***
Усянь верткий, хитрый и сноровистый. Чэн какой-то ненужный балласт, нескладный, острый, языкастый и проблемный. Усянь умеет завлекать, а Чэн отпугивать и, конечно же, все портить. Может быть, единственное, на что он способен, так это неудачно скрашивать будни брата. Им хорошо вдвоем — так сложнее свихнуться. Они полные неудачники. Дом — сгорел, семья — погибла, банды — охотились и охотятся. Чэн нихера не понимает, что и почему, но, кажется, Усянь знает чуть больше. Тот всегда лез, куда не надо, тогда как Чэн был в вечном вакууме, состоящем из учебы-учебы-учебы. Чэн уже не может плакать — как мальчишка — и не хочет позориться. Жизнь бродягой — полный отстой. Усянь хорошо разбирается: мальчишкой выживал и, кажется, таланты зря не пропали. Они состоят в какой-то мелкой банде в другом городе; живут как помойные крысы в каком-то мусорном районе с мошенниками и такими же, как они, несчастными лохами. Усянь говорит, что это временные трудности. Чэн понимает, что тот врет — это видно по бегающим глазам — так выглядели щенки, который отлучили от сучки. Такие же неловкие и беспомощные и остается два выхода: сдохнуть или выжить. Они спят в одной кровати, потому что холодно и, по-хорошему, мало места. Чэн знает, что он острый — костлявым был и до пожара, а сейчас — особенно, и неуютный. Но Усянь обнимает крепко, и Чэн раньше во время надрывных рыданий пачкал его майку соплями и слезами. Ему пятнадцать, а брату шестнадцать. О школе он даже не думает — беспризорникам не место там. Образование до безумия дорогое, а о высшем говорить совсем не стоит; его годы, потраченные на великую учебу, теперь черные угольки. — Дядюшке Шэню нужны карманники. У меня это неплохо получается, может быть, стоит пойти? Чэн изучает лицо брата — спокойное. Он понимает, что тот уже решил, поэтому лишь качает головой и закрывает глаза. Молчит. — Я хочу тебе помочь. Усянь выдыхает и тянется к его лицу: рука теплая, слегка влажная, он ощупывает его веко — больно. Розоватая припухлость, потому что Чэн снова подрался. В носу до сих пор кусочек ваты — пять минут назад начало кровоточить. — Чэн, ты пока лучше сиди здесь. Я что-нибудь придумаю — снова будем вдвоем шататься, как в старые времена. Хорошо? Чэн откидывает его руку, а потом ловит и сжимает. Он не рассержен, а просто раздосадован и ощущает себя нахлебником — Усянь не должен так с ним возиться. — Я- Он вспоминает, как неделю назад они договорились делиться всем, что на душе: это был один из тяжелых и, одновременно, хороших разговоров. Впервые не относилось к средствам существования и упрекам. Чэн согласился, но на душе неистово скреблось, потому что в последнее время он слишком много лгал. В животе болело. И неизвестно, то ли от размашистого удара, то ли от собственного недоверия и неуклюжего вранья-недоговаривания. — Блять, я нихрена не делаю, — он кусает губу. — Ты не обязан со мной делиться, перестань. Усянь придвигается ближе — Чэн чувствует его дыхание на своем носу — и смотрит слишком внимательно. Он ненавидит такой взгляд. Ему кажется, что его осуждают. — Это ты перестань, — отдает сталью. — Мы договорились держаться вместе. Сегодня пригорело мне, а завтра может тебе, разве это не основное наше правило? Чэн, конечно же, снова начинает заводиться: тело будто перестает ныть, а внезапная энергия грозит очередной потасовкой. — Какой раз ты что-то делаешь, а я сижу в дураках и ничем не помогаю. Мне кажется, я тебе даже мешаю, с чего ты вообще носишься вокруг меня, как курица наседка? Чэн усмехается. Может быть? — Или наши внезапные любов- Его затыкает все та же ладонь; Усянь прищуривается и выглядит даже как-то старше. — Замолчи, пожалуйста. Уже поздно — давай спать.***
