***
Наши дни — Кушай кашу, Мико, пока не остыла. — Она с червями? Я опустил взгляд на тарелку овсянки, недовольно морщась. Живот протестовал, ложка в правой руке дрожала, пальцы левой мяли пересушенный хлеб, и крошки засыпали стол. Нервная анорексия — гадкое психическое расстройство, не слабеющее даже если его осознать. Я хмыкнул и нехотя погрузил металл в омерзительную, склизкую массу. Женщина села предо мной, подперев щеки ладонями. Такая же уставшая и добрая, как и всегда, в своем сером платье с фартуком, с тускло-рыжими волосами, заплетенными в косы. Сердце больно резануло. Я заставил себя проглотить кашу, стараясь не жевать. Горячая, на вкус порченая, отдающая грибком плесени и прокисшим молоком. Мозг взбунтовался, требуя избавиться от ненужной пищи. Зажимаю рот, сгибаясь пополам. Приступ рвоты нарастает, пульс бьёт в виски. Нельзя вдыхать, иначе на выдохе каша пойдет наружу. Первая ложка — самая поганая. Но после до мозга дойдет плачевное состояние желудка, и он примет необходимость. Спазм еще раз дернул, а затем прошел, и я с болезненным наслаждением вдохнул запах пыли и завядших цветов. — Вот видишь? — улыбнулась она. — Легче, чем кажется. Ты поздно, сегодня. Малышка Лу долго не хотела засыпать. У нее прорезаются первые зубки, ты знаешь? Я хотела дать ей кровь, но мать Амата запретила. Она говорит: это испортит естественную регенерацию десен. Приходится часами качать ее в кровати. Я уже все песни ей перепела, Мико. Пришлось придумывать новые. — Да, ты можешь, — сказал я, бросая взгляд на давно не мытые окна. Сквозь мутные стекла пробивались столбы тускло-серого света. Прохожие, точно фантомы забытого прошлого, мелькали за серой пеленой. Город все еще казался живым, но люди все реже выходили на разбитые мостовые, предпочитая отсиживаться в четырех сырых стенах, прижавшись к камину и молясь «Бесформенному» об избавлении. Все это превращало работу ополчения в форменный ад. — Опять смотришь за окно? Лу вчера все рамы разрисовала мелками — еле оттерла. У окон грязные цветочные горшки с иссушенной, растрескавшейся землей. Стебли некогда прекрасный цветов рассыпались и походили на пальцы мумий. Я стиснул зубы, ложка в руке сильнее задрожала. Из-за окна доносились голоса ярнамитов, в дали грохочут ружья и лязгает металл — все как всегда. Ночь стала днем, слилась с ним воедино и теперь охота длится вечно. Каждый миг, не переставая. Всюду зловоние страха и горелого мяса, смешанного с шерстью. Акведуки забиты, и канализация растекается в бедных районах, а с улиц Старого Ярнама нет-нет, да летят черные хлопья пепла. Он все еще горит. Я заставил себя доесть всю кашу и через силу сгрыз хлеб, стерев рукавом крошки с лица. Ложка громко звякнула о стол, противно поблескивая комками каши. Я так и не научился готовить. Нет времени. — Вкусно? — спросила она. — Это новые специи Анны. Ты знаешь, она недавно вернулась из Атрики, привезла целый ящик какао! Лу целый день его пьет и смотрит в окно. Ждет того мальчика из ее курса. Кажется, его зовут…? — Альфред. Его зовут Альфред, — ответил я, глядя на дно тарелки. Силы возвращались, кровь насыщалась полезными веществами, облегчая страдание воспаленного мозга. — Какой милый юноша! И из хорошей семьи! Если так и дальше пойдет, дело может дойти до свадьбы, Мико! Наша девочка совсем подросла. Знаешь, я бы не хотела, чтобы она жила в Ярнаме. Все эти россказни о чудовищах… лучше пусть переберется к его семье, во Франкбург. Там мило, и воздух такой чистый — не надышаться. — Любимая. Лу умерла тридцать лет назад, — я болезненно поднял взгляд. Стул предо мной пустовал, на столе ровный слой пыли, скрывающий царапины и сколы. — Как и ты. Не самая страшная галлюцинация. Целебная кровь бодрит и придает сил, но мозгу все равно нужны минералы и витамины органического происхождения. Если долго не есть, начинается угнетение центральной нервной системы, а с ним в припрыжку