавниками. Виктория согнулась, ее вырвало, когда земля стала небом, а небо- залитой кровью и потрохами землей. Отчаянно вскрикнув, я поднимаю руки к исчезающей луне, пытаясь совершить заведомо невозможное — стабилизировать клубящийся ад кошмара.       «Дьявол!»       Пустые надежды. Вскидываю руку, крепко сжимая космического слизня. Сияние космоса хлещет по глазам, высвобождая острые щупальца Ибраитас. Подопытный пронзительно хрюкнул и забулькал, пронзенный насквозь. Рвота подступила к горлу, я рухнул на колени и закрыл глаза, позволив вытолкнуть себя прочь из сотворенного самим же ада. Земля и небо исчезли, какофония мгновенно стихла, а затеем пришла боль.

***

      Пробуждение всегда дается тяжело. Но в этот раз я поднялся быстро, сжимая кулаки, скрежеща зубами от ярости. Хотелось разнести в щепки весь зал-сомнарий, разорвать в клочья беснующуюся в центре круга тварь. Рыбо-человек верещал и булькал, кандалы срывали мясо с запястий и ступней, гнилостно-бурая кровь заливала кушетку, стекая по железным ножкам. Ученики медленно приходили в себя, не торопясь вставать со стульев.       Жалкое зрелище. Все с кровоподтеками на лицах, с лопнувшими капиллярами в глазах. Костюмы блестят от рвоты, смешанной с кровью. Меня трясет и кажется: еще миг и ярость выйдет из-под контроля, и я точно кого-нибудь убью. Или хуже. Хотелось кого-нибудь обвинить, свалить вину за проваленный эксперимент, за упущенную возможность совершить самое важное в жизни открытие.       Заставляю себя седлать глубокий вдох, чувствуя вину за недостойное поведение. Ученому запрещено снимать с себя ответственность за неудачи. В том, что произошло во сне рыбо-человека моя и только моя вина. — Нам почти удалось, — с болью сказал я, снимая с головы тяжеленую клетку. Плечи и шея ныли, поясницу тянуло — результат многочасового сна в кресле. — Уносите его!       По команде раскрылись широкие двери, впуская группу бодрствующих. Широкоплечие ассистенты ворвались в зал и парой точных ударов лишили тварь сознания. Зазвенели кандалы, и я устало вздохнул, глядя как рыбо-человека утаскивают прочь. Обратно в камеру. Напрасно. Уже на первой попытке его психическое здоровье пошатнулось, а после этой, пятой по счету, надежд на успех нового эксперимента не осталось. Тварь придется усыпить, а новой нет. Все немногочисленные пленники, выделенные мне Логариусом, сошли с ума. — Профессор Новак, — простонала София — моя лучшая ученица, глядя на меня измученным взглядом тускло-зленых глаз. Голос ее дрожал, губы потрескались и кровоточили. — Что произошло? Что пошло не так? Мы же все сделали правильно! — Кошмар вышел из-под контроля, — ответил я. — Чего и следовало ожидать. — Оедон… Томми! — вскрикнула Виктория, чьи рыжие волосы растрепались и налипли на лицо.        Взгляд задержался на одном из учеников. Бедняга Томас сидел неподвижно, глядя в одну точку. Из глаз и рта стекали струйки крови. Предсказуемый результат потери контроля над собственными эмоциями в кошмаре. И без вскрытия ясно: парень скончался от обильного кровоизлияния в мозг. — София? — Профессор? — Распорядись тут все прибрать, а после — подготовь руны для нового обряда.       Блондинка решительно кивнула, скрывая боль и переутомление. Вид погибшего Томаса тревожил ее, но София скрывала это, умело удерживая холодную маску ученого. Парень рядом с ней бросил на меня угрюмый взгляд и, поправив очки, тихо выругался. — Какие-то проблемы, Эдгар? — спросил я, глядя на него. — А? Нет, нет мастер, — зло пробубнил он. — Меня сейчас стошнит. Прокляни Оедон этих чертовых рыбин… — Даю три дня на восстановление, — сказал я, возможно, слишком сурово. — Приведите себя в порядок и не забудьте хорошо поесть. Иначе закончите как… он.       Ярнам давно утратил покой. Слишком много тревожащих событий, слишком много чудовищ на улицах, слишком мало охотников. Раньше мне удавалось скрыться от этого безумия в кабинетах университета, а после в темных лабораториях Школы Менсиса. Но с каждым новым днем изоляция давалась все сложнее и сложнее. Когда мои исследования финансировал лично Лоуренс, все шло просто чудесно. Никаких лишних вопросов, никакой бумажной волокиты и избыток финансирования, при полном отсутствии назойливого контроля — что может быть лучше для ученого? Но Лоуренс умер, став чудовищем, и на его место пришел Логариус. И с этим фанатиком никак не удавалось выстроить доверительные отношения.       