Чэн не может сидеть сложа руки — не его вариант; он пытается найти хоть какое-то дело, потому что ненавидит быть обязанным. В какой-то момент удача становится перед ним лицом — редкое явление. Но здесь нужно быть благодарным Цзычэню, который помог найти подработку и его, надо же, взяли. Чэн хорошо разбирается в технике. В маленьком магазинчике нужен помощник, несложное дело в виде ремонта телефонов и легкого обмана клиентов — менять детали на менее качественные. Ходить будут чаще. Он находит брата на одной из скученных улочек: пахнет лапшой и мясом — хочется есть. Кругом много людей, торопящихся куда-то. Он вытягивает его из толпы погодок: те почему-то смотрят на него осуждающе, но Чэну совсем плевать. Они отходят в сторону, прижимаясь к кирпичной стене. Усянь сияет, как начищенная монета: — Это же хорошо! Чэн хмурится, кивает и мнется. — Только внешний вид нужно в порядок привести. Сам понимаешь — отталкивает. Усянь только качает головой, дает знак рукой ребятам и те куда-то идут; потом хватает за руку. Успокаивает. — Ты сам ввязался тогда в драку, все бы и без этого обошлось, Чэн, — говорит совсем мягко, будто утешает ребенка. — Не стоит лишний раз злится. Может, стоит купить мазь? Так будет быстрее. Он морщится: ага, а деньги есть? Хотя, на что-то дешевое явно хватит. На крайний случай можно одолжить косметику у сяо Су. — Наверно. Усянь улыбается и качает головой в другую сторону: пора. — Да иди уже! Тебя там заждались.***
Тысячу раз он говорил себе не вмешиваться в чужие проблемы, потому что это не его дело. Примерно столько же раз он нарушал это правило, сталкиваясь с суровой действительностью и желанием добиться какой-то справедливости. Чэн считал, что все равно ему нечего терять: совсем ничего. Может быть, все потому, что девушка напоминала чем-то сестру, совсем иллюзорно: длиной волос, светлой кожей и она правда была красивой. — Отстаньте от меня! Истерика — у нее в голосе была настоящая истерика. Чэн хорошо знает, не понаслышке; он просто не может пройти мимо. Высовывается из магазина, хмуро смотрит на ребят: те совсем не тушуются. Наглые. — Вы глухие? Один из них — какой-то смазливый, но от этого и неприятный — выходит вперёд. Смотрит как-то брезгливо, что еще сильнее злит Чэна. Ублюдок. — Тебе какое дело, шваль? Чэн сжимает кулаки, и чувствует, как неприятный червь, живущий внутри, подзадоривает с головой окунуться в конфликт. Если просто — кинуться в драку. — Проспись, мудак. Тот был совершенно очевидно пьян — несло перегаром. Его друзья, несомненно также поддатые, всё-таки держатся трезвее. Один из них кивает и бормочет, другой поддакивает, но мудаку было плевать: он надвигается на Чэна грозовой тучей, явно недовольный реакцией. Девчонка что-то тарабанит в телефоне, но не уходит; прижухла где-то позади него. Странная. — Ты кого из себя возомнил? — мудак кривит губы, ещё сильнее раздражая. В своё оправдание — как маленький ребенок — тот мудак начинает первым. Чэн, конечно, ожидал, но ничего предпринять не успевает: хотелось что-то ещё бросить, а мысль улетела далеко-далеко. Он сорвался: боль почти не чувствуется в состоянии аффекта. После ответного удара — надобитьвчелюсть, как научился за этот год — пьяный ещё не успокаивается. Его друзья лезут тоже: нечестно, но Чэн должен был быть готов, когда нарывался. Придется снова извиняться и отчитываться перед Усянем. Ужасно. Бравый юноша защитит тебя ото всех угроз — звучит как-то чересчур лживо, потому что Чэн далеко не бравый и на все угрозы не соглашается. А девчонка, кажется, звонит в полицию; замечает третий дурак и кричит остановиться. Да, трое на одного нечестно. Чэну остаётся лишь подбирать гордость с асфальта, когда мудаки сваливают. Дерьмо. — Я тебя, блять, запомнил! Чэн поднимается: девушка смотрит обеспокоенно, открывает рот, как рыба. — Спасибо, — выдавливает нерешительно, слегка морщась, смотря на него. — Тебе… досталось. Усянь, в такой ситуации, шутливо бы что-то кинул, немного заигрывающе и безусловно успокаивающе. Он горазд; зачем только Чэн думает об этом сейчас? Но он — не брат, поэтому лишь смотрит остро и недовольно, как на очередную огромную проблему. Девчонка ей и была. — Досталось. Она ещё сильнее мнется — на край юбки больно смотреть. Но, похоже, девушка смелая. — Я могу тебе помочь! — она кивает, уверенная сама в себе. — Оплатить больницу? Чэн не хочет брать с нее ничего: гордость не позволит. Он слегка пошатывается и качает головой. — Уходи, ладно? Она исчезает. А потом заявится на следующий день с подарком-аптечкой и жизнеутверждающими словами. Ей здесь не место. Как ее, Мянь-Мянь?***