галлюцинации. Причем не только визуальные, но и тактильные. Мне везло, а может открытый для «Озарения» разум просто лучше справлялся с голодом. А вот ученики жаловались на куда более жуткие видения. Одну из учениц и вовсе изнасиловали в ее воображении. Результат безответной, тайной влюбленности и многолетнего сексуального воздержания — следствие строгости воспитания. Пришлось отстранить ее от ритуалов почти на два месяца. Видение жены разбередило старые раны. Когда ее не стало, я перебрался в университет, обжив комнатку в его стенах. Но каждый раз, когда разум страдает сильнее обычного, ноги сами несут меня сюда. В заброшенный дом, полный воспоминаний. В основном, чтобы поесть дрянной стряпни собственного приготовления и обдумать в тишине и уединении причины очередной неудачи. Только в этот раз я в пустую тратил время. Желудок нехотя и с трудом одолевал кашу — последствие долгого голода, а в голове вертелись простые ответы на наболевшие вопросы. Как стабилизировать кошмар? Ответ — никак. В теории, нужен очень одаренный доброволец, способный нам помочь. Но кошмар — на то и кошмар, что не подконтролен даже хозяину. Нужна многомесячная, многоступенчатая систематизация областей кошмара в голове у подопытного, работа с яркими образами и искажениями, приведение непригодной для жизни «физики» в пригодную. В общем — дьяволова туча изнурительной работы, без гарантии успеха. Впрочем, подопытного у меня нет, а те, кого я еще могу выбить у этого фанатика Логариуса, не захотят помогать. Но какой у меня выбор? — О Великие, — устало протянул я, потирая переносицу. — Избавьте нас от нашего чудовищного слабоумия. И от тупости фанатиков. Почти все мои старые костюмы пожрала моль, но кое-что нетронутое нашлось в старых ящиках. Я быстро накрахмалил воротник белой рубашки, влез в брюки, застегнул жилетку и, накинув на плечи пиджак, поспешил покинуть дом, заперев двери на массивный замок. Путь к Соборному округу — мерзкое дело. Знаменитую готическую красоту Ярнама обезобразили следы охоты. То тут то там вырастали высокие шесты с распятыми тварями, все еще догорающими после ночной облавы. Хоронить зверье больше негде, да и некогда, потому новые охотники просто подвешивали их на улицах, поливая тугими струями кровавого огня, медленно прожигающего плоть до костей. Пламя не гасло, использую зараженную кровь зверя как топливо, превращая оного в мясной факел, источающий зловоние. Пришлось взять экипаж — все ради экономии времени. Пока я ем и брожу по городу — Школа Менсиса сидит без дела. Я запретил ученикам лишний раз бродить по снам, даже по своим собственным. Многим осознанные сновидения приносили моральное облегчение, и я их понимал. Так притягательны, под час, сладкие грезы и чувство абсолютного контроля над реальностью. Дураки среди политиканов убеждены в возможности контроля, названном «властью». Они кичатся ей, упиваются, рассылая письма с приказами, гоня солдат со штыками на передовую. Они сидят в роскошных креслах среди золоченых статуй и мраморных колонн, взирая на весь остальной мир с самодовольной миной. Им кажется: штыки и золото — достаточно надежные инструменты контроля. Они заблуждаются. Я понимаю это всякий раз, как экипаж проносит меня по высоким мостам, мимо темных готических шпилей и причудливых статуй, мимо забитых колодцев и старинных храмовых стен. Железные, заостренные ворота и ограды проносятся мимо, женщины в смешных шляпках глядят, хлопая подведенными ресничками, джентльмены болтают, прислонившись к перилам помостов. Ярнам — город множества цветов, место, где ужас соседствует с эстетикой чопорного высокомерия. Где женщины, с лицами цвета белого мрамора кокетливо обмахиваются веерами, держа под ручку кавалеров в черных фраках и цилиндрах, с завитыми усами. Где дым от горящих чудовищ сливается с черными, едкими столбами мануфактур — живого сердца, центра городской экономики, не прекративших работу даже