Каждый день в Школу Менсиса захаживали агенты Церкви, донимая меня, требуя результатов, заставляя тратить драгоценное время на писанину отчетов. Логариус раздражал привычкой подсылать шпионов, надеясь застать меня за связью с Кейнхерстом. Это выводило из себя, не давало как следует отдохнуть. Я не мог проводить опыты без остановки. Работа со снами требовала почти идеально здорового рассудка и свежего разума. Заставляя себя покинуть Яаар’Гул, я многие часы бродил по старому кладбищу и темному Ярнамскому лесу, надеясь успокоить воспаленный разум тишиной погоста и благообразием природы.       Сидя у старых могильных плит, я думал о неизбежности смертного рока, о предательстве ректора и закрытии университета. Бюргенверт давно закрыл двери, распустив студентов. После того, что случилось с Ром и Виллемом, многие знатные семьи силой забрали детей из этого «проклятого» заведения. И правильно сделали. Усилиями ректора университет перестал быть безопасным местом.       Послышались тихие шаги — едва различимые в шелесте крон. Я открыл глаза и устало улыбнулся, глядя на бледное лицо охотника. Он единственный, кого можно увидеть среди могил в это время года. Единственный, кого не пугает холодный осенний ветер и шипение ядовитых змей, притаившихся среди надгробий. Единственный, кого не гнетет вечно серое небо, раз в два-три дня поливающее окровавленный Ярнам потоками воды.       Он молча сел рядом, прислонившись спиной к надгробию и уставился на погост. Старый, очень старый из-за своего ремесла. Мятый наряд старых охотников казался засаленным, на лице — многодневная щетина, в глазах все печали этого мира.       Мы сидели молча, слушая тихий шелест листвы и просто думали, каждый о своем, пока холод не стал невыносим, грозя обернуться воспалением легких. Охотник давно отказался от крови, а у меня нет времени регулярно посещать кровослужения. — Ты выглядишь хуже, чем я, — сказал он вдруг, не сводя глаз с леса надгробий. — Неудачный эксперимент? — Не то слово, — я тяжело вздохнул, доставая из нагрудного кармана портсигар. Курение — один из легкий способов успокоить нервы. Никотиновые пары вызывают выброс гормонов радости, а имитация женского соска приносит иллюзию безопасности. Когда-то расслабление приносил крикет, бокс и ударные дозы спиртного, но те времена давно в прошлом. — Будешь?       Охотник покачал головой. Я удивился отказу, даже зная привычку старых охотников заботиться о здоровье. Он давно не у дел, и, если сплетни правдивы, крепко подружился с алкоголем. Мне рассказывали неприглядные вещи о «старике». Будто он сломался полосе той рыбацкой деревни, и с тех пор каждый день и ночь искал утешение на дне бутылки. Ложь, конечно. Охотник остается охотником, даже перед смертью.       Я с наслаждением выдохнул облако ядовитого дыма. — Я не сумел стабилизировать кошмар. Нам крепко досталось. Один из учеников погиб. А ты все так же охотишься в ночи? — Уже нет. Людвиг запретил. Теперь охотой занимается его ополчение. Все, кто захотел — перебрались в новую мастерскую при Церкви. Теперь, кроме Эйлин, пожалуй, независимых охотников не осталось. Даже Вальтер влился. А в чем проблема? С твоим кошмаром? — Ну, как тебе сказать, чтобы было понятно, — хмыкнул я, поудобнее облокачиваясь на надгробие. — Работать с обычными снами относительно легко. Но они намертво отсечены от других измерений. Чтобы добиться желаемого, работать нужно на грани кошмара. Кошмары людей очень близко подходят к границе реальности. С иными измерениями их связывает труднопроницаемая пленка, но достаточно тонкая, чтобы сквозь нее можно было докричаться до Великих. Злая ирония в том… — я затянулся и медленно выдохнул, глядя как белесое облако клубится в холодном осеннем воздухе. — Ирония в том, что Кошмар хаотичен. Как правило это набор искаженных, агрессивных образов. Очень враждебных к хозяину и, уж тем более, к гостям. Хуже то, что для успеха эксперимента нам нужен не просто кошмар, а кошмар человека, обремененного сверхъестественным знанием. А оно делает сновидение неуправляемым, даже для тайных ритуалов. В принципе, у меня еще есть пару идей. Но с ними все непросто. Возникают острые вопросы этического характера. Не хочу идти по следу Виллема и опускаться до вивисекции и… Хемвикских практик. — Ясно. — А ведь почти удалось, — с болью на сердце сказал я. — Я уже слышал, чувствовал откликнувшегося на зов Великого. Но…       Я замолчал, вспоминая неудачу. Как открытие само шло в руки, и от предвкушения пылала кровь. А затем, точно в насмешку, все рухнуло. — «Но» что? — Как-нибудь потом объясню, — отмахнулся я, поднимаясь на ноги. — Что-то я замерз. Старею, похоже. — Не ты один, Миколаш. Не ты один.       