Ближе к осени становится намного холоднее, дни короче, а ночи длиннее. Это знают все, что дети, что взрослые. За окном шум и, вроде бы, даже идет дождь. Усянь влетает взъерошенный и с лихорадочным блеском в глазах; Чэн смотрит на него как всегда с лёгким недовольством: снова пил. Это чувствуется в его движениях, лице и запахе. Сегодня, кажется, была суббота. Он целует мимолётно, сначала едва касаясь губ, а после уже решительнее, получая согласие. Чэн даже не хочет думать, что творится у того в голове: Усянь любит недоговаривать, но только когда он сам так делает. На чужие секреты и недомолвки, как с цепи срывается — расскажи, покажи и ничего не забудь. Кончики пальцев у брата ещё прохладные: проводят по ключице и дальше выше — к плечу и немного надавливают. Чэн хватается за талию, потому что чувствует, что сейчас упадёт — за ним постель, на которую они валятся. — Я скучал, — Усянь трётся щекой о щёку, совсем как собачонка, скучающая по хозяину. — Мне очень грустно. Чэн не знает, что и ответить — в таких ситуациях он часто молчит, потому что просто не может и не знает, как бросить что-то нежное. Сложная задача. На языке вертятся варианты, но он бы их ни в жизнь бы не произнес — это так неловко. Он пытается подбодрить действием: гладит голову, едва касается кожи лица. Они смотрят друг на друга. У брата вырывается смешок, а потом он чмокает его в нос, подбородок и губы. У Чэна в животе бабочки не порхают, но желание начинает медленно просыпаться; Усянь ласково проводит от груди до живота, а рука Чэна замирает — пряди волос у брата жесткие. Потолок над ними с грязной штукатуркой, и Чэну видится морда какого-то животного — обман зрения, необычайно развитая фантазия. Постепенно морда меняется и теперь это просто уродливый потолок. — Знаю, — он наклоняется ещё ближе к Усяню. Дыхание тяжелое, медленное, а глаза темные-темные — почти черные бусинки. Чэну нравится. Они липнут друг к другу, словно на следующий день придется расстаться раз и навсегда; вспоминается их третья ночь здесь, когда отпускать совсем не хотелось. Одни в огромном мире? Может быть. Потерявшиеся щенята. Чэн чувствует сквозь одежду руку брата — хватает её и кивает головой. Он приспускает шорты немного вниз, смотрит на Усяня и целует; тот разгоряченный, немного румяный — холодная комната становится заметно теплее. Уличный шум перестает волновать, и они окончательно забываются в себе. У брата ладонь мозолистая, а пальцы узловатые и длинные; их члены прижаты друг к другу, а знакомая рука без стеснения двигается, слегка охватывая ствол. Предэякулят помогает скольжению, Чэн выдыхает, присоединяясь к Усяню. Крайняя плоть натянута, и он задевает мизинцем головку — вырывается ещё один еле слышный вздох. У брата едва заметный пот на висках и полуприкрытые глаза. Движения становятся напряженнее и агрессивнее — толкаются быстрее и быстрее. В ушах стоит шум, перед глазами черные точки и долгожданная свобода: груз скинут, сердцебиение учащено и хочется прижаться ещё ближе. На руке — какие же у него острые пальцы — вязкая сперма и, кажется, нужно будет постирать одежду. Вставать совсем-совсем не хочется, а только продлить момент, но Чэну не нравится чувствовать себя липким. Каким-то грязным. Но в голову не приходит то, что это неправильно. Они одиноки и им можно. — Ты пойдешь после меня в душ. Он наконец-то снова смотрит в глаза брату. Усянь прислоняется своим лбом к его лбу. — Да-да, хорошо. Чэн, знаешь, я- Тишина. — Я тебя правда люблю. И это всё. Он снова не знает, что и сказать, как какой-то истукан. Прикладывает руку туда, где сердце — стучит громко. На улице прекращается дождь.***