после резни в Старом Ярнаме. Казалось: горожане более-менее примирились с чудовищами. Поверили в ложь об ужасной болезни, занесенной в город беженцами с востока, выстроившими гетто в Старом Ярнаме. Уничтожение гетто и районов бедноты сделало город немного свободнее, крови вновь начало хватать на всех, а заботливые монахини Белой Церкви раздавали всем желающим плацебо. Одна из них проводила мой экипаж взглядом нежно-голубых глаз. Я задержал внимание на ее роскошном импровизированном прилавке, на широких плечах гомункулов-стражей, вооруженных косами, на ящиках, доверху набитых пилюлями из очищенной зараженной крови. Некоторые мои ученики принимали их, боясь стать чудовищами. И таблетки действительно помогали, как лед на обожженной коже помогает унять острую боль. Но не устраняет ожог. «Проблема в голове» Я откинулся на мягком сиденье и попытался уснуть. Не вышло. Воспаление мозга все еще заявляло о себе. Взгляд опустился на руки. Длинные пальцы бывшего полевого хирурга дрожали как у заправского алкоголика. Невротический тремор — первое, что отмечают сновидцы. Все из-за воспаления мозга, не выдерживающего длительного переутомления и голодовки. Желая отвлечься, я вытащил из нагрудного кармана небольшую книжку в потертом переплете и принялся читать между строк, то и дело проваливаясь в мысли о ходе эксперимента.***
Не люблю Соборный округ. Тошнит от этой бессмысленной роскоши, от пафоса клерикализма, от всего, что когда-то Лоуренс клялся не допустить, создавая Церковь Исцеления. Спешно шагая по коридорам, впитывая тяжелые взгляды исполинских статуй Великих и групп монахов в белых и черных одеяниях, я хмуро вспоминал заверения старого друга. «Церковь Исцеления» — название было насмешкой над старыми религиями. Лоуренс говорил, сидя в кресле и распивая ром, о желании создать полную противоположность религии, возвести науку в культ. И я не верил ему, не воспринимал в серьез эти нелепые мечтания просвещенного разума, увы, начисто лишенного понимания работы человеческой души. Он и слышать не хотел о природе человека, о скотстве, изгоняемом лишь высочайшим уровнем культуры и образования. Я говорил: необразованный человек любое неведомое явление возведет в статус Бога, и любое сушеное гуано сделает идолом. Так и получилось. Дураки восприняли целебную кровь как «божественное благословение». Врачи стали монахами, клиники обросли геральдикой и статуями, затмив даже паскуднейшие из старых храмов. Я остановился у широких ворот в молельный зал с массивным, новеньким алтарем. Песнь погруженных в транс монахов щекотала мозг, запахи ладана и космических паров раздражали слизистые. Самозабвенные жрецы стояли на коленях, отирая белыми мантиями пол, вздымая руки вверх, подняв взгляды на члена ХОР-а. Космическое сияние бликовало на серебристой маске и золоченых канделябрах. Потолка не было — лишь россыпь звезд во мраке космоса. Таинственные видения завораживали, я понял, что улыбаюсь, косясь на члена ХОР-а. По обе стороны от него стояли, незримые для монахов, посланники небес. Гуманоиды с широкими головами и голубыми глазами поняли, что я заметил их и тревожно задрожали, выпуская сияющие отростки из грибовидных голов. Член Хора успокаивающе поднял руку, узнав меня и легонько махнул в сторону, требуя удалиться ко всем чертям и не сбивать таинства ритуала. Слишком много стало мелочи. Самые разные твари наводнили Ярнам, незримо наблюдая за жизнью опьяненных кровью горожан. Посланники небес кишели в храмах и часовнях, массивные многорукие Амигдалы висели на высоких башнях и шпилях соборов, во мраке канализаций ползли щупальцевидные демоны, сводя с ума бедняков. Я слышал, хоть и некогда подтвердить сведения, о переполненных палатах сумасшедших домов, об охотниках, добровольно удалявших глаза, лишь бы не видеть всей полноты окружающего мира. Не осуждаю такую слабость, но и понять не могу. «Ирония, — подумал я. — В этом городе