Герман встал, бросая хмурый взгляд на эпитафию. «Генри Лоуренс. Ученый, мечтатель, и добрый друг. Покойся с миром» — Знаешь, они ведь превратили его кости в икону, — сказал я, бросая окурок в сторону. Скорее себе, чем ему. Герман не ответил. Церковная политика давно перестала интересовать старика. Если в мире еще оставалось хоть что-то, что его интересовало, кроме «нее». — Мне не нравится, куда Логариус ведет Церковь, да и Людвиг что-то совсем сдал после той резни в Старом Ярнаме. Поговаривают… а впрочем, не важно все это. — Да, не важно, — хмуро ответил Герман. — Как она? Держится?       Старый охотник поджал губы и опустил взгляд, заставив меня мысленно выругаться. Желая во что бы то ни стало поддержать разговор, я случайно наступил ему на больную мозоль. Причем кованной подошвой. Все знали о чувствах старика к Марии Ленге. И все гадали, что за кошка пробежала между ними после резни в рыбацкой деревне. Не люблю сплетни, но отдал бы многое, лишь бы узнать причину, толкнувшую Марию отречься от охотников. Порвать все связи с Германом, выбросить клинок и стать ученой. Слышал, она посвятила жизнь поиску лекарства от проклятия зверя, проводя исследования в Астральной Часовой башне. Она вся ушла в биологию трансформаций. Сведения о ее работе секретны, даже для меня. Впрочем, я давно догадывался об их природе. Девочка работает над останками Кос — не иначе. Не завидно. Школе Менсиса нет нужды копошиться в трупе дохлой Великой. Мы ищем ответы в подсознании и измерениях сна. За пределами плоти и материи.       «Искали, — мрачно подумал я. — Пока не издох последний рыбо-люд» — Да. До встречи, Миколаш. — Увидимся. Заходи в Яаар’Гул, если заскучаешь. Раздавим пару пинт, поговорим о высоких материях.       Герман развернулся, и зашагал прочь, оставив меня наедине с пустой могилой коллеги. Я не злился, но чувствовал давящую сердце тоску по старым временам. Когда я еще преподавал в Бюргенверте психиатрию и историю Птумеру. Лоуренс был жив, ярнамиты счастливы в блаженном неведенье, а Герман тайно уничтожал чудовищ, бок о бок с умелой ученицей. Казалось: это было в другой жизни, или в глубоком сне, почти стершемся из памяти.       Бросив последний взгляд на эпитафию, я двинулся прочь, скрыв ладони в карманы светло-коричневого пиджака. Герман казался древним стариком. А я? Наверное, ученики и меня таким видят. Конечно, регулярный прием высококачественной крови и отсутствие тяжелых нервных потрясений помогли сохранить относительную молодость. В свои восемьдесят два я, говорят, выгляжу на пятьдесят. Морщины не слишком глубоки, в волосах не слишком много седины, и молоденькие студентки и городские девушки все еще поглядывают на меня, кокетливо хлопая ресничками.       Тьма.       Миг, и я понял, что лежу, прижатый к холодной земле. Трава щекочет щеку, по волосам ползет жучок. В голове тишина, в ушах звон, на языке медный прикус крови. Вставать не хочется, будто чья-то злая сила вжимает тело в почву, пытаясь загнать в могилу.       «Что?»       Медленно поднимаюсь, выплевывая сгусток крови. Листья и сырая земля оставили пятна на пиджаке и жилетке, влажные от грязи ладони скользили. Боль тупым долотом бьёт в затылок. Оглядываюсь, выискивая среди могил напавшего. Черный ворон на одной из плит любопытно уставился на меня, будто насмехаясь. Медленно, не сразу, но до меня дошло. Ладонь коснулась живота, оставив пятно на жилетке. — Голодный обморок, — сказал я ворону, будто оправдываясь. Птица каркнула, взмахнув крыльями.       Как давно я ел? Три, четыре дня назад? Неделю? Во снах время летит так быстро, что нужда забывается. Усталость навалилась на плечи, захотелось просто лечь и заснуть, игнорируя холод и паучка, нашедшего в волосах неплохой домик. Многие сновидцы отказываются от еды. На ранних стадиях это стало проблемой, едва не забравшей и мою жизнь. Не будь я психиатром с целым кругом любознательных коллег — остался бы во снах до конца жизни. Мы выяснили: энергии глубокого сна травмируют определенные участки гипотоламуса, вызывая органический очаговый психосиндром. Из-за влияния «Клетки Менсиса». Человек перестает чувствовать голод на всех уровнях, забывает о еде, избегает ее, а затем нервная анорексия доводит его до смерти. — Лицемер. Учеников отправил есть, а сам забыл, — сказал я себе, с трудом поднимаясь на ноги. — Ну ничего, исправим. Исправим.