Чэн не знает, куда деваться: хочется рассказать брату, но он не знает с какой стороны это преподнести. Что-то вроде: я собираюсь убить человека? Это абсурдно, и Усянь будет волноваться ещё сильнее. На столе лежит лапша быстрого приготовления, а Чэну в рот ничего не лезет; она острая, может быть, съест брат. Да, скорее всего он ему ничего не скажет. А потом если и получит — то больно, по хребту, почти смертельно, зато никто другой не пострадает. — Представляешь, видел сегодня парня из новостей, — Усянь плюхается рядом с ним. — Чего ты так смотришь? Ну, это тот, который выиграл мудреное соревнование в традиционной музыке. Чудной какой-то: что он здесь забыл? Потерялся, наверное. Честно говоря, Чэн вообще не помнит никаких парней из новостей, а тем более музыкальных соревнований, потому что ему это совсем не интересно. — А ещё я у него позаимствовал кошелек: помог же уйти отсюда, верно? Награда. — Хочешь сказать — украл, — констатируя, Чэн пододвигает брату еду. — Сколько? Усянь хватает палочки и запихивает лапшу в рот, умудряясь при этом испачкаться — порой он небрежен, как ребенок. — Неплохо-неплохо, но думал, что будет больше. Почему не ешь? Брат больно щипает за рёбра, а потом прислоняет лапшу к губам: Чэн нехотя открывает рот и глотает. Горячо и жжется — неплохо. — Не хочу. Усянь дуется и все равно несколько раз продолжает кормить Чэна, пока тот окончательно не выходит из себя и уходит подальше — к кровати. Все-таки правильно, что ничего не сказал ему: брат бывает слишком дотошным.***
Он затаскивает тело в кабинку — в туалете воняет мочой и хлоркой — и лихорадочно вытирает следы крови половой тряпкой. Стук сердца отдает в уши, адреналин зашкаливает: ему кажется, что его сейчас поймают. Чэн смотрит на себя в зеркале: худющий, бледнющий и испуганный. Зверёк. Руки испачканы в крови, и он обтирает их о черную футболку, потом шипит — здесь же есть кран. Открывает, спускает воду, трет быстро-быстро: каждая секунда дорога. Мать твою, он только что убил человека. Но сожаления уходят на второй план, как и бесконечные забубенные душевные муки: тварь и он, тварь и мертвец. Все началось, когда Чэн случайно подслушал разговор в лапшичной дядюшки Шэня; оглушило — слабо сказать. На фамилии Цзян и слове пожар он уже не мог пройти мимо, делая вид, что его это никак не касается. Вэни уничтожают тех, кто идет против них любыми способами. Уже прошел год, и Чэн думал, что о них забыли; видно, напрасно. Все снова может пойти к черту, скатиться по наклонной вниз без возможности вернуться на свои места. Принцип возмездия существует в горячей голове Чэна, поэтому он построил план из говна и палок: проследить, отыскать возможность, отомстить. Много сложностей, мало возможностей; от совпадений хочется смеяться, потому что мудак, с которым он подрался несколько месяцев назад его будущая жертва. Но смеяться почему-то не получается. Чэн моргает, и понимает, что лучше дать деру через окно — пролезть точно сможет. Обтирая грязь, он вылезает на свободу: сухой ветер и много пыли. По крайней мере, это лучше хлорки и мочи. Бежит быстро, слово за ним кто-то следит, но это лишь разыгравшаяся мнительность из-за страха. Он правда хочет избежать кары, хотя сам не верит в свою удачу. На сегодня хватит, верно? Земля под ним холодная, можно и простудиться: Чэн поднимается, старается не держать глаза закрытыми более пяти секунд. Звонит телефон — номер брата — и он правда успевает испугаться. Ударом по черепушке воспоминания перерезанного горла и немного крика: Чэну правда повезло тихо убить — бьёт ещё сильнее — человека. Даже если подонка. Он качает головой. Нет, правильно. За семью. Так и надо. — Чэн! Я купи- — Иди к реке на наше место. Я убил кое-кого.