только один психиатр прекрасно понимает природу их безумия и может облегчить страдания. Я — и я куда ближе к безумию, нежели многие гости сумасшедших домов» — Но! У кого ключ — тот и доктор, — вспомнил я старую шутку и не смог сдержать улыбки. Чем ближе я подходил к центральным часовням, тем сильнее жучки невроза грызли сердце. Предстоял очень неприятный разговор с главой Церкви, а мозг все никак не мог придумать вменяемые аргументы. Мне кровь из носа нужны еще рыбо-люди для экспериментов. Если не будет подопытных — не будет и осознанных кошмаров, а значит Школа Менсиса прекратит работу, став обычным кружком по сновидениям. Одна мысль об этом выводила меня из себя. Прекращать работу, когда я почти докричался до Великих, когда один из «Рода» едва не коснулся нас во сне — преступление против науки! Эх, если бы кошмар не сводил подопытных с ума так быстро! Я остановился у дверей в кабинет Людвига и тяжело вздохнув, прижался лбом к холодному металлу, чувствуя ребра причудливого рисунка. Холод успокаивал, а вместе с ним пришла мысль. Можно ставить эксперименты на Ярнамитах. Кэрил уже очень стар, он внес достаточный вклад в науку, создав рунный дешифратор. Он не принимает кровь и дышит наладан, а значит все равно скоро умрет. Почему бы не помочь коллеге, напоследок? Сколько сеансов он выдержит? Два — максимум, а больше и не нужно. Герман — этот скорее съест свою шляпу, чем пустит кого-то в свои сны. Хотя, если… Я резко отпрянул, прогоняя гадские мысли. Ставить подобные эксперименты на коллегах, на ярнамитах — неэтично. Одно дело доводить до сумасшествия мерзких деградировавших тварей — рыбо-людов, другое дело обречь на подобное Кэрила. Нет, я, конечно, немного завидую старому мерзавцу, но не настолько. К тому же, он мой друг. Мы всю жизнь знакомы. Дверь резко раскрылась и на встречу вышла бледная женщина в роскошном охотничьем наряде, приятно радуя резким ароматом духов, перебивающим вонь химических реагентов. Я не смог не улыбнуться, глядя на знакомую изумрудную брошь, серые волосы и бледное, измученное лицо. Женщина уставилась на меня, как на призрака из забытых времен, внезапно обретшего плоть. Она ничуть не изменилась с тех пор, как сдавала мне экзамен по клинической психиатрии. Такая же уверенная и холодная на вид, такая же испуганная и терзаемая в душе. Только вместо билета, пальцы теребят полы кожаного плаща. Она теперь ученый, и не просто, а глава целой секретной лаборатории Церкви. Говорят: в этом году ей стукнуло сорок два, но Леди Мария Ленге будто не поддавалась старению. Кровь Кейнхерста творит удивительные чудеса с организмом, особенно женским. — Профессор Новак? — Миколаш, моя дорогая, — ответил я, добродушно глядя в глаза, подмечая умело скрытые косметикой синяки — следы переутомления и недосыпа. — Я уже пять лет как не преподаю в Бюргенверте. Но, прошу меня… — Вы получили мое письмо? — хмуро спросила она, глядя в глаза. Вопрос смутил. На миг я ощутил укол совести, вспоминая давно покрывшийся паутиной ящик и приказ не беспокоить меня по пустякам. Все необходимые приглашения доставляли лично в руки агенты Хора, Кэрил слепой и давно никому не пишет. Ну, а Виллем… от него я ничего не жду уже тридцать лет. Моя ошибка. Если бы я знал о его играх — перехватил бы Ром до ее превращения. Уж кто-кто, а новорожденная Великая сумела бы создать достаточно стабильный кошмар. — Профессор? — А? Нет-нет, я давно не проверяю почтовые доставки, милая моя. Каюсь, много работы. А теперь, если тебя не затруднит, — я жестом указал на дверь. Мне хотелось поболтать с ней, но это собьёт мысли, отвлечет от цели. А у меня впереди тяжелый разговор. — Я вас не задержу надолго, — в голосе отчетливо читалась легкая дрожь. Я пожал плечами и позволил увести себя в сторону, под надзор массивной статуи Амигдалы, отлитой из черной бронзы. Повисла напряженная пауза. Я устало вздохнул, глядя на бывшую охотницу. Ясно: она собирается с мыслями, но как же это неуместно в данный момент! Терпение таяло. — Так, чего вы хотели, леди Мария? Я весь в внимании. Мария дождалась, пока вылезший из-за угла монах пройдет мимо и сказала: — Мне нужен ваш совет. — Слушаю? — я развел руками. — Мне нужен хороший психиатр. Одна из моих пациентов… не может спать. Ее мучают сильные кошмары. Она постоянно вспоминает рыб… психотравмирующие ситуации, зациклена на них. Не может нормально работать и, возможно, находится в депрессии и… — Расстройство личности у нее имеется? — добро усмехнулся я, скрестив руки. — Что? — Леди Мария, не нужно быть психиатром, чтобы видеть ваше состояние. Все мы вернулись из рыбацкой деревни с кошмарами и горечью. Но то, что случилось… в этом нет нашей вины, и вашей тоже. Кос погибла не из-за нас, и вы должны это… — Дело не в Кос, — резко ответила она, поджав губы. — Не только в ней. Дело в том, что происходит вокруг. В Церкви, в Людвиге, в Аннализе и в… охотниках. Вы не поймете, прошу прощения, профессор. Зря я потратила ваше время. Она попыталась уйти, но я ее остановил, схватив за предплечье. Немного грубо, но по-другому нельзя. Мария недоуменно и с ноткой оскорбления уставилась на меня. Еще миг промедления — и я получу по физиономии. — Стойте, — приказал я тоном, каким когда-то отчитывал нерадивых студентов. — Я вас не отпускал, Мария. — Мне нечего вам сказать. Отпустите мою руку. — Конечно вам нечего мне сказать. Такие «сильные» люди как вы, леди Мария, вечно затягиваете обращение к психиатру. А потом пополняете контингент сумасшедшего дома или выдираете глаза. Когда гниет нога или болят раны от когтей — вы бежите к доктору, даже не думая, мол «само пройдет». Но проблемы с психикой, почему то, в серьез не воспринимаете. А они опаснее. Куда опаснее любой раны, девочка, — я выпустил ее руку и, к счастью, она не поспешила уйти. — Вы обратились ко мне — значит проблема тревожит. Значит, закрывать глаза на нее уже за пределами ваших сил. Что-ж, будем разбираться. Скажу прямо: ваши проблемы связанны с тайнами Церкви, запрещенными к разглашению и только, я могу адекватно с вами поработать. Раз уж намечается трехдневный простой — так и быть, посмотрю, что у вас с головой. Сегодня вечером, не раньше восьми, жду вас в Школе Менсиса. В своем кабинете. Поговорим. Возможно, проведем сомна-терапию. Погрузим вас в глубокий сон и расплетем подсознание по ниточкам. Она кивнула и захотела уйти. — Что произошло между вами и Германом? — спросил я. — Это не ваше дело, профессор. — Ошибаетесь. Теперь все, что творится с вами, леди Мария — мое дело. — Людвиг ждет вас. «Она не придет, — подумал я, глядя ей в след. — Они всегда бегут от терапии. Что-ж, и это не трагедия. Больше времени на отдых» Сколько раз я встречал таких, загнанных, впавших в глубокий психоз? И каждый, преступив черту, отчаянно цепляется за самообман. Для них быть безумным и вечно страдать куда менее страшно, чем получить диагноз профессионала и начать лечение. Никогда не понимал этого страха: оказаться сумасшедшим. Признаться себе в безумии, не отринуть проблему и встретить ее лицом к лицу. Пройти полный курс лечения, придерживаться инструкций. Когда физическая боль рвет на части, человек готов сделать и делает все, лишь бы избавиться от нее. Но, когда болит «душа», когда мозг сломался и разбитые шестеренки извилин кровоточат, вызывая целый букет расстройств и бесконечную, неодолимую боль — они тянут, бегают от собственной тени. Прячутся, пытаются залить алкоголем, заглушить в борделях. И даже сломавшись и попав в сумасшедший дом, они препятствуют работе врача. Отчасти потому я и бросил практику и начал преподавать. Пустая трата времени в сумасшедшем доме, о Оедон, что за каламбур, сводила меня с ума. Чувствую: Мария почти дошла до края. Ей нужна помощь иначе сгорит. Но, как врач, я не стану эту помощь навязывать. Иначе толку от нее? — Дьявол, все мысли вышибло.